Неожиданные коллаборации и научная преемственность, которые мы заслужили:
В 1861 году немецко-американский лингвист Отто Рёриг (Frederick Louis Otto Roehrig), внесший нерядовой вклад в изучение различных языковых семей Северной Америки (салишской, атабаскской, сиуанской и проч.), пишет письмо в Казанский университет, адресованное татарскому педагогу Ибрагиму Хальфину. В письме – на татарском языке арабской графикой – Рёриг сообщает о своем глубоком интересе к истории татарского языка и предлагает Хальфину установить научные контакты.
Поскольку Хальфина к этому времени уже 32 года как нет в живых, в корреспонденцию с Рёригом вступает Ильминский, который как раз в это время начинает работать на вновь открытой при Казанском университете кафедре турецко-татарского языка.
Век спустя (в начале 1970-х годов?) татарский филолог Абрар Гибадуллович Каримуллин находит в архиве Пушкинского дома переписку Рёрига и Ильминского, затем погружается в труды Рёрига и обнаруживает там пространные рассуждения о чрезвычайной близости языка дакота и «урало-алтайских языков, в особенности тюркских».
Чрезвычайно вдохновившись, Каримуллин начинает публиковать труды по теме древнейшего языкового родства между тюрками и американскими индейцами. И по сей день они остаются одним из наиболее успешных (с т.зр. внимания широкой публики) образцов фолк-хистори из Волго-Камья.
В 1861 году немецко-американский лингвист Отто Рёриг (Frederick Louis Otto Roehrig), внесший нерядовой вклад в изучение различных языковых семей Северной Америки (салишской, атабаскской, сиуанской и проч.), пишет письмо в Казанский университет, адресованное татарскому педагогу Ибрагиму Хальфину. В письме – на татарском языке арабской графикой – Рёриг сообщает о своем глубоком интересе к истории татарского языка и предлагает Хальфину установить научные контакты.
Поскольку Хальфина к этому времени уже 32 года как нет в живых, в корреспонденцию с Рёригом вступает Ильминский, который как раз в это время начинает работать на вновь открытой при Казанском университете кафедре турецко-татарского языка.
Век спустя (в начале 1970-х годов?) татарский филолог Абрар Гибадуллович Каримуллин находит в архиве Пушкинского дома переписку Рёрига и Ильминского, затем погружается в труды Рёрига и обнаруживает там пространные рассуждения о чрезвычайной близости языка дакота и «урало-алтайских языков, в особенности тюркских».
Чрезвычайно вдохновившись, Каримуллин начинает публиковать труды по теме древнейшего языкового родства между тюрками и американскими индейцами. И по сей день они остаются одним из наиболее успешных (с т.зр. внимания широкой публики) образцов фолк-хистори из Волго-Камья.
Одна маргинальная для Волго-Камья эпиграфическая традиция
Интересная статья Р.М. Джанполадяна (на с. 73-79 в этом сборнике 1984 г. — не знаю, были ли значимые обновления по теме с тех пор) о памятниках армянской эпиграфики из Волго-Камья.
Лучше всего они представлены в Булгаре, где была крупная армянская община; датируются 1218, 1308, 1321, 1335 и 1337 гг.
Появление памятников этой традиции в некоторых других местах связано, как полагает автор, с исходом армян из Булгара после его разгрома и запустения. Одна надпись, датируемая периодом не ранее середины XV в., найдена в Казани, а еще несколько — XVII века — в д. Красная Поляна под Тетюшами, т.е. уже на правобережье Волги.
Интересная статья Р.М. Джанполадяна (на с. 73-79 в этом сборнике 1984 г. — не знаю, были ли значимые обновления по теме с тех пор) о памятниках армянской эпиграфики из Волго-Камья.
Лучше всего они представлены в Булгаре, где была крупная армянская община; датируются 1218, 1308, 1321, 1335 и 1337 гг.
Появление памятников этой традиции в некоторых других местах связано, как полагает автор, с исходом армян из Булгара после его разгрома и запустения. Одна надпись, датируемая периодом не ранее середины XV в., найдена в Казани, а еще несколько — XVII века — в д. Красная Поляна под Тетюшами, т.е. уже на правобережье Волги.
Не перестаёт меня впечатлять пропасть в общем качестве волгаистических работ, созданных, с одной стороны, в конце XIX-начале XX вв. и, с другой стороны, в середине XX в., когда область оправилась от потрясений предшествующих десятилетий и (как бы) возродилась. Ранние словари языков Волго-Камского региона почти всегда лучше поздних, причем независимо от традиции (финской, венгерской или русской). Или возьмём контактные исследования: сначала работ мало, но они почти всегда стоящие, а с середины века и далее сколько-то полезные исследования оказываются в критическом меньшинстве. То же и с дескриптивной лингвистикой: до сих пор я не встречал ничего лучше по грамматике чувашского языка, чем труды Ашмарина 1890-х — 1900-х гг. Если помнить о гуманитарном аспекте лингвистики, то они несравненны: человек не только досконально знал факты, но и хорошо понимал разнообразные контексты, которые необходимы для их адекватного описания (а умение обращаться с контекстом является, на мой взгляд, наиболее недооцениваемым навыком в гуманитарных дисциплинах).
Область исследований субстратной топонимики Чувашии, в которой я сейчас подвизаюсь, не является исключением. В 1889 году И.Н. Смирнов публикует фундаментальный труд "Черемисы: историко-этнографический очерк", в котором приводит 71 марийское название с территории Чувашского Поволжья. Этот список свидетельствует, что Смирнов замечательно владел как языковым материалом, так и методологией топонимических штудий: если опираться на современное состояние области, почти все названия из его перечня, действительно, должны быть признаны марийскими.
Затем более полувека по теме вообще ничего не публикуют, пока, наконец, в 1950-х гг. не вернулся интерес к этой проблеме. Поначалу он был обусловлен развернувшейся кампанией по признанию автохтонности чувашей (соответствующая научная сессия была проведена в Москве в 1950 г., и тогда же в "Советской этнографии" был издан сборник её материалов). Смирнова при этом как будто и не существовало, причем причины такого игнорирования для меня загадочны (он считался реакционером и шовинистом, но в нелингвистических статьях из сборника 1950 г. его работы пару раз цитируются, в т.ч. упомянутый очерк о черемисах).
Заново открывая область, В.Г. Егоров подходит к анализу субстратных топоформантов, например, вот так. Берется чрезвычайно частотный на территории Чувашии детерминант гидронимов -нар (-нер), квалифицируется как показатель ойконимов (!), сравнивается одновременно (!) с марийским ner 'нос; мыс' и eŋer 'речка' (последнее — верно), а затем все эти сущности сопоставляются с армянским (!) показателем множественного числа (!) -ner и возводятся к некоему скифскому (!) слову со значением 'стойбище, дом, селение' ("К вопросу о происхождении чуваш и их языка", 1953, с. 74).
Пусть и не марристский в строгом смысле, но по степени абсурдности это вполне себе марристский подход к этимологии. К слову, в том же 1953 г. Егоров опубликовал статью "Против извращений Н.Я. Марра в области изучения чувашского языка". А исследования марийско-чувашских связей в топонимике стали выглядеть сколько-то прилично только в 1970-х гг. благодаря М.Р. Федотову.
Область исследований субстратной топонимики Чувашии, в которой я сейчас подвизаюсь, не является исключением. В 1889 году И.Н. Смирнов публикует фундаментальный труд "Черемисы: историко-этнографический очерк", в котором приводит 71 марийское название с территории Чувашского Поволжья. Этот список свидетельствует, что Смирнов замечательно владел как языковым материалом, так и методологией топонимических штудий: если опираться на современное состояние области, почти все названия из его перечня, действительно, должны быть признаны марийскими.
Затем более полувека по теме вообще ничего не публикуют, пока, наконец, в 1950-х гг. не вернулся интерес к этой проблеме. Поначалу он был обусловлен развернувшейся кампанией по признанию автохтонности чувашей (соответствующая научная сессия была проведена в Москве в 1950 г., и тогда же в "Советской этнографии" был издан сборник её материалов). Смирнова при этом как будто и не существовало, причем причины такого игнорирования для меня загадочны (он считался реакционером и шовинистом, но в нелингвистических статьях из сборника 1950 г. его работы пару раз цитируются, в т.ч. упомянутый очерк о черемисах).
Заново открывая область, В.Г. Егоров подходит к анализу субстратных топоформантов, например, вот так. Берется чрезвычайно частотный на территории Чувашии детерминант гидронимов -нар (-нер), квалифицируется как показатель ойконимов (!), сравнивается одновременно (!) с марийским ner 'нос; мыс' и eŋer 'речка' (последнее — верно), а затем все эти сущности сопоставляются с армянским (!) показателем множественного числа (!) -ner и возводятся к некоему скифскому (!) слову со значением 'стойбище, дом, селение' ("К вопросу о происхождении чуваш и их языка", 1953, с. 74).
Пусть и не марристский в строгом смысле, но по степени абсурдности это вполне себе марристский подход к этимологии. К слову, в том же 1953 г. Егоров опубликовал статью "Против извращений Н.Я. Марра в области изучения чувашского языка". А исследования марийско-чувашских связей в топонимике стали выглядеть сколько-то прилично только в 1970-х гг. благодаря М.Р. Федотову.