Разбитые вазы

Наиболее важной во всем наследии левой политической мысли мне кажется дестигматизация идеи сопротивления.

Причем я больше люблю тех авторов, которые резистанс риторически не столько возвышают, скажем, как Бакунин («Дух разрушения есть в то же время созидающий дух»), сколько тривиализируют, как Ла Боэси в своей анархистской формуле: «Решитесь не служить — и вот вы уже свободны».

Перестать подчиняться — в каком-то смысле это ведь действительно предельно просто. Для человека нет ничего более естественного, чем говорить «нет», don’t tread on me.

С этой тривиализацией тесно связана идея Антонио Негри, согласно которой сопротивление всегда предшествует власти. Очевидно, она была взята им у итальянских операистов, в частности Марио Тронти, сформулировавшего ее в терминах классовой борьбы: история всегда является «историей капиталистической организации производительного труда», то есть историей реакции капитала на труд. На что реагируют — то первично. И все-таки, если труд как сопротивление появляется раньше, то чему он сопротивляется?

Соавтор Негри, Майкл Хардт, предположил интерпретацию, которая пытается это противоречие снять. Она сводится к тому, что и труд и капитал — своего рода силы. Труд черпает свою мощь из инноваций (например, технологические нововведения, ведущие к сокращению рабочего дня, — его заслуга), а капитал — из репрессии, а лучше сказать — фиксации и организации, которые инновационную активность протоколируют и оптимизируют. То есть, согласно Хардту, сопротивление — это не столько сопротивление, сколько инновационная активность, она позитивна.

Было бы занятно подумать и о возможности другой, сильной, интерпретации тезиса о первичности сопротивления — в противоположность интерпретации Хардта, слабой. Что если сопротивление действительно первично именно как сопротивление, то есть как нечто негативное?

Подобие сильного тезиса о первичности сопротивления можно найти у советского антрополога Бориса Поршнева в работе «О начале человеческой истории». Его теории на стыке марксистского богословия и антропологии довольно гротескны, но потому и вызывают интерес.

Напомню, что основной вопрос Поршнева — «как и когда история вообще началась?». Вопрос кажется странным, если не учесть, что история для него — всегда история социальная и «с точки зрения биологии» представляет собой прекращение борьбы за существование. Эта остановка происходит благодаря возникновению труда, который приводит, среди прочего, к накоплению ресурсов и тому, что нетрудоспособные начинают выживать.

То есть первичное сопротивление есть сопротивление биологическому исходному состоянию, его инверсия. При этом Поршнев, как известно, выделяет две инверсии, повторяя фейербаховскую формулу «выворачивание вывернутого»: первая инверсия — возникновение семейства прямоходящих бессловесных приматов, троглодитид, вторая — когда из-за кризиса в позднем плейстоцене у этого семейства возникает такое явление, как адельфофагия (умерщвление и поедание части своего вида), вследствие чего онo расщепляется на пассивную (поедаемую) часть популяции и активную (поедающую). Пассивная постепенно отпочковывается в отдельный вид, наш непосредственный предок, Homo pre-sapiens.

В этом контексте, опять же, не так важны барочные теории Поршнева, сколько первичность сопротивления, зашитая в его марксизме, и задающая некоторую телеологию, которая ведет к идее преодоления биологии в истории, а там уже, с соответствующими изменениями и при доле фантазии, к спекуляциям космистов или каких-нибудь Ильенкова с Ефремовым.

Все это — в противоположность бесконечной борьбе труда и капитала у тех же Негри и Хардта, когда эти категории выступают инвариантами, а-ля «инь-ян». Сами авторы, конечно, с этим тезисом бы не согласились, как и с идеей какой-либо телеологичности истории. Но я не видел у них реального, а не риторического выхода за эту вечную, довольно архаичную, заданность.

www.group-telegram.com/us/brokenvessels.com/148

3.06K viewsedited  Sep 11, 2024 at 19:19

Наиболее важной во всем наследии левой политической мысли мне кажется дестигматизация идеи сопротивления.

Причем я больше люблю тех авторов, которые резистанс риторически не столько возвышают, скажем, как Бакунин («Дух разрушения есть в то же время созидающий дух»), сколько тривиализируют, как Ла Боэси в своей анархистской формуле: «Решитесь не служить — и вот вы уже свободны».

Перестать подчиняться — в каком-то смысле это ведь действительно предельно просто. Для человека нет ничего более естественного, чем говорить «нет», don’t tread on me.

С этой тривиализацией тесно связана идея Антонио Негри, согласно которой сопротивление всегда предшествует власти. Очевидно, она была взята им у итальянских операистов, в частности Марио Тронти, сформулировавшего ее в терминах классовой борьбы: история всегда является «историей капиталистической организации производительного труда», то есть историей реакции капитала на труд. На что реагируют — то первично. И все-таки, если труд как сопротивление появляется раньше, то чему он сопротивляется?

Соавтор Негри, Майкл Хардт, предположил интерпретацию, которая пытается это противоречие снять. Она сводится к тому, что и труд и капитал — своего рода силы. Труд черпает свою мощь из инноваций (например, технологические нововведения, ведущие к сокращению рабочего дня, — его заслуга), а капитал — из репрессии, а лучше сказать — фиксации и организации, которые инновационную активность протоколируют и оптимизируют. То есть, согласно Хардту, сопротивление — это не столько сопротивление, сколько инновационная активность, она позитивна.

Было бы занятно подумать и о возможности другой, сильной, интерпретации тезиса о первичности сопротивления — в противоположность интерпретации Хардта, слабой. Что если сопротивление действительно первично именно как сопротивление, то есть как нечто негативное?

Подобие сильного тезиса о первичности сопротивления можно найти у советского антрополога Бориса Поршнева в работе «О начале человеческой истории». Его теории на стыке марксистского богословия и антропологии довольно гротескны, но потому и вызывают интерес.

Напомню, что основной вопрос Поршнева — «как и когда история вообще началась?». Вопрос кажется странным, если не учесть, что история для него — всегда история социальная и «с точки зрения биологии» представляет собой прекращение борьбы за существование. Эта остановка происходит благодаря возникновению труда, который приводит, среди прочего, к накоплению ресурсов и тому, что нетрудоспособные начинают выживать.

То есть первичное сопротивление есть сопротивление биологическому исходному состоянию, его инверсия. При этом Поршнев, как известно, выделяет две инверсии, повторяя фейербаховскую формулу «выворачивание вывернутого»: первая инверсия — возникновение семейства прямоходящих бессловесных приматов, троглодитид, вторая — когда из-за кризиса в позднем плейстоцене у этого семейства возникает такое явление, как адельфофагия (умерщвление и поедание части своего вида), вследствие чего онo расщепляется на пассивную (поедаемую) часть популяции и активную (поедающую). Пассивная постепенно отпочковывается в отдельный вид, наш непосредственный предок, Homo pre-sapiens.

В этом контексте, опять же, не так важны барочные теории Поршнева, сколько первичность сопротивления, зашитая в его марксизме, и задающая некоторую телеологию, которая ведет к идее преодоления биологии в истории, а там уже, с соответствующими изменениями и при доле фантазии, к спекуляциям космистов или каких-нибудь Ильенкова с Ефремовым.

Все это — в противоположность бесконечной борьбе труда и капитала у тех же Негри и Хардта, когда эти категории выступают инвариантами, а-ля «инь-ян». Сами авторы, конечно, с этим тезисом бы не согласились, как и с идеей какой-либо телеологичности истории. Но я не видел у них реального, а не риторического выхода за эту вечную, довольно архаичную, заданность.

BY Разбитые вазы