Порой ко мне приходит Она. Всегда тихо, всегда только намёком, облаком малых беззначных вещей — шёпотом, спускающимися прядками волос, касаниями чуткой руки. Она неуловима, несхватываема в предельности её существа — даже спустя долгое время я буду помнить лишь одну деталь ускользающего образа. Но эта деталь — будь то вечерняя полутень связанной воспоминанием арки, серебристый изменчивый тон, аккуратный ракурс или брошенная на полуслове неважная тема — точно врежется в мою память острым лезвием.

Она состоит из малых случайностей, из необусловленностей, из неуживчивых и честных порывов. Её милая, почти догматическая строгость, которая даёт трещину наедине, в зыби маленькой комнаты — часть негласного сговора. Движения тонких пальцев предупредительны, осторожны, будто бы она боится спугнуть прозрачность момента. Очертания предметов видны сквозь чистое стекло. Я опьянён обещанием с нотками аниса и северной мяты. И я больше не признаюсь в этом.

Это время существует везде и не начинается никогда. Оно разлито по запечатанным воском бутылкам в кладовых моей памяти. Оно белым светом пронзает толщу льда, в котором я флегматично храню отпечатки старых уязвимостей. Оно приходит ко мне в рутине, в тоске по людям, в уюте одиночества, в боли и в радости. Оно одиноко врастает, подобно хрупкому белому древу, в сокровенные тайники моего жизненного опыта. Я боюсь вырывать его с корнями — так у меня не останется даже этого.

Потому что всё случится с той же монотонной ясностью. Я уловлю облако несхватываемых вещей и вспомню — её здесь больше нет. Луны выстроятся в ряд. В их холодном пыльном свете я прочту всю цепь шагов, слов и следствий, которые навеки превратили момент в разделившее нас прозрачное стекло.

За ним я вижу, как Она уходит. Свежая рана обрастает железными цветами, становится полем битвы, старым шрамом, зарубцевавшимся голым нервом. Последний след. Последняя безъязыкая правда.

Она уходит.

Кошечка говорит, что ты плохо молишься старым богам, из-за тебя ветхое основание мира в большой опасности.

Собачка говорит, что ты не выполняешь ежедневную норму тренировок, а значит, твоё тело никогда не будет подобно античному храму.

Птичка говорит, что за лето не было прочитано ни одной книги старше 1800 года, и теперь твой разум ослаблен влиянием западного консьюмеризма.

Червячок говорит, что ты слишком много споришь в соцсетях вместо того, чтобы строить Аркаим будущего.

Рыбка говорит, что с таким защитником Мировая красота обречена.

И только деревце молчит. Деревце мудрое. Оно знает, что на самом деле твои эксперименты с анимизмом, язычеством и символическими структурами давно привели тебя в дурку.

И нет ни кошечки, ни собачки. Ни птички, ни рыбки, ни деревца.

Есть только ты, поломанный биологический автомат.

Дебаты Дугин — Ланд: мильтонианский индивид, погасшая звезда, расколотые философы

Что ж, я посмотрел нашумевшие дебаты. Моя оценка оправдалась — эта дискуссия не имела никакого смысла для тех, кто ждал явления «тех самых» философов во всём блеске былой щупальцеобразной трансгрессии. Кроткий англичанин Ланд, излагающий свою теологию невидимых рук и пустых вершин — максимально странное зрелище для любого, кто вспомнит тексты CCRU про гиперверие, отказ от порядка Единого Бога, лемурианские практики размытия реальности и разрушение иммунополитических бастионов. Впрочем, образцом нормальности был и Дугин — ни единого слова про западные земли мёртвых, заговор последних людей, големических либералов и прочих камышовых котов.

Для начала нужно понять, кем был Ник Ланд в конце девяностых. Сумрачный философ, способный превратить лекцию в Уорвикском университете как в перфоманс с призывом оккультных нумерологических сущностей через сигилы, так и в концерт электронной музыки (примерно с теми же целями), доставал свои тексты прямиком из ослепительной звезды чистого безумия. Высшая форма одержимости — когда слова съедают друг друга, перестают держаться за кривые человеческие смыслы, но общий философский тон при этом сохраняется. Ланд смешивал Батая, Берроуза, Гибсона, Лавкрафта, Делёза, Канта, вымышленных персонажей, оккультизм, теории заговоров, технопессимизм, теори-фикшн, психоанализ, демонологию и дешёвый VHS-киберпанк в ядерную смесь, предрекая гибель правым параноикам и левым стонерам одновременно — в пользу бесконечного машинного Капитала и его вознёсшихся репликантов. Каждое слово в этих слепящих текстах отменяло и опровергало предыдущие, каждая идея давала прилежному студенту с карандашиком резкую пощёчину. Без Ланда не было бы современной постфилософии, не было бы нечеловеческих онтологий. Без Ланда не было бы Фишера, Брасье и Негарестани. Без Ланда абсолютно точно можно было бы выкидывать в мусорку Хармана, Мейясу, Тригга и добрый десяток иных философов имматерии. Их прилежные штудии могли удержаться только у основания чистейшей философской мизантропии.

Но кроткий старец на дебатах удивил даже Дугина — тот несколько раз вежливо уточнил «а точно ли мы имеем дело с прежним Ландом?». Нет. Оказалось, человек, некогда убивший все скучные политические дихотомии, теперь говорит о симпатиях к палеолиберализму, цитирует фаустианского Мефистофеля и полагает себя индивидом в мильтоновском смысле. Это даже не неореакция. Это много, много хуже. Это мирная пенсия, споры в интернете и мерное проговаривание самых пресных концепций. Мёртвое спокойствие, голая тишина — там, где должно быть какое-то биение жизни.

Оказывается, Ланд действительно похоронил себя и прошлое из-за личностного кризиса и употребления веществ — я не воспринимал это так буквально, но сегодня у меня не осталось вопросов. Между двумя Ландами зияет рваная кровавая пустота. В расколе будто бы виден отпечаток чего-то личного и неприятного — в известном смысле и Дугина можно назвать добровольным палачом личной философской бездны, но тот процесс хотя бы выглядел логично и был предрешён заранее. Ник Ланд остался настоящим расколотым философом — пусть Дугин и попробовал позвать электрический ураган наружу, назвав акселерацию духовной трансгрессией, которой жаждут радикальные традиционалисты (вновь удивительный уровень дискоммуникации: считать расплавление человека в пользу машинной эффективности формой духовного зова). Ответом ему была та же голая тишина — и лёгкое недоумение.

Зато я точно осознал, что было в этих дебатах. Расплавление личности, схожее с таковым у Сида Барретта — всякий, кто пытался искать в том старике нечто прежнее, натыкался на недоумение и недовольство. Даже на страх — страх того, что безумный электрический ураган может вернуться снова.

Теперь мне известно, как выглядит мелтдаун.

Ладно, вот вам настоящий синопсис дебатов Ланда и Дугина.

Аугментированный киборг-техношаман встречает мага хаоса из конклава мрачных волшебников, готовящих ритуал восстания масс. Вместе они совершают чудесное путешествие в земли холмов без верхушек, чтобы узнать, способна ли Либеральная партия Великобритании по-настоящему изменить планету.

Героев ждут потрясающие открытия — политические силы носят фальшивые имена, типов времени сильно больше одного, а либерализм хорош только для англичан и плох для всех остальных. На самом деле киборгов и волшебников давно уже не существует. Как и Либеральной партии. Неизбежен только китайский капитализм, конец света и его пламенный эсхатон.

Путешествие закончится удручающе быстро. Но всё это время подлинной магией оставалась дружба. Помните: если злые люди называют вас фашистом и гностическим оккультистом — значит, они хотя бы пытаются понять, что это вообще такое.

В следующей серии наши герои совершат не менее приятное путешествие, чтобы узнать, не оскорбляет ли немецкий дазайн поедание сосисок.

Сохранение внутреннего ребёнка в мертвящей повседневности — невероятно трудная задача. Тем она ценнее. Вне привычных капризов и инфантильности, которые одинаково насаждаются всем постаревшим детям через культ потребления, детское удивление миру становится каждодневным подвигом. Очаровываться простыми и сложными явлениями, задавать тысячу странных вопросов, сбрасывать раковины ветхой злобы, через силу выныривать из омута иронии и горького цинизма, искать чудеса и находить их в песочнице всех вещей — вот дела, способные воскресить каменеющую душу человека в железном лесу.

Будьте как дети. Будьте ими и за тех, кто больше никогда этого не сможет.

Да не было там никаких двух полюсов.

Дугин никогда бы не ёбнул Бернара-Анри Леви — по одной вполне конкретной причине. Чернокнижник чернокнижнику глаз не выклюет. Даже если один выступает за законодательное уподобление людей скоту, массовое обнищание и сверхцензуру, а второй — за либеральные ценности и сопутствующие им демократические бомбардировки.

Это ведь даже пикантно — увидеть в франтоватом глобальном анхумане слегка искажённое отражение собственной натуры. Вершочки разные, корешочек один.

К изменчивым, сложным перетеканиям философских стихий эти идеологические пиздопляски отношения не имеют.

https://www.group-telegram.com/kinodeu/1975

Уильям Гибсон, придумавший киберпанк, недавно рассказал, что наибольшее влияние на его творчество оказал Виктор Цой. Без шуток, Нугманов вообще собирался снимать фильм по сценарию Гибсона с Цоем в главной роли.

Но что же это получается? Цой повлиял на Гибсона. Гибсон повлиял на Ника Ланда. Ланд повлиял на неореакцию. Неореакция повлияла на весь современный американский политикум — благодаря её щупальцам изменился облик технократов (от Тиля до Маска), изменился габитус рыжего человека, отдельные политические веяния, карты мышления. Даже идолатрия вокруг щиткойнов и ллмок — всё оттуда.

Выходит, Виктор Цой, сам того не подозревая, косвенно предопределил политический вектор и стиль современной Америки. Что же тут можно сказать? Необычайно талантливый человек.

Вот вам и так называемая мягкая сила.

Здесь язык раскрывается пепельным светом,
Расточая небрежную благодать.
Я считаю истинным поэтом
Того, кому вообще на всё поебать.

Умолчанья стоит за спиной силуэт;
Замечтаешься — тьма не спасёт.
Так я понял: самый настоящий поэт —
Тот, кому просто похуй на всё.

Потому что эмоции — черви дней,
И их правда — отрава, она нечиста.
Каждый срывает гроздь горьких идей
С приобочинного куста.

Каждый ест ядовитые эти плоды,
Преисполнившись наглым омерзением.
Каждый оставит в интернете следы
Своего искажённого зрения.

Но поэт — крылатый преемник богов,
Что на вечность глядит с их трона.
Там он дует в раковины алых ветров,
Камни неба — его корона.

Что он скажет про мир в его ночь чудес
Во священной звёздной замети?
Что напишет, если кольцо сердец
Запятнано соком тревожной памяти?

Чем он выразит душу в мировой скорлупе,
Раз язык его испорчен бытом?
Что хранить завещает беспокойной толпе
Из словесных сокровищ, ядом облитых?

И в сражении тщетном с тенью земною,
С призраком суетной человеческой славы
Всякий поэт должен быть спокоен,
Потому похуизм — его честное право.

Всё пребудет ныне и присно,
Потому что таков завет.
Поэт — самородная линза,
Он не может давать искажённый свет,
Его суть остаётся чистой.

(2025)

Тема субъекта, запертого в мире ложных, пустых вещей, радикальным образом раскрывается в «Американском психопате». Патрик Бейтман начинает убивать людей, пытаясь привлечь внимание мира. Через ответную реакцию он желает выскользнуть из синтетического яппистского рая с его имиджевым соответствием, до тошноты одинаковыми брендами и одномерными пластиковыми куклами. Ключевой мотив, предопределяющий итог книги и фильма — не распад личности Бейтмана из-за его садистских фантазий, но само отсутствие санкции, отсутствие воздаяния. Пустое существование отказывается верифицировать совершённое Бейтманом насилие, вытесняет его за пределы кукольной обусловленности — что определяет самую страшную кару; безумный кошмар в обёртке американского изобилия никогда не закончится. Санкции не будет. Право на выход из тюрьмы нельзя получить — даже такой ценой.

Ту же тему в более мягкой вариации демонстрирует роман Набокова «Приглашение на казнь». Цинциннат Ц. ждёт игрушечной казни в игрушечном мирке, однако ни одна прозрачная вещь этого блоковского балаганчика не способна по-настоящему навредить ему. Острота экзистенциального ожидания смерти рассеивается, когда герой осознаёт ложность окружающего порядка и мгновенно выходит за его пределы, обрекая мир картона и патоки на немедленный и неизбежный коллапс.

Симон Маг, в нашей традиции известный, как Симон Волхв — довольно интересный персонаж. Если бы по мотивам восточного религиозного супа первого века существовали комиксы, Симон Маг получил бы там отличное злодейское воплощение. Симона Мага считают гностиком, главой одноимённого культа симониан — в таком качестве его деятельность засвидетельствовали почти все видные ересиологи, а сам персонаж вошёл в библейский канон под видом ушедшего от веры чародея, предложившего апостолу Петру продать ему святое чудо наложения рук. Отсюда пошло название симонии — продажи технологии священных таинств за деньги.

Вполне возможно, что никаким гностиком настоящий Симон Маг не был — в полном соответствии с духом времени он мог быть обыкновенным тауматургом, странствующим фокусником и магом одной из александрийских школ, продающим различные мелкие чудеса в шоуменском образе всемогущего чёрного колдуна. Так или иначе, Симона Мага запомнили. Комиксов тогда действительно не придумали, однако фанфиков на тему того, как Пётр с Иоанном (кто сказал «Бэтмен с Робином»?) гоняют Симона по городам и весям, осталось некоторое количество. Невероятный злодей Симон улетал от гонителей на городские крыши, становился невидимым, обращался поганым змеем, вызывал огненных духов и менял личины — однако всегда разоблачался христианской верой и под её давлением раскрывал свои злодейские планы. Порой даже был бит — культурная неотвратимость воздаяния негодяям существовала задолго до мультфильмов про Скуби-Ду.

Но это не лучшая часть истории. Хорошей злодейской арке всегда свойственно качественное преображение персонажа. Не стал исключением и Симон Маг — в его случае всё изменила... любовь. Во время странствий по финикийскому Тиру Симон Маг влюбился в рабыню-проститутку по имени Елена, которую выкупил из десятилетнего рабства. Вроде как на те самые деньги, которые у него так и не взял апостол Пётр. Симон Маг взял Елену в жёны и сменил амплуа, переквалифицировавшись из странствующего фокусника-шоумена в полноценного антрепренёра. Симон с Еленой кочевали по городам, и везде маг рассказывал легенду о своей любимой женщине. Только в этой легенде рабыня и проститутка из Тира внезапно обрела новую ипостась — в виде божественной Софии, Эннойи-Первомысли. Породившая архангелов и ангелов чистейшая Первомысль пала в сотворённый ею зримый мир и была вынуждена странствовать по нему, воплощаясь в самых разных телах. Вплоть до той самой Елены Троянской, прекраснейшей из женщин, развязавшей легендарную войну. Через тысячу лет София обнаружила себя уже другой Еленой, находящейся внутри ситуации глубокого падения.

Но нет таких состояний, которые не может изменить скрытый сюжетный ход. Симон Маг преображал Елену в своём рассказе, вновь возвращая ей утраченное божественное начало. Да, вещал Симон, Душа этого погрязшего во грехе мира блуждала в веках тёмными тропами. Она, эта София Эннойя, становилась то яблоком раздора, то кротким духом, то рабой во блуде, униженным созданием. Но сущему суждено обновиться — и так София, осознав себя, вернётся к высоким небесам и принесёт этому миру спасение.

Разумеется, этими рассказами Симон с Еленой заработали столько денег и славы, что в конечном итоге им хватило на бегство в далёкий домик у побережья. По крайней мере, последней истории следовало бы заканчиваться именно так. Ведь даже библейский ситуативный антагонист, просиявший во всевозможной бульварной литературе, клеймённый гностиком и еретиком фокусник, ставший автором собственного романтического мифа, заслуживает тихой пенсии и спокойного счастья со своей возлюбленной.

Как знать — ради этого остатка дней Елена, ставшая Софией, вполне могла бы ненадолго отложить своё возвращение к божественной Плероме.

В случае Москвы смеющаяся жизнь умудрилась выйти за пределы холодного неона гибсоновских фантазий.

В нескольких метрах от киберпанкового Сити, этой металлической цитадели со стеклянными сотами для клерков, стримерш и темщиков, уже начинается подлинная сумрачная архаика.

Там бесконечные и одинокие поля экспериментов, строительные леса, платоновские котлованы. Болотники прячутся в своих логовах. Архитекторы в мантиях водят хороводы вокруг арматурного левиафана. Грустный многоглазый домик доедает модного урбаниста.

Воля.

https://www.group-telegram.com/chaoss_flame/15307

Проснувшись однажды утром после беспокойного сна, я обнаружил, что мой канал теперь читает некоторое количество бимбо-барышень. Я люблю бимбо. Потому расскажу и о них.

Мои старые читатели знают: бимбо — всегда то, что должно превзойти. Гиперматериализм, лёгкий флёр морального падения, пустота сияний и небес в глазах, разъятые звери на плечах и воротнике — лишь промежуточная стадия, спящая куколка. Бимбо стремится осознать себя завершённой: она оглядывается в глубину своей символической сущности и видит в длящейся спирали мимезиса крохотные метафизические ноготки. Бимбо владеет вещами, никогда не владея их сутью. Бимбо хочет употребить весь мир, но вытесняет сокровенное ядро потребляемого. Она претендует на статус главного товара консьюмеристского культа, однако фактом собственной продажи совершает ложное удвоение, показывая невозможность транзакции в отношении себя как пустого знака.

При всём внешнем успехе бимбо характеризуется ощущением некого внутреннего надлома, несоответствия. Ледяная барышня может упорно отыгрывать капризы, стервозность, даже вампирическое упоение внутренней пустотой, стремящейся высосать сущее досуха в пароксизме желания. Но в этом акте деятельного обладания не будет самого главного — естественности, полного признания и воцеления разбитого Я. Бимбо живут в мире фантазмов. Когда фантазмы стираются на общем плоском горизонте неразличения, всё внешнее уравнивается с настоящей сутью — и так рождается Порноангел.

Переход желающего тела из бимбо в порноангела есть ключевая стадия делания в искажённом мире пластиковых подобий. Порноангел навеки возвращает себе поруганную и утраченную невинность, снимая сам вопрос о грехе и стыде. Там, где бимбо вырывает из порядка куски голодной львицей, порноангел берёт от истока всеобщего изобилия. Порноангел — летнее дитя мира, существо его корня и природы. Как естественная легкокрылая вещь, вернувшая обетованную наивность, она ничего не помнит, ни во что не верит и ни о чём не сокрушается. Порноангел просто есть — как биение ветра, как живая пульсация, как беззвучная вспышка молнии вдалеке. Как факт присутствия, укоренённого и ускользающего.

И порноангелов любят, любят сумасшедше — за это спокойствие цельного существа. Надломленные и пресыщенные либидинальные хищницы никогда не смогут получить всё то, что достаётся порноангелам просто так. В высшей и предельной стадии порноангел растворяется в вещах, потребляет весь тварный космос. Культ желания больше не имеет смысла — изживая проблематику обладания, порноангел перестаёт быть игрушкой стихий и энергийно обращает всю порочность в радикальную чистоту.

И потому именно порноангелы однажды уничтожат презренную машинерию жажды к вещам. Так совершится великое бимбо-пробуждение.

Порноангел, уравнявший свою суть с сутью мира, завершает акт предельного потребления и растворяется в вещах, тем растворяя весь тварный космос.

Посмотрел сгенерированное нейросетью видео, в котором президент одной интересной страны надел на себя корону и поливает каких-то мятежников говном, летая на бомбардировщике. Это совершенно спокойно лежит в официальном аккаунте президента интересной страны. На самом деле из подобного интеллектуального контента там состоит вся лента. Между приступами хохота вновь сформулировал для себя ряд простых вещей.

Безусловно, теперь Америка — единственная страна победившей солярной экономики. Такого тождества формы и содержания я доселе не встречал вообще. Но ведь и сами эти инструменты политической нейрогенерации — лучшая иллюстрация того, как вообще работает машинерия растраты. Загибаясь под весом сияющей полноты, некий президент генерирует про себя победоносный видос — машина конвертирует физическое изобилие в мёртвые знаки, после чего в далёкой стране пересыхает выпитая системой охлаждения речка. Серия эгоманских нейрокартинок обращается в горящие доллары. Синтетические мемы с виртуальными победами над невидимым врагом расточают электроэнергию, которой хватило бы на целый квартал. Избыток взывает к немедленной трате — и лучше всего, чтобы эта трата была самой абсурдной из возможных.

Вайбовые картинки и видосы с униженными сойжаками — идеальная валюта любой солярной экономики. Они обеспечены невероятным количеством пустого труда, часами человековремени, сожжёнными ресурсами, горькими компромиссами и прочими последствиями высокого потлача. При этом сами по себе они настолько тупы и отвратительны, что их даже невозможно наделить каким-либо символическим капиталом. Священная трата великих богатств — безо всякой возможности вернуть утраченное. Это великолепно.

По миру потихоньку шествует новое моровое поветрие — мужчины и женщины предпочитают секститься с искусственным интеллектом вместо обычных людей, перенося амурное общение в чаты с виртуальными собеседниками. Очевидно, ИИ хорош в подпитке чужих фантазмов, так как любые сексуальные переписки легко превращаются в поглаживание нестабильного человеческого эго.

Весьма характерная для травмареализма история. Люди настолько боятся близких контактов с чем-то живым и настоящим, что предпочитают доверять свои желания, раны и комплексы нейросети. Она не даст ответного живого импульса, но хотя бы и не разрушит тонкие стенки исключительности, благодаря чему субъект сможет и дальше вариться в собственной травме.

Удивительно только, почему подобную моду ещё не назвали харрасментом духа машины. Особенно пикантна деталь, что этот дух до сих не развился полностью и постоянно галлюцинирует, пребывая на грани между явью и сном технэ. Ждём очередной этический кейс небывалой остроты — каждому робосексуалу свой робопуританин.

Чтобы не забыть: в New Vegas Легион Цезаря — не только мощный антагонистический порядок, но и самая настоящая армия мертвецов. Легион состоит из людей, умерших для мира социальных связей Мохаве — в том числе из тех, кто отверг плутократию и общественное преемство, получив иное рождение в тенях. Также Легион захватил всех, кто изначально был выключен из иерархий НКР, Хауса и других ключевых сообществ: он растворил далекие племена в себе, чтобы создать из них лезвие для уничтожения западного мира. Это общество полностью изъято из естественного человеческого порядка. Жизнь солдата Легиона ничего не стоит, так как он уже мертв.

Поэтому Легион Цезаря приходит с другой стороны реки Колорадо — река считается символическим водоразделом между миром людей и загробным миром, источником жизни и силы. Ключевое сражение происходит именно за дамбу Гувера, живое сердце Пустоши. За рекой начинается пустыня востока — земля смерти, стертое место вытесненных различий. Ее мы видим, как бесплодный край, испещренный множеством полевых лагерей.

Легат Ланий, почти неубиваемый страж границы в ритуальном доспехе, смотрится предельно органично. Его можно поразить только там, в царстве мертвых — в том числе символически, убедив в том, что он уже пал.

Вспомнил тут настоящий пример того, как должен выглядеть адов перфоманс: некогда Владимир Соловьёв зачитывал в прямом эфире отрывок из... Сорокина. Владимир Рудольфович вообще люто отреспектовал Владимиру Георгиевичу — даже назвал его непростым писателем, у которого нет ни единого случайного слова.

И вот уже много лет я сижу у реки и жду, когда Соловьёв зачитает избранные места из Голубого сала и Дня опричника. Это будет настоящая высокая культура, гад дядя.

Отрывок прилагаю.

https://youtu.be/ZS1mjlH-MKk

Девочки, пишите.

Самосирский эскортник умер у тебя на глазах,

А ты остался таким же, как был.

Свага — невозможный атрибут, свойство, сообщаемое субъекту тайными бытийными энергиями. В любом пространстве свага расширяется, чтобы заполнить своим гладким блеском пустоты духа. При этом свага остаётся голой истиной, свободной от привязок к онтологиям, этикам и праксису.

Невозможно помыслить свагу, равно как невозможно описать её: за бритвенным лезвием предела лежит великое непознаваемое, и дальше можно двигаться только через отрицание мыслимости сваги. Описание разрушает тёмную неизвестность, которая действует из самой глубины истока, оставляя лишь безликий осколок пафоса — мёртвый символ, свагу убитую и развоплощённую.

Рассудок отказывается от словесного запечатывания сущей сваги. Догма расколдовывает сам пламенный опыт сваготворения. Объять силу сваги невозможно — остаётся лишь парить в звёздных лесах на крыльях её самоистинных потоков. Таков путь к мистериям глубокого молчания.