мы - космические пираты,
у нас важная миссия.
изучить земные закаты,
птицу тонущую из моря из синя
вытащить, на сухую дорогу поставить,
сказать - посиди, приди в себя, обсохни и лети.

понаблюдать за звёздным августовским небом,
похитить ахи людей, не успевших загадать желание за вином и хлебом
зарисовать расположение раковин у моря,
в тот единственный миг, когда никто не чувствует горя

составить чертёж состояний
белой скальной породы,
сползающей каждый год
вне зависимости от погоды

ну и много чего ещё - всем известно,
чем занимаются пираты космические.
каждый видел такого –
он светится в темноте электричеством

мой партнёр - капитан, я разведчик
мы давно работаем вместе
неплохая команда, время проверило своим тестером

здорово то, что мы не знаем,
когда наша миссия будет исполнена.
шлём отчёты исправно,
ими уже информационные ячейки заполнены
и по невидимым землянам каналам
спешит пневмопочтой
наш запрос - "можно, пожалуйста, ещё"
с вопросительным знаком, многоточием и точкой

Ольга Айзенберг

Минут 7 ходу (длительность «Hey Jude»).
Трамваи А, 39-й, 3-й.
Каких-нибудь несчастных 7 минут
размером в пять десятилетий.
Вотще взывая издали ко мне,
над узким Яузским в апреле или мае
мелькнуло что-то в пламенном окне,
не помню, что напоминая.
 
Ужасно, что нельзя переиграть!
Хоть раз один переиграть бы,
и можно было бы не обмирать,
а там, глядишь, и зажило б до свадьбы.
Ресницы чёрные и серые глаза
и приступы безудержного плача.
Ужасно, что переиграть нельзя —
никак нельзя, вот незадача!
 
Как зелень зелена под фонарём!
Вещдоки яви исподволь утратив,
когда-нибудь мы все, все, все умрём,
как, врать не стану, сколько тысяч братьев.
Какая нам разлука предстоит!
Привычный аккомпанемент прогулок
возьмёт и оборвётся старый хит,
как этот Лялин переулок!
 
Сергей Гандлевский 
2023

Вот и кончилось лето – как тихо оно шелестело
на прощанье листвой. Потому и стою оробело
в голом сквере моём, на засыпанной снегом дорожке,
по колено в любви и тоске. Подожди хоть немножко,

хоть немного, прошу. Я ещё не успел оглядеться
и прижаться щекой. Потому и хватаюсь за сердце,
что не видел цветов твоих синих, и жёлтых, и алых –
не срывал их в бою комарином, в руках не держал их.

Думал всё, что успею ещё, добегу и успею,
На последней пустой электричке доеду, успею.
Оказалось, что я опоздал. Оказалось иначе.
Потому и за сердце держусь я. И видимо, плача:

«Все могло быть иначе, неделю назад оглянись я –
и цветы и, не знаю, такие зелёные, листья».

Борис Рыжий

Нам выпал трудный век — ни складу в нем, ни ладу.
Его огни слепят — не видно ничего.
Мы ненавидим тех, кого жалеть бы надо,
Но кто вовек жалеть не стал бы никого.

И все-таки как знать — наш суд не слишком скор ли?
Мы злы, а так легко от злости согрешить.
Мы ненавидим тех, чьи пальцы жмут нам горло,
Хоть знаем: им теперь иначе не прожить.

Да, их унять — нельзя, их убеждать — напрасно.
Но в нашу правду стыд незнамо как проник.
Мы ненавидим тех, кто стал рабом соблазна,
Забыв, что тот соблазн пришел не через них.

Он через нас пришел, наш дух в силки попался.
Такая в сердце сушь, что как нам жить сейчас?
Мы ненавидим тех, чьи жмут нам горло пальцы...
А ненависть в ответ без пальцев душит нас.

1971
Наум Коржавин

Я столько умирал и снова воскресал —
И под ударами таинственных кресал,
Перегоревший трут, я одевался снова
В эльфийский плащ огня, в халат мастерового.

И я смотрел в костер, как в зеркало вдова,
И в пепле находил забытые слова,
И вырывал себя из собственной могилы,
Скребя, как верный пес, когтями грунт застылый.

Я прожил жизнь мою, и к смерти я привык,
Как к шуму времени — сутулый часовщик,
Или как пасечник в своем углу веселом
К носящимся вокруг шальным и добрым пчелам.

Григорий Кружков

Одну минуточку, я что хотел спросить:
Легко ли Гофману три имени носить?
О, горевать и уставать за трех людей
Тому, кто Эрнст, и Теодор, и Амадей.

Эрнст — только винтик, канцелярии юрист,
Он за листом в суде марает новый лист,
Не рисовать, не сочинять ему, не петь —
В бюрократической машине той скрипеть.

Скрипеть, потеть, смягчать кому-то приговор.
Куда удачливее Эрнста Теодор.
Придя домой, превозмогая боль в плече,
Он пишет повести ночами при свече.

Он пишет повести, а сердцу все грустней.
Тогда приходит к Теодору Амадей,
Гость удивительный и самый дорогой.
Он, словно Моцарт, машет в воздухе рукой…

На Фридрихштрассе Гофман кофе пьет и ест.
«На Фридрихштрассе»,— говорит тихонько Эрнст.
«Ах нет, направо!» — умоляет Теодор.
«Идем налево,— оба слышат,— и во двор».

Играет флейта еле-еле во дворе,
Как будто школьник водит пальцем в букваре.
«Но все равно она,— вздыхает Амадей,—
Судебных записей милей и повестей».

Александр Кушнер

ЗАДАНИЕ НА ДОМ

Ночь. Горит настольная лампа.
— Так, чем занимается папа?
— Правописанием «не» с глаголами.
— Мама?
— Войной с татаро-монголами.
— Отметил. Бабушка?
— Делаю опыт.
— Правильно. Дедушка?
— Тоже опыт.
Мы с бабушкой цинк добываем из серы.
— Вдвоем?! А кто решает примеры?!
Никто. Ага, про примеры забыли,
Я к тому, чтобы завтра не говорили!
Как бабушка любит: «Егор, Егор...
Четвертая двойка. Это позор.
А потому что задание на дом...
Выполнять потому что задание надо!
Я каждый день сижу, в душном здании!
Без игрушек, без кошки. А вы задание!
Не можете сделать. У Саши родители!
Стараются. И Саша стал победителем!
Олимпиады по математике.
В общем, я еще час поиграю в солдатики,
а дедушка пусть решает примеры.
Я понимаю, что цинк из серы
добывать интереснее, но кому-то же надо
и по математике задание на дом
делать!

Артур Гиваргизов

В закрытой лаборатории
сижу
за секретным отчетом.
И глупые мысли — одна за другой —
тревожат о чём-то.
Вот
вёрткая птичка,
головкой направо,
головкой налево,
то сверху глазок, то снизу,
прилетела, опять улетела.
И — дикая мысль — нет, это не птица:
японский биолог
присел
ознакомиться с грифом "секретно"
на подоконник.
Присел, профессорский хвостик почистил,
налево, направо.
Теперь всё высмотрит, сфотографирует
и —
к себе, в Иокогаму!

Ян Сатуновский

День растаял, словно сахар,
в серой сетке дождевой.
В сердце нет ни капли страха, -
только кровь...
Я вновь живой!
Подползает осторожно
к дому вкрадчивый туман.
...Помечтать, подумать можно,
взвесить радость и дурман.
Куры маются в сарае.
В дрёме кот упал с крыльца.
Кто-то жалобно играет
на гармони без конца.
Хорошо, что есть мгновенья:
к тишине прикосновенья...
Что доступно тем, кто хочет, -
созерцанье новой ночи.
Что - как лампы в небе -
просто
можно видеть людям
звёзды!

Глеб Горбовский

Доживаешь свой век чудно, и не то чтобы слишком чудно:
что доставалось легко, стало даваться медленно, трудно,
что доставалось в дар, неподъёмно подорожало.
Влюбишься, например, и спросишь: «Смерть, где твоё жало?»

А она в ответ, оскалясь, показывает скорпионье брюшко
набивает верблюжьей колючкой сухую твою подушку,
и хрипит: «Ты видал ходящего по воде? Ты слыхал “Талифа, куми”?
Ты помогал напитать толпу тремя рыбами и пятью хлебами?

Вот и заткнись, дурачок, не жалуйся, что с возрастом стал угрюмей,
summa cum laude — но утешься, томиться в подземной яме,
не придётся тебе. Господь всякую тварь справедливо судит.
Ни страданий, ни кары, ни радостей — ничего не будет».

Эх, судьба-индейка, а жизнь — переход на красный
свет. Только юный месяц во мгле ободряет, красавец ясный,
будто кошачий лазерный луч возникает за поворотом —
никогда, говорит, ни за что, и вообще, чего там.

Бахыт Кенжеев

Благословен тот вечер, месяц, год,
То время, место, та страна благая,
Тот край земной, тот светлый миг, когда я
Двух милых глаз стал пленник в свой черед.

Благословенна ты, боль роковая,
Что бог любви нам беспощадно шлет,
И лук его, и стрел его полет,
Разящих сердце, язвы растравляя.

Благословенны речи все, где я
Ее назвал, печали не тая,
Желанья все, все жалобы, все стоны!

Благословенны вы, мои канцоны,
Ей спетые, все мысли, что с тоской
Лишь к ней неслись, к ней, только к ней одной.

Франческо Петрарка
Перевод Валерия Брюсова

Санкт-Петербург – середина столетия

«Всякий, помогающий другому, –
гефсиманец,
Всякий, утешающий другого, –
уста Христовы» –
в соборе святого Исакия так поют,
и в Александро-Невской лавре,
и в храме святых Петра и Павла,
где упокоились цари,
и в остальных ста девяноста двух греческих,
восьми римско-католических,
одной англиканской, в трех армянских,
в латышской, шведской, эстонской,
финской часовенках.

Освященье водою
прозрачнейшей голубой Невы
на Богоявленье.
Водою целящей,
очищающей от примесного зла.
Вот дары, чудесными сокровищами,
палате из перламутра,
комнате янтарной,
что в Царском селе
на Дудергофских высотах,
вот небесно-голубой мрамор сибирский
для подъездов и парадных.
Вот пушечные залпы –
в честь начала оттаиванья
дочерей морей:
Онеги и Ладоги!

Вот утренний концерт в зале Энгельгардта;
вот госпожа Степанова,
что поставила «Жизнь за царя» Глинки,
в движениях аффектирована,
от чего уже пострадал баритон Вороев.
Возле колонны
с белыми зубами вперед,
со ртом африканца,
почти безбровый
Александр Сергеевич (Пушкин).
Рядом барон Брамбеус,
чей «Большой выход Сатаны»
объявлен верхом совершенства.
Виолончелист: Давыдов.

А следом – русские басы профундо,
часто с удвоенными октавами
против нормальных басов,
контр «до» – чистый и глубокий поток
сразу из двадцати глоток,
ниже некуда.
На острова!

Особенно к Крестовскому – к месту услад,
где мелодии просто парят –
башкиры, русские бородачи, оленеводы-самоеды
для чувственных, сверхчувственных утех!
Часть первая:
«От гориллы до убийства Бога»,
Часть вторая:
«От убийства Бога вплоть до трансформации
физического человека» –
пшеничная водка!
Конец вещей
О, сверхглубока ты,
водочная икота,
сущее профундо!

Раскольников
(в тяжкой мировоззренческой тоске)
входит в кабак,
в обычный трактир.
Липкие столы,
поющая гармонь,
завсегдатаи-пропойцы
с мешками под глазами,
один приглашает его
к «умному разговору»,
в волосах клочки сена.
(Другой – убийца:
Дориан Грей, Лондон,
аромат сирени,
медового цвета фейерверк
возле дома, – сон в парке, –
созерцает цейлонский рубин для леди Б.,
заказывает долгоиграющий оркестр).
Раскольникова,
впавшего в оцепенение,
будит Соня «с желтым билетом»
(проститутка, отец
считает ситуацию «вполне терпимой»),
Соня тормошит его:
«Да вставай же! идем!
Встанешь на перекрёстке,
поцелуешь землю, тобой оскверненную,
пред которой согрешил ты,
потом преклонишься пред всем миром,
скажешь громко-громко всему народу:
я – убийца…
Хочешь?
Пойдешь со мною?»
И он пошел за нею.

Всякий, утешающий другого, –
уста Христовы –
Санкт-Петербург – Середина столетья.

1943

Немецкий поэт Готфрид Бенн написал это стихотворение в Германии в 1943-м, в стол. Бенн сначала поддержал нацистов и опубликовал довольно известный “Ответ литературным эмигрантам”, примерно равный ахматовскому “я была тогда с моим народом” , — о том, что раз национал-социалистов выбрал народ, то доля писателя — разделить выбор народа. Но к концу 30-х нацисты его “невнятные стихи” запретили и наложили запрет на публикации. После разгрома Германии запрет публиковаться для Бенна — как для поддержавшего режим — продлили, и он еще несколько лет не печатался.

Удивительно, что в разгар войны, в 1943-м, Бенн пишет это стихотворение о Санкт-Петербурге, тогдашнем Ленинграде. Всякий, утешающий другого.

Перевод Г. Болдырева.

На скалах понемногу меркнет отблеск; день
Уходит; медлительно ползёт луна; многоголосые
Глубины стонут. В путь, друзья,
Еще не поздно новый мир искать.

Садитесь и отталкивайтесь смело
От волн бушующих; цель - на закат
И далее, туда, где тонут звёзды
На западе, покуда не умру.

Быть может, нас течения утопят;
Быть может, доплывём до Островов
Счастливых, где вновь встретим Ахиллеса.

Уходит многое, но многое пребудет;
Хоть нет у нас той силы, что играла
В былые дни и небом и землею,
Собой остались мы;

сердца героев
Изношены годами и судьбой,
Но воля непреклонно нас зовет
Бороться и искать, найти и не сдаваться.

Альфред Теннисон, “Улисс”, отрывок
пер. К. Бальмонта

Хорошо, что ты решился и дал нам знак
И говоришь о чём-то своём из темноты.
Впрочем, всё было понятно и так.
Но откуда нам было знать, что это был ты?

Небо теперь беспомощно в своей выси,
Ломается над холмами как мартовский наст.
Но когда ты говорил, что ответят все,
Что же ты не сказал, что это ещё и про нас?

Час всеобщей жатвы теперь наступил,
Хватит теперь работы мельничным жерновам.
Что ж ты не предупредил, когда всем грозил,
Что бояться нужно ещё и нам?

Светится теперь неба свежий надрыв,
Растерянность чувствуется в учителях.
Мы ж не то, чтоб не верили в то, что ты говорил.
Мы просто вообще не привыкли чувствовать страх.

Мы давно привыкли к ночным дымам.
Покажи, кого нам было слушаться, хоть кого?
Гневайся теперь на тех, кто не понимал.
Или лучше не гневайся, ну его.

Молчаливый пастух, что приглядывает и пасёт.
Строитель очередной весны.
Обойди своим знанием. Объясни, для чего это всё.
Или лучше не объясняй.
Или всё-таки объясни.

Сергей Жадан
(перевод Остапа Кармоди)

В бумагу высох, на тебя шуршу.
Я целый день словами порошу,
Что далее, то чаще да сырей
И злей, чем расстригаемый ерей,
Зрачков оберегу колючий лак
И страх, играющий скулою, как...
- Упрека ли боишься по весне?
А если бы и да? - он вовсе не
Острей, чем твой незаменимый шприц. -
- Под вечер остывает щекот птиц,
А только расседаются в ночи
Противные сороки да грачи,
Скрипя, что не даешь себя обуть
И отложить презлющий "добрый путь". -
- Хоть ихний хрип и не совсем неправ,
Не говорю: перемените нрав,
Но... - Этот камень унеси с собой:
В нем трещина, а все он голубой
И что внизу я нацарапал вам
И не на память, и не по глазам,
Которым не навязываю спор. -
- Кармин и пудра невеликий сбор
А времени-то много у тебя. -
- Цените выдержку, не теребя
Прощу: не поцелуете на чай? -
- А оглянуться тоже некогда, поди, -
Прощай!
Иван Аксенов
1916

I dreamed I met a Galilean,
A most amazing man.
He had that look
you very rarely find,
The haunting hunted kind.
I asked him to say
what had happened,
How it all began.

I asked again –
he never said a word,
As if he hadn't heard.

And next the room
was full of wild and angry men.
They seemed to hate this man.

They fell on him and then,
They disappeared again.

Then I saw thousands of millions,
Crying for this man.
And then I heard them
mentioning my name,
And leaving me the blame.

Tim Rice
(Jesus Christ Superstar)

Дан Пагис
Домá

Перевод с иврита Шломо Крола

По краю страницы подрагивает
перо, сейсмограф, пытаясь
изобразить тонкими линиями, острыми углами
сотрясение пола.

Все сильней трясет. Углы становятся все острее.
Но прибор устарел, он не может
изобразить даже краешек правды,
что стол разлетелся в щепки,
и рушится дом,
земля разверзлась под ним.

В наступившей затем тишине, средь руин,
перо свободно от любых обязательств.
Чертит, что хочет, скользя по бумаге,
соединяет бесцельно углы друг с другом,
сводит к центру всю эту паутину,
генеральный план
паучьего дома.

Вислава Шимборска — Корнелю Филиповичу

Корнель!
Вот кучка вопросов, которые мне не дают спать:
1 Сколько сортов водки у тебя дома?
2 Кто подарил Гене (вымышленный персонаж их переписки, к которой Вислава ревнует — прим.), которая каждое воскресенье навещает здесь свою сестру, эти обтягивающие красные брюки?
3 Зачем ты придумываешь себе столько не поддающихся определению занятий, в то время как в горах некому свозить деревья?
4 Почему во всем Закопане нет никого похожего на тебя?
5 Твоя Саломея по-прежнему глухая?
6 Когда ты, наконец, закончишь шестой том романа «Влюбленный шурин»?
7 Почему мне кажется, что мы всего месяц были вместе и уже год в разлуке? 8 Что еще за полонистка опять пишет по тебе диплом, и почему дипломов никогда не пишут полонисты?
9 Куда ты сегодня идешь в такой белоснежной рубашке, а?
10 Будешь ли, когда я однажды вернусь, снова говорить мне «ты»?
В.

Слабеет жизни гул упорный.
Уходит вспять прилив забот.
И некий ветр сквозь бархат черный
О жизни будущей поет.

Очнусь ли я в другой отчизне,
Не в этой сумрачной стране?
И памятью об этой жизни
Вздохну ль когда-нибудь во сне?

Кто даст мне жизнь? Потомок дожа,
Купец, рыбак, иль иерей
В грядущем мраке делит ложе
С грядущей матерью моей?

Быть может, венецейской девы
Канцоной нежной слух пленя,
Отец грядущий сквозь напевы
Уже предчувствует меня?

И неужель в грядущем веке
Младенцу мне - велит судьба
Впервые дрогнувшие веки
Открыть у львиного столба?

Мать, что' поют глухие струны?
Уж ты мечтаешь, может быть,
Меня от ветра, от лагуны
Священной шалью оградить?

Нет! Всё, что есть, что было, - живо!
Мечты, виденья, думы - прочь!
Волна возвратного прилива
Бросает в бархатную ночь!

Александр Блок

На развалах внутренней империи
день за днем, но будто бы спросонок
жили мы с ворами на доверии
возле гастронома № 40.

Что сказать о жизни, чья основа
отражалась в праздничном заказе?
Но в анкете о таком ни слова
и ни строчки ни в одном приказе.

Вспоминаешь мир книгообмена,
времена тринадцатой зарплаты.
В воздухе как будто запах тлена
тянется в больничные палаты.

Михаил Айзенберг