Постструктурализм тесно связан со своим идейным предшественником и визави – структурализмом. Кратко поясним, что под ним понимается в данном случае. Слово «структура» – одно из опорных понятий системного анализа. В сущности, любой разговор в терминах системы предполагает наличие элементов и связей, где структура – это вся совокупность связей без элементов, то есть тот каркас, в который встраивается нечто, становясь элементом. Надеюсь вы заметили, что здесь уже появляется интерпретация сути происходящего: можно считать важными элементы, а связи вторичными, а можно наоборот делать акцент на структуре и связях. Например, кто-то считает, что группа людей в ходе совместной жизни в итоге выработает какие-то связи и отношения, но их эссенциальные достоинства – вроде характера, опыта, воспитания – будут влиять на характер связей.

Структуралист мыслит иначе: неважно, кто именно попадёт в позицию правителя, слуги или раба. Сама так сказать инфраструктура (из ритуалов, ожиданий, быта и смыслов) трансформирует личное под конфигурацию системы. В таком ракурсе люди способны придумывать вариации (добрый правитель, хитрый слуга, жёстокий раб), но не могут уйти от самой матрицы, в которой неизбежно существуют некоторые устойчивые позиции. Иными словами, позиции и отношения пред-существуют индивидам, а сам выбор почти всегда строго бинарен (мужчина/женщина, женат/холост, господин/слуга) и, само собой, поддерживает воспроизводство структуры.

В этом смысле структурные подходы встречаются во многих дисциплинах. Однако в прямом смысле структурализм, который преодолевают французы 50-80х годов – это методологическая программа, идущая от Фердинанда де Соссюра через лингвистические школы формалистов (Пропп и русский формализм, пражский кружок, датская глоссематика, американский дескриптивизм) к проекту Леви-Стросса, объединившему логику вариации формальных элементов с представлением о бессознательном характере культурно-языковых процессов.

Причем, стоит сразу отметить, что в отличие от лингвистов Леви-Стросс явно замахнулся на создание парадигмы для всех гуманитарных дисциплин, а не только родной антропологии. Поэтому у «Структурной антропологии» есть отчетливая претензия на предложение образца анализа любых аспектов мироздания, связанных с культурой, языком и человеческим духом. Эффективность метода бинарных оппозиций и инвариантов Леви-Стросс к тому моменту уже продемонстрировал, разобравшись с труднейшей проблемой антропологии – с системами родства, в которых царил бардак, и никто никакой системы выделить не мог (в частности он гениально объяснил авункулат, который так часто выделен в культурах традиционных народов). Впоследствии анализ культуры как универсального кода, построенного на бинарных оппозициях (сырое/варёное, природа/культура, новое/старое и т.д.) ляжет в основу очень многих гуманитарных направлений.

Из статьи «Постструктурализм».

Как объяснить крайние проявления человеческих чувств? Считается, что искусство и наука дают принципиально разные ответы на этот вопрос. Эмиль Золя пробует преодолеть возможное противоречие, когда пишет роман «Тереза Ракен», в котором действия героев объясняются не злым роком или несчастной судьбой, а чистой физиологией. Такая «научность» оборачивается глубокими пессимизмом: герои практически лишены характера, действуют импульсивно, а разум способен лишь наблюдать в бессилии. В своей статье Александра Ильина и Дмитрий Бугай исследуют, как Золя раскрывает тему человеческих страстей и как её переосмысляет Пак Чхан Ук в фильме «Жажда».

Философские пробелы Михаила Светова — деконструкция, Ницше и Темное Просвещение

В этом видео я пробую разобраться в том, какие философские пробелы существуют у Михаила Светова и близких к нему либертарианцев, а также выяснить, на какие концепции опираются его взгляды.

Из видео вы узнаете, является ли деконструкция "фигой в кармане", которой пользуются левые для пропаганды своих идей, можно ли называть Светова ницшеанцем и какое отношение все это имеет к американской неореакции и «Темному Просвещению».

Приятного просмотра!

Джексон основывает свой аргумент на знаменитом мысленном эксперименте «комната Мэри», в рамках которого он предлагает нам представить талантливую нейроучёную Мэри, которая знает все возможные физические факты о цветовосприятии людей. Но по какой-то причине Мэри выросла в полностью бесцветной изолированной комнате, получая всю научную информацию через черно-белый монитор компьютера. Таким образом, хотя Мэри знает всё о физических аспектах цветовосприятия, ей не хватает особого субъективного знания — знания того, как от первого лица переживается зрительный опыт восприятия цвета. Иначе говоря, Мэри знает всё о том, какие нейрофизиологические процессы происходят, когда я смотрю на зелёное яблоко. Но она не знает, как именно для меня выглядит зелёный цвет, когда я на него смотрю. Соответственно, если Мэри выпустят из её бесцветной комнаты, чтобы она могла увидеть цвета окружающего мира, то она, как кажется, приобретёт новое знание. Но раз она уже знает всё о физических фактах цветовосприятия, то знание о квалиа зелёности не относится к физическим. А это означает, как заключает Джексон, что квалиа являются нефизическими и, следовательно, физикализм ложен.

Из статьи «Не стоит переживать из-за квалиа».

Вместе с новыми технологиями люди открывают и новые формы одиночества. Восторг от возможностей интернет-общения соседствует с разочарованием и ощущением отчуждения в социальных сетях. В своей статье Михаил Федорченко рассуждает о цифровой меланхолии — о разнице в том, как она отражается в музыке Radiohead и Massive Attack, «Экспериментах Лейн» и творчестве Yeule.

Георг Гегель без каких-либо сомнений заслуживает звания великого философа, которого не так уж и просто понять. Но чем уникальна его диалектика? Что же такое отрицание отрицания? Что собой представляет Абсолютный Дух? Эти и другие вопросы мы обсуждаем в выпуске подкаста, посвященном философии Гегеля, его рационализму, идеализму, «духу как кости» и, конечно же, взглядам немецкого философа на историю.

https://youtu.be/AJWINdThw-Y

Самая устойчивая мифология возникает тогда, когда историк определен своим собственным ожиданием того, что всякий классик (истории, скажем, этической или политической мысли) сформулировал какую-то доктрину по поводу каждой из тем, которые считаются основополагающими для его предмета. От пребывания под влиянием подобной парадигмы до «обнаружения» доктрин некоторого автора на все возможные обязательные темы всего один шаг. Результат, и очень частый — тип исследований, который можно назвать мифологией доктрин.

Квентин Скиннер

Как заметит Слотердайк, современная циническая формула счастья – это «быть глупым и иметь работу». Глупость в данном случае касается неспособности понимать связь своих повседневных действий с теми пагубными тенденциями, что захватывают общество. Идиот (от греческого «идиос» – одиночка) живет в обществе, но так, словно он вне идеологии и ответственности за происходящее. Собственно, циник по Слотердайку – это несчастное сознание, способное лишь имитировать «идиота», но не быть им. Именно поэтому философ тесно увязывает современный диффузный цинизм с провалом проекта Просвещения.

«Цинизм – это просвещенное ложное сознание», – говорит он. Одна из трактовок этого такова: критика Просвещения, направленная в адрес иллюзий, суеверий, обмана и идеологии, оставила свой след – она научила человека рефлексии и критическим уловкам. Однако Просвещение не смогло вменить людям свои ценности, оно потерпело крах в создании желания бороться за истину и прогресс. И потому рефлексия в итоге была направлена против Просвещения.

Современный циник – это тот, кто вынужденно умеет иронизировать не столько над положением вещей, сколько над попытками его оценить и оспорить. «Я знаю, что это дурно, но такова жизнь» – вот кредо циника, который в отличие от киника никогда всерьез не задумывается над тем, что же такое «жизнь». Поэтому Слотердайк и обозначил такой цинизм как диффузный, то есть неравномерно-расплывчатый: в нем больше нет силы и уверенности, одни лишь метания в попытках приспособиться.

Из статьи «Благородство пса. Возможны ли киники сегодня?».

Михаил Федорченко перевел эссе Сэма Альтмана, в котором генеральный директор OpenAI заявляет, что ChatGPT уже мощнее любого человека в истории, а 2030-е станут порой технологических чудес.

Как Просвещение породило просвещенное ложное сознание? Почему современный цинизм противоположен по духу своему предшественнику в лице античного кинизма? И действительно ли мы живём в условиях человеческого зоопарка? Об этих и других идеях Петера Слотердайка говорим с Иваном Кудряшовым.

https://youtu.be/iE9tP3wgeU4?si=CSBiDvGcjf0A1VRK

Как гласит слоган на бампере моей машины, философия — это то, чем ты занимаешься, пока не поймешь, какие вопросы задавать.

Дэниел Деннет

Несмотря на то, что политическая философия оказалась лишь кратким мигом в карьере Роберта Нозика, он сумел стать одним из самых известных либертарианцев и сторонников минимального государства. Вместе с Константином Морозовы мы обсуждаем философские основания взглядов Нозика, его концепцию метаутопии и аргументы за минимальное государство.

https://youtu.be/Ua5jlGcD3vo

Друзья, будем признательны за поддержку в виде лайков и комментариев на Ютубе. Делитесь своим мнением об аргументах и позиции Нозика. Алгоритмы своенравны, они любят философию, которая уже популярна и представлена в нашей среде. Ваша поддержка смягчает эту своенравность, позволяя рассказывать о более нишевых и менее раскрытых темах.

Этика возникает практически одновременно с философией: несмотря на интерес к началу всех вещей, даже ранние натурфилософы были не чужды рассуждений о поступках людей (особенно Гераклит), а после Сократа это становится центральной темой. При этом построение этических положений строится на очень хрупком, но необходимом для культуры допущении – на существовании свободного в решениях субъекта, способного нести ответственность за них. Поэтому у этики есть два смертельных врага: детерминизм и релятивизм.

Детерминизм – это учение о том, что всё подчиняется закону причинности, а потому все явления взаимосвязаны в строго определённом порядке. В том же качестве выступает и фатализм, утверждающий, что всё в мире предопределено. Несложно догадаться, что в такой оптике человек – лишь игрушка космических сил, а потому каждый поступает предзаданным ему способом. Требовать что-то и винить робота, выполняющего программу – бессмысленно, а потому и этика превращается в набор отвлеченных от реалий суждений (коим попросту не суждено влиять на поведение людей). Естественно, что в отношении хоть фаталистической астрологии, хоть современных нейронаук, грезящих физикализмом (то есть возможностью объяснить всё в человеке через редукцию к простым физико-химическим механизмам в мозге) этика всегда будет отстаивать какую-то долю свободы. Иногда даже парадоксальной свободы принимать субъективную ответственность за происходящее не вполне по твоей воле (склонности, бессознательные убеждения и т.д.).

(Этический) релятивизм – другая крайность, заявляющая что свобода человека распространяется на интерпретацию любых положений, в том числе лежащих в основе этики и морали. Иными словами, «все относительно», что в этике обычно означает отказ от содержательной определённости понятий добра и зла, а иногда и от устойчивых процедур обоснования оценок. В том же качестве выступает и радикальный волюнтаризм в этике, утверждающий преобладание индивидуальной воли. Конечно, иногда релятивистами называют всех подряд, в том числе тех, кто ограничивает рамки относительности (например, культурой или даже безусловными понятия добра и зла). Однако врагом для этики являются только сторонники крайностей, чьи взгляды неуклонно скатываются к тезисам «всё дозволено», «любые нормы служат только подавлению» и наконец к классическому солипсизму. Всё это отрицает любую возможность этики. Поэтому перед лицом релятивизма этическая мысль всегда будет указывать на то, что многие понятия этики довольно устойчивы (меняясь содержательно от культуры к культуре и от эпохи к эпохе, они структурно и функционально решают одни и те же проблемы).

Из статьи «Act like no one is watching. Краткое введение в этику».

Тот же самый предмет рассматривается нами иногда как часть нашей личности, иногда просто как «наш», а иногда – как будто у нас нет с ним ничего общего. Впрочем, в самом широком смысле личность человека составляет общая сумма всего того, что он может назвать своим; не только его физические и душевные качества, но также его платье, дом, жена, дети, предки, друзья, его репутация и труды, его имение, лошади, его яхта и капиталы. Все это вызывает в нем аналогичные чувства. Если по отношению ко всему этому дело обстоит благополучно – он торжествует; если дела приходят в упадок – он огорчен; разумеется, каждый из перечисленных нами объектов неодинаково влияет на состояние его духа, но все они оказывают более или менее сходное воздействие на его самочувствие.

Уильям Джеймс

Культура диагнозов появилась как специфический антидот для специфического дистресса. Оказалось, к примеру, что диагностированное психическое расстройство превращает неприятную с точки зрения атрибуции ответственности «прокрастинацию» в респектабельный симптом СДВГ, а трудности с пониманием и учетом интересов окружающих людей могут быть предъявлены и оправданы как высокофункциональное РАС. Массовая культура, подхватив этот тренд, запустила что-то вроде программы «психоцентризм 2.0». В отличие от более ранней версии эта программа продвигает уже лозунги типа «исцели свои травмы» и «прими свои нейроотличия», которые по сути являются сциентистски оформленными и идеально вписанными в терапевтический этос обоснованиями неуспеха индивидуального неолиберального проекта собственной жизни.

Изящество этой формулы не очевидно на первый взгляд. Дело в том, что такие концепты и нарративы как «исцеление детских травм», или «бережное отношение к нейроотличиям» имеют, как новые доллары, дополнительные степени защиты.

Во-первых, они ограждены от внешней критики – неустойчивость и спорность диагностических категорий хорошо известна в профессиональном сообществе и остро критикуется, но при этом само научное сомнение воспринимается и объявляется интересантами как ретроградное и противоречащее прогрессивным идеям доказательной психиатрии. Это спокойно позволяет игнорировать аргументы противоположной стороны, не рассматривая их по существу. Во-вторых, концепция этих субъективно диагностируемых расстройств нефальсифицируема: например неуспех длительной психотерапии «детской травмы» трактуется как свидетельство особой ее тяжести, некурабельности. Альтернативная гипотеза, что, возможно, терапия была неэффективна из-за отсутствия субстрата, то есть собственно травмы в ее сугубо медицинском понимании, не принимается во внимание.

Подчеркнем, что как правило нет причин, чтобы этот процесс погружения человека в социальные практики самодиагностики и самоописания в психиатрических терминах рассматривать с точки зрения устаревших концепций «вторичной выгоды» или тем более симуляции. Индивид движется в дискурсивном поле диагностической культуры и в итоге конституирует себя как страдающего ментальным расстройством вполне искренне и самостоятельно.

Из статьи «Психиатрический диагноз как новая культура себя».

Почему Хайдеггер боялся кибернетики? Что Юк Хуэй называет космотехникой? Как Жильбер Симондон определял технические объекты и почему выступал против отношения к технике как к рабу? Как различные философы понимают контингентность? Об этом и многом другом говорим с Иваном Белоноговым и Самсоном Либерманом в подкасте, посвященном идеям гонконгского философа Юка Хуэя и его многочисленных теоретических предшественников.

https://youtu.be/svTwHZPyOro?si=rFIs7X8ucosyGo8O

В своём первичном содержании эстетический опыт — это совокупность чувственных впечатлений, получаемых благодаря работе сенсорных анализаторов и способности мозга складывать их в общую картинку. Однако опыт непосредственного восприятия стал главным объектом для интервенций со стороны агентов «экономики внимания». Эстетическая индивидуальность и способность креативно представлять себя публике становится одним из важнейших конкурентных преимуществ в культурном пространстве, завязанном на визуальных образах и получаемых от них впечатлениях.

Модное общество генерирует «красивую картинку» и создаёт характерную для него эстетику, соблазняющую зрителей «спектакля» грезить возможными сиюминутными чувственными удовольствиями от обновления гардероба, фото в модных туристических локациях или новых ресторанах с экзотической кухней. Но один визуальный образ с лёгкостью меркнет на фоне другого, и эти грёзы стимулируют новые проявления эстетической конкуренции — от гонок «залетающих рилс» до бесконечной охоты на удачную шутку (чем заняты не только стендап-комики, но и миллионы энтузиастов, мечтающих стать смешным скриншотом из «Х»). Да и сам эстетический труд «предпринимателей самих себя», проявляемый в различных формах от повседневного макияжа до пластической хирургии, становится все более и более требовательным в свете возможности наблюдать за тем, что ещё могло быть его результатом.

Из статьи «Капитализм возможностей и гиперотчуждение субъекта выгорания».

Как вера во всеблагого Бога может уживаться с множеством бессмысленных страданий вокруг? Этот вопрос столетиями озадачивает верующих и порождает оживленные философские дебаты. В этом выпуске подкаста, который уже доступен на Бусти и Патреоне, два аналитических философа ведут дискуссию, от которой зависит само существование Бога в рациональной картине мира. Константин Морозов аргументирует за несовместимость теизма с реальностью бессмысленного зла, тогда как Иван Девятко выстраивает мощную защиту для теистической позиции.