Космодемьянской, о которой он узнал из книжек про советское антифашистское сопротивление будучи еще студентом Университета Рангуна, и которую считал символом борьбы женщин с угнетением и фашизмом (а карены, как и многие другие бирманско-мьянманские борцы за национальное самоопределение, всегда воспринимали различные военные хунты как фашистские).

Как понятно из этих отдельных примеров (которых, я уверен, можно найти и побольше), “советское влияние”, связанное с победой над фашизмом в Великой Отечественной, на протяжении второй половины XX века было довольно велико и даже сегодня “исторический ревизионизм” как со стороны Запада, так и со стороны Востока (Китая) хотя и ослабил, но не сумел окончательно опрокинуть устойчивое представление о решающем вкладе Советского Союза в победу (не только военную, но и идеологическую) над странами Оси.

Посему, даже неудивительно, что внешне- и внутриполитическая пропаганда современной РФ, схватившейся с “западными партнерами”, прибегает к ссылкам на “советское антифашистское наследие” как к эффективному инструменту “мягкой силы” для укрепления влияния нынешнего политического руководства как внутри, так и вне границ страны. Такой инструмент выбрасывать просто глупо и нелогично.

Трагический парадокс тут только в том, что чем чаще и активнее пропагандистский аппарат РФ обращается к теме величия советской победы, тем больше страдает героический и гуманистический миф о противодействии фашизму, который в свое время сподвигáл народы мира к борьбе за лучшее будущее без тоталитаризма, несправедливости, унижения (национального или социального), полицейщины и милитаризма. 

Просто потому, что новый “российский” антифашизм не имеет того демократического или социального наполнения, которое, - хотя бы и в пропагандистском виде, - имел “советский” антифашизм (да даже “буржуазный антифашизм” западного блока, выраженный в “Атлантической хартии” 1941) и которое как раз и обеспечивало симпатии к СССР угнетенных народов в разных точках мира. Новый российский антифашизм ограничен лишь проклятиями по адресу враждебных самой Российской Федерации стран, наций и движений и никакой социально-политической альтернативы низам он не предлагает. 

В своё время ныне покойный команданте Мозговой отмечал ряд “странностей” этого нового антифашизма, теперь же “геополитический” характер концепции утвердился окончательно.

Ну а стремление официоза связать “старый” советский антифашизм с “новым” российским закономерно порождает и ответную реакцию в виде роста и развития  “антисоветской ревизии” исторической памяти со стороны встревоженных геополитических противников Российской Федерации, как настоящих, так и потенциальных. Провоцируя усиление накала антифашистской риторики, в ответ на которую соизмеримо усиливается и антисоветчина.

Все это печально.

Пока взгляды мировых СМИ были прикованы к индо-пакистанскому “ракетно-дроновому пинг-понгу”, на другой стороне Пакистана, в провинции Белуджистан 9-10 мая местные повстанцы из “Армии освобождения Белуджистана” удачно провели учения под названием “Херуф". Целью данной кампании, как заявляется, была отработка и координация боевых действий по всей территории провинции. 

В итоге, более чем за сутки в 51 точке Белуджистана была проведена 71 атака: нападения на контрольно-пропускные пункты и колонны пакистанской армии, полицейские участки, центры сбора информации, членов проправительственных “эскадронов смерти” и грузовой коммерческий транспорт, перевозящий добытые в местных рудниках минералы. 

Про пакистанских сармачаров (повстанцев) я уже раз писал. Если вкратце, то это движение национального освобождения, которое по нынешним меркам можно назвать прогрессивным.

Во-первых, это движение сугубо светское, что неудивительно, т.к. “пакистанский империализм” (именно в такой формулировке - сказывается давний левый бэкграунд белуджийского движения), которому противостоят сармачары, в качестве своей идеологической базы юзает старый (положенный в основу существования Пакистана как государства) постулат о “единстве исламской нации Индостана”. 

Во-вторых, огромную роль в белуджийском движении (особенно в последние годы) начали играть женщины. Комитет Единства Белуджей, регулярно проводящий всевозможные мирные акции против государственного угнетения по городам и селам Белуджистана (марши, голодовки, сидячие забастовки) почти наполовину состоит из женщин, в том числе - и на уровне руководства. Кое-какие женщины и непосредственно сражаются в горах (даже в структуре “Бригады Маджид”, своеобразного спецназа смертников-фидаинов). Для Исламской Республики Пакистан, где голос женщины традиционно никто не слышит, это нетривиально.

В-третьих, в нашу эпоху всеобщего одичания и жестокости, белуджи стараются сберечь свой имидж “справедливых борцов за справедливое дело”. Т.е. принципиально отказываясь, - и подчеркивая это всякий раз, - от атак против женщин, детей и лиц, не связанных с пакистанской репрессивной машиной. Часто даже в отношении сотрудников полиции и рядовых солдат белуджи проявляют несвойственный для региона гуманизм, разоружая и просто отпуская на все четыре стороны правоохранителей (так было кое-где и в ходе кампании 9-10 мая). Сами белуджи такое благородное поведение связывают с верностью своему племенному кодексу “Балоч Майур”, в котором особую значимость играет принцип “ахот” (защиты безоружных).

Есть даже такое мнение, будто бы теракт в кашмирском Пахалгаме (где террористы убивали только мужчин-немусульман) стал своеобразным медийным ответом на потрясший страну громкий захват сармачарами поезда “Джафар экспресс” 11 марта, в ходе которого белуджи сразу же отпустили всех женщин, детей и мирян, оставив в заложниках только несколько сотен обезоруженных солдат и полицейских (какую-то часть из них потом убили, кто-то погиб во время штурма правительственными силами). Вполне такое может быть, ибо стоящие за эскалацией в Кашмире пакистанские спецслужбы тоже не чужды модным трендам на “ребрендинг” совсем уж дикого кашмирского терроризма.

В-четвертых, белуджи всячески поддерживают другое, гораздо более слабое движение синдхов. Про них я не писал, но траектория развития синдхского движения примерно такая же, как и у белуджей: т.е. через левый светский национализм 70-х к сегодняшней борьбе против “пакистанского империализма”, разрушающего не только древнюю культуру и традицию синдхов, но и уничтожающего с помощью крупных коммерческих индустриальных проектов “колыбель синдхского народа” - долину реки Инд. 

В этом контексте что у белуджей, что у синдхов, помимо неприязни к Пакистану выработалась еще и ненависть к китайцам (“китайскому колониализму”), чьи добывающие и строительные корпорации собственно и разрушают Белуджистан и Синд. 

Ну и, понятно, Революционная Армия Синдхудеша уже давно действует в альянсе с белуджийскими сепаратистами. РАС конечно не столь активная и мощная структура, но тем не менее - регулярно 2-3 раза в месяц синдхи проводят атаки против коммерческих или полицейских объектов в Синде, борясь с “империалистическим заговором по уничтожению нашего народа”.

В общем и целом, сражающиеся против Пакистана белуджи больше всего по своему идейному антуражу напоминают курдов. И любопытно, что и среди самих образованных пакистанских белуджей распространено мнение о родстве между белуджами и курдами, восходящим к древней Мидии, когда, якобы, белуджийские и курдские племена были еще неразличимы.

👆А вот нашел белуджийскую версию партизанской Bella Ciao - https://youtu.be/qZMgPILyMfM?si=2W5__-NQYzmM3qSg

Новость дня - добровольное прекращение РПК вооруженной борьбы и решение о самороспуске. Комментировать ничего не могу, т.к. вообще не владею информацией о внутренней кухне РПК, но, оглядываясь на пример колумбийских FARC, сложивших оружие в 2017 году, или филиппинского Исламского фронта освобождения Моро, прекратившего огонь в 2014, могу отметить, что решение о разоружении - это лишь решение о разоружении. Теперь Турция и Ирак, вероятно при посредничестве инспекторов ООН (обычно их привлекают для таких нужд) и международных наблюдателей обязаны обеспечить непосредственно сдачу оружия, передачу подконтрольных территорий властям и интеграцию (обычно, под гарантии официальных лиц) тысяч бойцов в мирную жизнь. Это процесс довольно длительный, хлопотный и пока даже нет проекта рамочного соглашения, от которого можно было бы отталкиваться, рассуждая о будущей судьбе РПК. Мячик теперь на стороне Турции, говоря языком футбольных комментаторов.

Ну а так, ребята, XX век заканчивается. ИРА сдала последние винтовки в 2005, баскская ЭТА тоже разоружилась (2017) и самораспустилась (2018), мексиканские сапатисты сложили оружие в 2005, колумбийские FARC отправили 37 тонн своих стволов на переплавку…Все эти мастодонты Холодной войны постепенно уходят в историю, превращаясь в героическую легенду. Новый век требует новых методов, ничего не попишешь. Тем более, РПК, - в отличие от других подобных организаций, - почти что 25 лет кряду (а если считать от перемирия 1993, то и все 30 с лишком) толкует о необходимости мирного решения курдского вопроса.

Маленько экзотики

Про левый каталонский национализм я как-то уже писал, а вот про левый бретонский национализм еще нет. 

Короче, во Франции есть периферийный сельский регион Бретань, который культурно и экономически весьма отличался от остальной Франции. Что естественно в эпоху модерна привело к зарождению местного регионального национализма.

Бретонский национализм возник в конце XIX века как консервативное сельское движение хранителей кельтских традиций перед натиском “латинского индустриализма”, но политический формат это движение приобрело только после Первой Мировой Войны. Все из-за непропорционально большой (по сравнению с другими регионами) мобилизации местных жителей, которых французское командование использовало в качестве дешёвого пушечного мяса. Эта эффективная политика утилизации населения депрессивного северо-западного сектора привела не только к массовому послевоенному трауру в бретонских деревнях и общинах, но и к усилению антифранцузских настроений.

А дополнительным стимулом к развитию радикальных “панкельтских” националистических взглядов в Бретани стали действия братьев-ирландцев, умудрившихся прямо во время ПМВ поднять своё Пасхальное восстание, проложившее путь к независимости Ирландии. 

Само собою, что внутри этого нового бретонского национализма не могла не вырасти левая фракция, обращавшаяся к традициям “кельтского” аграрного социализма и имевшая поддержку со стороны Французской Компартии, один из лидеров которой, Марсель Кашен, и сам был бретонцем, уважающим региональную кельтскую культуру. Вообще в то время ФКП довольно благосклонно относилась к автономистским движениям эльзасцев, корсиканцев, фламандцев или басков, рассчитывая с их помощью подорвать “капиталистическую республику”.

Впервые публично левая фракция бретонского национализма проявила себя в 1925 году, после того, как тогдашний министр народного просвещения Анатоль де Монзи в рамках открытия павильона Бретани на Всемирной выставке в Париже заявил, что “ради единства Франции бретонский язык должен исчезнуть”. В ответ на столь вопиющий, сколь и логичный спич, левая фракция “Союза бретонской молодежи”, - тогда еще антиимпериалистической и демократической федералистской организации (в 30-е многие её члены будут защищать нацистскую Германию), - начинают выпуск “War Zao!” (Вставай!), газеты для рабочих и крестьян, которая должна была предотвратить усиление гегемонии в движении правых и ультраправых.

Надежды на это были, т.к. правый и левый сектора бретонского национализма в 20-е и отчасти 30-е годы отличались незначительно. Вплоть до того, что католический клерикализм, - изначально лежавший в основе “бретонского возрождения”, - к тому моменту уже потерял своё влияние и оценивался всеми националистами как инструмент “парижского централизма” и уничтожения самобытной кельтской традиции.

В начале 30-х годов под эгидой того же Кашена были созданы несколько “национал-коммунистических” бретонских групп, крупнейшими из которых были “Федерация освобожденных бретонцев”, действовавшая в столичной диаспоре, и культурная ассоциация “Серп” (Ar Falz), занимавшаяся как бы продвижением бретонского языка, и одновременно с этим популяризировавшая образ СССР как многонациональной федерации, где каждый народ имеет свою автономию (в то время в Советском Союзе еще существовали национальные районы,  кантоны и сельсоветы, ликвидированные в 1937).

Однако по мере усиления нацистской Германии, про-немецкие настроения охватывали все больше бретонцев, которые увидели в Третьем Рейхе инструмент освобождения от “французского централизма” (надо сказать, что подобные же надежды на помощь Германии распространились в ИРА Северной Ирландии). Усилия французских коммунистов по вовлечению бретонских националистов в антифашистский народный фронт в основном не увенчались успехом. Хотя, например, Пьер Геген, один из влиятельных членов “Освобожденных бретонцев” и мэр Конкарно (город в Бретани), после подписания советско-германского пакта из-за несогласия с прекращением антифашистской агитации покинул ФКП, прокляв “сталинские маневры”.

В 1941 году Геген будет схвачен и расстрелян немцами.

Были и другие примеры участия бретонских регионалистов в Сопротивлении, но в целом националисты держались про-немецкой линии и после оккупации Франции отличились массовым коллаборационизмом. Из-за чего в послевоенное время сам по себе “старый” бретонский национализм стал ассоциироваться с нацизмом.

Однако парадокс состоял в том, что именно в послевоенную эпоху в Бретани возник феномен “красного бастиона”, так как именно сельская Бретань с 1945 года превратилась в один из самых надежных оплотов Французской Компартии. Во многом благодаря тому, что в этом регионе ФКП, вопреки марксистскому модернизационно-индустриалистскому курсу, использовала пропаганду антииндустриальной аграрно-социалистической модели, близкой к наработкам довоенной бретонской левой. 

Защита мелких и средних фермеров от натиска крупных агрохолдингов, защита вымирающего бретонского языка и культуры, защита самой структуры мелкотоварного индивидуального хозяйства против наступления промышленного прогресса обеспечила ФКП длительную гегемонию в Нижней Бретани, которая начала рушиться только к концу 90-х, на фоне обезлюдивания и исчезновения основной социальной базы коммунистов - мелких и средних крестьян и предпринимателей.

А в 60-70-х в этом сельском “красном бастионе” расцвел, - согласно духу эпохи, - еще и революционный левый национализм в виде сепаратистской Бретонской Коммунистической Партии, Бретонской Республиканской Армии и Бретонской Революционной Армии, воодушевленных, как водится, примерами Ирландской Республиканской Армии, корсиканским Фронтом Национального Освобождения, баскской Эускади та Аскатасуна (с последними двумя революционные бретонские националисты даже сотрудничали) и другими левыми национально-освободительными организациями стран Третьего Мира.

Тогда же возникла и автономистская “новая бретонская левая” в виде национал-коммунистического и довольно популярного Бретонского Демократического Союза и Социалистической Партии Бретани.

Эти распространившиеся в молодежной среде леворадикальные взгляды серьёзно взволновали саму ФКП (все-таки, политические конкуренты), которая теперь принялась бороться с центробежными тенденциями, закономерно порожденными самой коммунистической пропагандой, апеллирующей зачастую к историческим примерам сопротивления кельтской глубинки французским королям.

Дошло даже до того, что генсек ФКП Жорж Марше выразил официальный протест Леониду Брежневу после выпуска советской Академией Наук “Атласа народов мира”, в котором бретонцы представлены как этническая группа, отличная от французов. 

В наше время как бы отголоском былого влияния левых с их “аграрным социализмом” и “обороной от Парижа” можно назвать народное движение “красных колпаков” (bonnets rouges), начавшееся в 2013 против нового налога на грузовой транспорт и, в отличие от движения “желтых жилетов”, закончившееся полным успехом: благодаря сочетанию массовых протестов и насильственных действий (разрушению пропускных пунктов и дорожных камер) правительство отменило налог для этого региона.

Для потехи сделал небольшой очерк насчет антивоенных позиций балканских социалистов во время Первой Мировой и предшествующих ей Балканских войн.

Читать далее: https://sorok40sorok.com.blogspot.com/2025/05/blog-post_20.html?m=1

Сегодня был день славянской письменности и культуры, и на Балканисте в честь этого маленько пообсуждали крушение “славянского мира” и идей славянского братства. 

В целом, родившаяся в начале XIX века панславистская идея (начало которой положил товарищ Бонапарт, организовавший на Адриатике буферные Иллирийские провинции, спровоцировав среди хорватов и словенцев рост иллиризма, предтечи панславизма) уже к середине XIX века расползалась по швам из-за противоположности интересов элитных группировок различных славянских народов, каждая из которых понимала “славянское единство” по-своему. 

Русские панслависты видели реакционную Российскую Империю центром славянского мира (из-за чего Энгельс на дух не переносил панславизм, что в дальнейшем стало поводом для обвинения его в славянофобии); центрально-европейские “австро-славяне” всеми силами пытались уйти от пугающей “русской опеки”, выдвигая панславянский проект в рамках Австрийской империи; южные славяне тоже маневрировали между великими державами, надеясь организовать под флагом “славянского братства” некое великое царство с господствующим ядром в виде сербов или болгар; поляки видели панславизм прежде всего как инструмент восстановления независимости разделенной Речи Посполитой.

Показателем ущербности панславизма было то, что Миша Бакунин, который на первом славянском конгрессе в Праге в 1848 пытался безуспешно качать за демократическую федерацию славянских народов, в дальнейшем разочаровался в славянских элитах и выступал против панславизма в любой его форме. Но разочаровался не только он. 

Не менее левый чем Миша, социалист-народник, русофил и герой борьбы болгарского народа Христо Ботев, наблюдая за тем, как сербские и болгарские элиты (как светские, так и духовные) предают и продают друг друга, сеют рознь и готовятся на следующий же день после освобождения от турок начать междоусобную войну во имя химер “государственного величия” (как и случилось в 1913), пришел к выводу, что “Восток (т.е. Балканы) еще не созрел для человеческой свободы и Турция имеет полное историческое право проливать кровь своих христианских подданных”. И до тех пор, пока власть над “балканскими племенами” сохраняют элиты, “пожирающие труд миллионов, увеличивающие их историческую глупость и в конце этого посылающие их бить и истреблять своих братьев”, никакого славянского или балканского единства народов быть не может.

Государственная субъектность, бесконечные территориальные претензии и конфликты между державными моделями сделали панславизм бесперспективным проектом уже в XIX веке.

В 40-х годах XX века панславизм обрел свою короткую вторую жизнь, когда СССР прагматично использовал “славянскую идею” в рамках развития антифашистской борьбы, увенчав все это в 1947-48 гг. установлением в Восточной Европе народно-демократических режимов. Фактически старый проект “славянской империи” с примкнувшими к ней румынами, венграми и албанцами, был создан на новой основе “пролетарского интернационализма”.

Но цемент “пролетарского интернационализма” оказался ненамного крепче “славянского братства”, потому что уже в 1948 году противоречия между государственными интересами СССР и Югославии привели к советско-югославскому разрыву, который сопровождался многочисленными (свыше 7 тысяч) вооруженными стычками на болгарско-югославской и венгерско-югославской границах. Ну а дальше были Венгрия и Польша 1956, отпадение Албании (1961) и Румынии (1966), Пражская весна 1968, Польский кризис 1970 и 1980-81 гг., когда всякий раз поднимался вопрос о выходе того или иного национального государства из-под опеки большого русского брата. Который, несмотря на значительную экономическую помощь, продолжал восприниматься многими как чуждая сила; внешний гегемон, якобы тормозящий экономическое и культурное развитие своим наставничеством.

В общем, панславизм в разных его формах оказался такой же фантазией, как и панарабизм или какой-нибудь панисламизм.

Романтической идеей, неизбежно входящей в противоречие со стремлением к национальной государственности, которое в конечном итоге уничтожило и панславизм эпохи буржуазных революций XIX века, и “панславизм” эпохи пролетарских революций века XX.

Продолжая тему “славянского братства” и межнациональных противоречий в среде формально державшихся интернационализма коммунистов. О разногласиях между болгарскими и югославскими коммунистами в оккупированной болгарской же армией Македонии. Сей конфликт между двумя крупными балканскими компартиями, каждая из которых имела собственный взгляд на будущее Македонии и выдвигала, исходя из этого, собственную тактику борьбы, закономерно был разрешен через полную ликвидацию радикальными югославскими коммунистами “болгарского влияния” в Вардарской Македонии, апофеозом чего стали массовые чистки и депортации “болгарофилов” в 1945-46 гг. 

Читать далее: https://sorok40sorok.com.blogspot.com/2025/05/blog-post_25.html?m=1

Повысил осведомленность о национальной политике большевиков, освоив книгу “Феномен советской украинизации 1920-1930-е годы” за авторством Борисёнок Е.Ю. Издана книжечка в 2006 году, т.е. задолго до острой фазы украинско-российского конфликта, поэтому, - надо думать, - присутствует некая научная объективность.

Первый вывод из труда Борисёнок заключается в том, что, хотя большевики и не “выдумывали” Украину, именно они превратили этот изначально призрачный проект (не очень понятный даже самому населению) в подлинное современное государство. Украинизация госаппарата, образования, культуры, науки и вообще общественной жизни в бардачную и короткую эпоху Центральной Рады/диктатуры Скоропадского/Директории не идет ни в какое сравнение с тем масштабом украинизации (переходящей в украинификацию), которую развернули большевики в 20-х/начале 30-х. 

Именно большевики заложили основу подлинной украинской государственности, создав стабильный госаппарат, который, - неизбежно, - уже на самых ранних этапах приобрел некоторую субъектность, выражавшуюся в подспудном стремлении к “завоеванию подлинной независимости УССР” от Москвы или в попытках “перетягивания границ”, с требованиями передачи Украине смешанных районов Воронежской и Курской губерний, Гомельщины, Таганрога, и даже с некоторыми претензиями на Кубань, где украинизацию, - при наличии т.н. “малороссийского элемента”, - постигла горькая неудача.

Короче, территориальные аппетиты госбюрократии УССР 20-х мало чем отличались от настроя нынешних великодержавных “самостийников”. За исключением Крыма (о крымских претензиях в книжке, по крайней мере, ничего не говорится), взгляды на восточные пределы “Большой Украины” идентичны. Характерно, что одним из аргументов Москвы, отбивавшейся от напора харьковских товарищей (столицей УССР тогда был Харьков), было то, что передача Украине “исторически” русских областей вызовет протесты русского населения.

Из этого вытекает сразу же второй вывод: украинизация действительно вызывала широкое недовольство в среде городского, - в основном русско-еврейского, - населения, которое не желало ни учить украинский язык, ни пропитываться “чуждой” украинской культурой, ни взаимодействовать с административно продвигаемыми вверх украинскими кадрами. И население это часто смотрело на украинизацию как на форму своеобразного украинского культурного колониализма, принудительного навязывания государством украинской идентичности (“украинификации”) без учета реальных настроений низов.

Читая книжку, большевиков становится откровенно жалко. Потому что, с одной стороны, благородный курс на “самоопределение”, на борьбу с пережитками и влиянием “буржуазного национализма”, стремление к стабилизации и укреплению советской власти в этом преимущественно аграрном нерусском регионе, внешнеполитические задачи (не стоит забывать, что, подобно Молдавии, Карельской Трудовой Коммуне или Азербайджану, “Большая Советская Украина” должна была стать витриной социализма для нескольких миллионов угнетенных украинцев, проживавших в Румынии, Польше и Чехословакии) толкали большевиков к строительству суверенного (по крайней мере - формально) украинского nation state со всеми его прелестями, вроде культурно-языковой унификации. А с другой стороны - тот же курс не только закономерно вызывал центробежные тенденции среди самих украинцев (а-ля “Геть вiд Москви!” Мыколы Хвылевого), но и подрывал доверие к партийному руководству “исконной” социальной базы большевиков на Украине в виде русифицированного населения городов, провоцируя в его недрах рост русского великодержавного национализма и украинофобии.

В итоге, все 20-е годы большевики вынуждены были метаться из стороны в сторону, то ударяя по “национал-уклонизму” и тормозя излишне пылких украинизаторов (по бóльшей части - выходцев из рядов незалежников, боротьбистов и борьбистов-укапистов), то обрушиваясь на “великорусский шовинизм”.

Следующий вывод из книжки заключается в том, что динамика коренизации на Украине (её оживление и торможение) были связаны с динамикой внутрипартийной борьбы в РКПб, поскольку суета в московских верхах оказывала прямое влияние на украинские дела. 

Причем, по всем законам марксистской диалектики, условные “правые” и условные “левые” достаточно быстро меняли своё отношение к украинизации, исходя из собственных задач борьбы за власть в партии. Например, в эпоху председательства в СНК Украины Христиана Раковского, - яркого сторонника левой оппозиции, - на Украине усиливались тенденции к “незалежности” (в том числе - и в идейном плане), т.к. и сам Раковский был приверженцем некоей равноправной “конфедерации” между независимыми УССР и РСФСР. А во второй половине 20-х та же левая оппозиция пыталась уловить в свои сети “русские” сектора украинской партии, выступая уже против уступок “петлюровщине”. 

С оппонентами левых та же история: “человек Сталина” Эммануил Квиринг, первый секретарь ЦК КПбУ, возглавлявший “правое” (про-русское) крыло партии, фактически саботировал мероприятия по украинизации и, незадолго до снятия с поста, вообще попытался свернуть коренизацию аппарата, вызвав недовольство в рядах уже укрепившейся украинской парт- и гос- бюрократии. А сменивший его в апреле 1925 другой “человек Сталина”, Лазарь Каганович, наоборот, возобновил активную украинизацию с целью привлечения нового поколения украинских кадров, которые должны были “потопить” в своих волнах растущие оппозиционные сектора. При этом, конечно, Каганович не забывал бороться и с разросшимся благодаря его же усилиям “национал-уклонизмом” (“шумскизмом”, “бойчукизмом”, “хвылевизмом”, “волобуевщиной”), который так пугал “русские” слои украинской парторганизации.

Далее (в конце 20-х) была непродолжительная борьба с “правыми”, но в общем началом конца украинизации стал кризис хлебозаготовок 1932-33 гг., - обернувшийся массовым голодом, - в котором был обвинен сменивший Кагановича украинец Косиор.

Прибывшие из центра ради исправления ситуации “кризис-менеджеры” Постышев и Каганович быстро нашли источник всех украинских проблем в виде “механически проведенной украинизации”, благодаря которой на всех уровнях государственного и партийного аппарата расселись “петлюровцы”, “махновцы” и “буржуазные националисты”, вредящие делу социализма на каждом углу. 

В результате всех этих разборок, посредством которых до самоубийства был доведен наркомпрос УССР Скрыпник, - главный украинский националист по версии Постышева, - в ноябре 1933 года объединенный пленум ЦК и ЦКК КПбУ выпустил резолюцию о необходимости борьбы с “националистической угрозой” в условиях ухудшения внешнеполитического положения СССР (приход Гитлера к власти, очередное ухудшение отношений с Англией и Польшей, взрывной рост среди зарубежных украинцев антисоветских настроений после известий о голоде 1932).

XVII съезд ВКПб в 1934 подвел итог украинизации, которая, якобы, подменила задачу воспитания пролетарского сознания задачей воспитания сознания национального, позволила национализму вырасти в большую опасность и нанесла колоссальный ущерб делу социалистического строительства. Началась эпоха безостановочных чисток в верхах и переформатирования “украинского национального самосознания” на новый лад - через принудительное сближение с русской культурой и отсечение ранее весьма широких связей с западным “очагом” украинского народа - Галичиной, Подольем, Буковиной и Подкарпатской Русью, - который теперь воспринимался как источник антисоветчины и “петлюровщины”.

Автор кстати подчеркивает, что никаких указов об “отмене” украинизации не было; она по инерции продолжалась далее и даже резолюция 1938 года об обязательном изучении в школах русского языка (которую украинские фахiвцi преподносят как апофеоз “московского империализма”) не привела к “отмене” или уничтожению украинской культуры. Просто сменился вектор этой украинизации в сторону максимального сближения с “русским ядром” ради формирования лояльной идентичности “советских украинцев”.

Книжка в целом достойная и полезная для ознакомления.