историк-алкоголик

Апрельское солнце с трудом показалось из-за пролива Ла-Манш, острые лучи тут же проткнули утренний бриз, оконное стекло, прозрачный тюль и теплыми иголочками света обсыпали лицо спящего писателя-эмигранта. Старческий сон был ненадежен, поэтому мгновенно предал Григория Шалвовича Чхартишвили, оставив один на один с неприятными, злыми рассветными мыслями.

Неприятные мысли надо было отогнать. Для этого Григорий Шалвович вызвал полицию добрых воспоминаний:

Родной Кутаиси из детства? Но под страшной советской оккупацией! Не пойдет.

В руках первая книга фандорианы с его псевдонимом «Борис Акунин» на обложке. Нет, тоже не то: молодой Фандорин по глупости автора был сделан русским патриотом, поэтому давно раздражал писателя.

Море! Зря что ли дом покупал в Нормандии? Григорий Шалвович подошел к окну. Волны катились на широкий, залитый светом пустынный пляж. У кафе на набережной уже суетился хозяин, а значит скоро запахнет кофе и галетами, можно будет завтракать, дышать морским ветром, наслаждаться тишиной межсезонья, вглядываться в горизонт, где, в утренней прозрачности воздуха мерещатся берега прекрасного Альбиона, родины западного парламентаризма, традиций тысячелетней демократии…

Подобревшее вроде лицо пожилого грузина вновь искривила злая гримаса: «Шени дэда могитхани!», - прошипели сквозь вставные зубы подзабытые слова кутаисских улиц.

Многие годы он пестовал в своем сознании теплый образ островной монархии, любимой и уютной, как бабушкин дом за городом. Со вчерашнего дня образ охладел, место бабушки заняла склочная графоманка-сутяжница: по какому-то недоразумению британский суд, лучший суд, признал, что женщиной может быть только женщина.

Голова писателя не вмещала в себя такой чудовищной несправедливости.

Мысли о завтраке были отложены в дальний ящик ума, а из верхнего ящика стола появился свежий блокнот. Григорий Чхартишвили привычным усилием превратил себя в Бориса Акунина, и ровным почерком советского школьника застрочил по бумаге:

«Пожилой профессор невесело осмотрел высокого брюнета на своём операционном столе:

- Эраст Петрович, еще раз спрошу: вы уверены? Транспереход - вещь необратимая.

Фандорин, конечно, сомневался, но желание стать лучшей в мире женщиной-сыщиком побороло страх и сомнения:

- Николай Иванович, п-п-приступайте!

И хладная сталь скальпеля сверкнула над седыми висками».

www.group-telegram.com/us/istrkalkglk.com/6039

95.3K viewsedited  Apr 18 at 08:09

Апрельское солнце с трудом показалось из-за пролива Ла-Манш, острые лучи тут же проткнули утренний бриз, оконное стекло, прозрачный тюль и теплыми иголочками света обсыпали лицо спящего писателя-эмигранта. Старческий сон был ненадежен, поэтому мгновенно предал Григория Шалвовича Чхартишвили, оставив один на один с неприятными, злыми рассветными мыслями.

Неприятные мысли надо было отогнать. Для этого Григорий Шалвович вызвал полицию добрых воспоминаний:

Родной Кутаиси из детства? Но под страшной советской оккупацией! Не пойдет.

В руках первая книга фандорианы с его псевдонимом «Борис Акунин» на обложке. Нет, тоже не то: молодой Фандорин по глупости автора был сделан русским патриотом, поэтому давно раздражал писателя.

Море! Зря что ли дом покупал в Нормандии? Григорий Шалвович подошел к окну. Волны катились на широкий, залитый светом пустынный пляж. У кафе на набережной уже суетился хозяин, а значит скоро запахнет кофе и галетами, можно будет завтракать, дышать морским ветром, наслаждаться тишиной межсезонья, вглядываться в горизонт, где, в утренней прозрачности воздуха мерещатся берега прекрасного Альбиона, родины западного парламентаризма, традиций тысячелетней демократии…

Подобревшее вроде лицо пожилого грузина вновь искривила злая гримаса: «Шени дэда могитхани!», - прошипели сквозь вставные зубы подзабытые слова кутаисских улиц.

Многие годы он пестовал в своем сознании теплый образ островной монархии, любимой и уютной, как бабушкин дом за городом. Со вчерашнего дня образ охладел, место бабушки заняла склочная графоманка-сутяжница: по какому-то недоразумению британский суд, лучший суд, признал, что женщиной может быть только женщина.

Голова писателя не вмещала в себя такой чудовищной несправедливости.

Мысли о завтраке были отложены в дальний ящик ума, а из верхнего ящика стола появился свежий блокнот. Григорий Чхартишвили привычным усилием превратил себя в Бориса Акунина, и ровным почерком советского школьника застрочил по бумаге:

«Пожилой профессор невесело осмотрел высокого брюнета на своём операционном столе:

- Эраст Петрович, еще раз спрошу: вы уверены? Транспереход - вещь необратимая.

Фандорин, конечно, сомневался, но желание стать лучшей в мире женщиной-сыщиком побороло страх и сомнения:

- Николай Иванович, п-п-приступайте!

И хладная сталь скальпеля сверкнула над седыми висками».

BY историк-алкоголик