group-telegram.com/mamavnorme_psy/1750
Last Update:
Эти дни я много думаю о травме поколений…
Как бы ни хотелось, та война до сих пор сказывается почти на всех нас, так как было ничтожно малое количество семей, которых не затронула трагедия Великой Отечественной войны. Сегодня, спустя 80 лет после Победы, мы сталкиваемся с последствиями травм, начавшихся в 1941–1945 годах и передающихся из поколения в поколение. Они до сих пор с нами
В эти дни много говорят о героизме, о подвигах, но, на мой взгляд, мало о тех, чьи жизни война изменила сильнее всего – о женщинах и детях, переживших эту войну. Мы мало задумываемся о том, что страх бедности, гиперопека, недоверие к миру — это эхо голода, бомбежек и потерь
Женщины вынуждены были стать «непробиваемыми»: работать, кормить семьи, хоронить близких. Их горе превращалось в молчаливую депрессию. Фраза «Главное — выжить» заменяла объятия и слезы
Дети войны росли в атмосфере «запрета на чувства». Плач? «Не ной». Страх? «Соберись». Так формировалось поколение, которое до старости боялось быть «неудобным» и учило этому своих детей и внуков
Любовь стала синонимом выживания, а не близости. Пример из моей собственной жизни: в детстве для меня мучением необходимость доедать всю еду до конца. Особенно я ненавидела вареные куриные шкурки. Чуть ли не каждый день кухня превращалась в поле наших с бабушкой сражений за «общество чистых тарелок». Это я теперь понимаю, что для бабушки, пережившей блокаду, был невыносим тот факт, что кто-то может не доесть какую-то еду, а выкинуть даже крошки хлеба было кощунством!
Механизмы передачи травмы:
1. Эпигенетика: когда опыт предков становится частью ДНК
Современные исследования показывают: стресс, пережитый во время войны, может «встраиваться» в биологию потомков. Эпигенетические изменения — это не мутации в генах, а «метки» на ДНК, которые регулируют активность генов. Например, у детей ветеранов ВОВ чаще выявляют повышенный уровень кортизола («гормона стресса») и склонность к тревожным расстройствам (а это наши родители, на минуточку). Эти изменения — адаптация к опасности, но в мирной жизни они работают против человека, заставляя его жить в режиме вечной мобилизации
Пример: исследование 2023 года (журнал Nature) выявило: у внуков людей, переживших блокаду Ленинграда, чаще встречается генетическая предрасположенность к ожирению. Это следствие «голодных» меток на генах, которые когда-то помогали выживать, экономя ресурсы
2. Молчание как рана
После войны травма оказалась двойной: не только от пережитого ужаса, но и от невозможности о нём говорить. Страх, тревожность, ночные кошмары и эмоциональные потрясения были частью послевоенной реальности, но их скрывали. Официальный нарратив героического выживания заглушал личные страдания. Люди, видевшие массовую гибель и насилие во время войны, не находили слов, чтобы описать пережитое — публичный дискурс отрицал психологическую боль. Но они жили с этой болью, и она не могла не отражаться на том, как они воспитывали своих детей
Это создало «двойное кодирование»:
Дети впитывали это противоречие, учась разделять «допустимые» и «запретные» эмоции. Например, гордость за подвиг деда разрешена, а горечь от его алкоголизма (как последствия ПТСР) – табу
Дети, пережившие оккупацию, блокаду или эвакуацию, страдали от депрессии, апатии, бессонницы и фобий. Их травмы игнорировались: в СССР психологические проблемы часто маскировались под «слабость» или «капризы». Как пишет Анна Лившиц, в постсоветских мемуарах эти дети описывали «калечащие травмы, о которых нельзя было просить помощи»
Это создало «цепочку молчания»: