Стихотворение Данилы Давыдова — работа на стыке жанров и стилей. Оно начинается как притча, опосредованная концептуалистским опытом: приговское словечко «вот» — одновременно и ритмическая заглушка, и элемент дейксиса, раскрывающий перед нами что-то вроде лубочной картинки, средневекового экземплума. Следующая риторическая фигура — развёрнутое сравнение, для которого Давыдов использует велеречивый ямб. Ожидается гладкопись — отвечающая идее езды в престижном автомобиле по надежному шоссе. Но тут с ямбом начинают происходить странности: четырехстопные строки с мужской рифмовкой становятся трехстопными с дактилической (но на самом деле остаются четырехстопными, потому что на последнем икте выскакивает непрошеное ударение — выпячивающее, что характерно, самодовольный слог «ся»), а затем возникает строка «почувствовав раздраженье» (вместо ожидаемого, опять же велеречивого «почувствовавши»). Раздражение портит гладкую кожу дороги. Кажется, «большая стремительная машина» угодила в выбоину.
Так ей и надо, говорит Данила Давыдов. С того момента, как в тексте появляется «я», стихотворение становится по-настоящему моральным. Лирическое «я» тут — из той категории, которой пользовался Державин, а бездушный ездок, которого остановил поэт, — кто-то из команды «властителей и судий». Слово «ненавижу» в поэзии, как и в жизни, — исключительно сильное, нечастое; два примера, которые мне сразу приходят на ум, — «Я ненавижу свет / Однообразных звёзд…» Мандельштама и «Жене» Дениса Новикова: «Тот и царь, чьи коровы тучней. / Что сказать? Стало больше престижу. / Как бы этак назвать поточней, / но не грубо? — А так: НЕНАВИЖУ // загулявшее это хамьё, / эту псарню под вывеской „Ройял“...». В мандельштамовском стихотворении ненависть испытывается к стационарному, стабильному мирозданию (ср. у Давыдова: «изотропия бытия»), которое дерзает возмутить башня готического собора: «Неба пустую грудь / Тонкой иглою рань» (ср. у Давыдова в стихах 1999 года: «дорога на башню претендующую на то / чтобы дефлорировать небо»). У Новикова проще: речь идёт о возвращении в изменившуюся Россию эпохи накопления капитала в 1990-е, и его аффект легко объявить ресентиментом. Но время, несшееся для накопителей капитала вперед, в следующие десятилетия было пущено ими же назад, и контуры тех берегов, к которым оно стремительно несется вместе с машиной бездушного ездока, уже хорошо просматриваются. Одновременно с этим движением вспять уничтожаются, походя сшибаются на обочину сложные культурные смыслы — и у говорящего это вызывает и ненависть, и отчаяние.
Преодолевший случайную колдобину, автомобиль уносится дальше, издавая затухающий допплеровский свист. То, что было социальной зарисовкой об измышленной случайной встрече (в самом деле, что поэт делал на скоростной магистрали? ловил попутку? — нет, ему было необязательно там находиться, он мог послать туда некую свою астральную проекцию), превращается в рассуждение о связи метафизики и физики. Всякая рябь, всякая флуктуация — уже лучше, чем тепловая смерть. Даже зло может пригодиться, натолкнув на хорошую мысль.
Михаил Павловец уже отметил связь стихотворения Давыдова с «Автомобилем» Ходасевича: в строфе, где «автомобиль» тоже рифмуется с «пыль», Ходасевич говорит о «другом, другом автомобиле» — не белом, прорезавшем ночь ослепительным светом фар, а чёрном, который ездит днём и, освещая что-то чёрным светом фар, заставляет это исчезнуть: «И всё, что только попадает / Под чёрный сноп его лучей, / Невозвратимо исчезает / Из утлой памяти моей». У Давыдова тоже возникают те, «кто был из памяти изъят» самим ходом обратного времени. Машина-негатив, летящая в негативное время, слишком схожая с «чёрным воронком» — кажется, коннотации в стихотворении Давыдова очевидны. А вот так ли гладок её дальнейший путь — об этом можно спорить.
Стихотворение Данилы Давыдова — работа на стыке жанров и стилей. Оно начинается как притча, опосредованная концептуалистским опытом: приговское словечко «вот» — одновременно и ритмическая заглушка, и элемент дейксиса, раскрывающий перед нами что-то вроде лубочной картинки, средневекового экземплума. Следующая риторическая фигура — развёрнутое сравнение, для которого Давыдов использует велеречивый ямб. Ожидается гладкопись — отвечающая идее езды в престижном автомобиле по надежному шоссе. Но тут с ямбом начинают происходить странности: четырехстопные строки с мужской рифмовкой становятся трехстопными с дактилической (но на самом деле остаются четырехстопными, потому что на последнем икте выскакивает непрошеное ударение — выпячивающее, что характерно, самодовольный слог «ся»), а затем возникает строка «почувствовав раздраженье» (вместо ожидаемого, опять же велеречивого «почувствовавши»). Раздражение портит гладкую кожу дороги. Кажется, «большая стремительная машина» угодила в выбоину.
Так ей и надо, говорит Данила Давыдов. С того момента, как в тексте появляется «я», стихотворение становится по-настоящему моральным. Лирическое «я» тут — из той категории, которой пользовался Державин, а бездушный ездок, которого остановил поэт, — кто-то из команды «властителей и судий». Слово «ненавижу» в поэзии, как и в жизни, — исключительно сильное, нечастое; два примера, которые мне сразу приходят на ум, — «Я ненавижу свет / Однообразных звёзд…» Мандельштама и «Жене» Дениса Новикова: «Тот и царь, чьи коровы тучней. / Что сказать? Стало больше престижу. / Как бы этак назвать поточней, / но не грубо? — А так: НЕНАВИЖУ // загулявшее это хамьё, / эту псарню под вывеской „Ройял“...». В мандельштамовском стихотворении ненависть испытывается к стационарному, стабильному мирозданию (ср. у Давыдова: «изотропия бытия»), которое дерзает возмутить башня готического собора: «Неба пустую грудь / Тонкой иглою рань» (ср. у Давыдова в стихах 1999 года: «дорога на башню претендующую на то / чтобы дефлорировать небо»). У Новикова проще: речь идёт о возвращении в изменившуюся Россию эпохи накопления капитала в 1990-е, и его аффект легко объявить ресентиментом. Но время, несшееся для накопителей капитала вперед, в следующие десятилетия было пущено ими же назад, и контуры тех берегов, к которым оно стремительно несется вместе с машиной бездушного ездока, уже хорошо просматриваются. Одновременно с этим движением вспять уничтожаются, походя сшибаются на обочину сложные культурные смыслы — и у говорящего это вызывает и ненависть, и отчаяние.
Преодолевший случайную колдобину, автомобиль уносится дальше, издавая затухающий допплеровский свист. То, что было социальной зарисовкой об измышленной случайной встрече (в самом деле, что поэт делал на скоростной магистрали? ловил попутку? — нет, ему было необязательно там находиться, он мог послать туда некую свою астральную проекцию), превращается в рассуждение о связи метафизики и физики. Всякая рябь, всякая флуктуация — уже лучше, чем тепловая смерть. Даже зло может пригодиться, натолкнув на хорошую мысль.
Михаил Павловец уже отметил связь стихотворения Давыдова с «Автомобилем» Ходасевича: в строфе, где «автомобиль» тоже рифмуется с «пыль», Ходасевич говорит о «другом, другом автомобиле» — не белом, прорезавшем ночь ослепительным светом фар, а чёрном, который ездит днём и, освещая что-то чёрным светом фар, заставляет это исчезнуть: «И всё, что только попадает / Под чёрный сноп его лучей, / Невозвратимо исчезает / Из утлой памяти моей». У Давыдова тоже возникают те, «кто был из памяти изъят» самим ходом обратного времени. Машина-негатив, летящая в негативное время, слишком схожая с «чёрным воронком» — кажется, коннотации в стихотворении Давыдова очевидны. А вот так ли гладок её дальнейший путь — об этом можно спорить.
#комментарий_Льва_Оборина
BY Метажурнал
Warning: Undefined variable $i in /var/www/group-telegram/post.php on line 260
Additionally, investors are often instructed to deposit monies into personal bank accounts of individuals who claim to represent a legitimate entity, and/or into an unrelated corporate account. To lend credence and to lure unsuspecting victims, perpetrators usually claim that their entity and/or the investment schemes are approved by financial authorities. Recently, Durav wrote on his Telegram channel that users' right to privacy, in light of the war in Ukraine, is "sacred, now more than ever." At its heart, Telegram is little more than a messaging app like WhatsApp or Signal. But it also offers open channels that enable a single user, or a group of users, to communicate with large numbers in a method similar to a Twitter account. This has proven to be both a blessing and a curse for Telegram and its users, since these channels can be used for both good and ill. Right now, as Wired reports, the app is a key way for Ukrainians to receive updates from the government during the invasion. At this point, however, Durov had already been working on Telegram with his brother, and further planned a mobile-first social network with an explicit focus on anti-censorship. Later in April, he told TechCrunch that he had left Russia and had “no plans to go back,” saying that the nation was currently “incompatible with internet business at the moment.” He added later that he was looking for a country that matched his libertarian ideals to base his next startup. But the Ukraine Crisis Media Center's Tsekhanovska points out that communications are often down in zones most affected by the war, making this sort of cross-referencing a luxury many cannot afford.
from us
