Игры, которые играют в нас

Принято считать, что видеоигры никак не связаны с реальностью — они располагаются в пространстве виртуального, выдуманного, ненастоящего, как замкнутые на себе миры. Но стоит признать, что — осознанно или нет — при создании игр мы вкладываем в них свои представления о мире и самих себе. Что еще важнее, виртуальное с неизбежностью просачивается обратно в реальность — «создает» её и нас.

Да, в этом смысле часто обсуждается вопрос влияния игр на человеческую психику, например воздействие жестоких видеоигр на неокрепшие умы подростков. Но виртуальное формирует реальность и нас самих с помощью большего количества сценариев. Так, игровые механики не только ограничивают диапазон возможных действий человека, но и подталкивают его к определенному поведению, создавая сложные отношения между игроком и персонажем. Кроме того, подобно литературе и кино, игровые нарративы предлагают новые способы видеть мир и воображать, каким он мог бы быть. Но отличительная черта игр — интерактивность, позволяющая разыгрывать разные сценарии реального и виртуального.

Со следующей недели мы с Митей начинаем читать короткий курс лекций, который предлагает посмотреть на видеоигры с точки зрения социо-гуманитарных наук. Такой подход подчеркивает, что игры — это не только механики и нарративы, но и люди, которые играют, и играют по-разному. Лекции будут проходить в петербургском Музее советских игровых автоматов со свободным входом по субботам — 12-го, 19-го и 26-го октября, а также 2-го ноября.

«Волшебная таблетка»*, которую не переварит общество

Пока все обсуждают пидиди, я ловлю по-настоящему горячий (нет) тренд — Оземпик. Настолько актуальный, что по нему уже успели написать как минимум две магистерских диссертации — одна с контент-анализом в Университете Чикаго, другая с дискурс-анализом в Университете Аалто. Честно говоря, оба текста удивили отсутствием той строгости подхода к написанию литобзора и методологии, которой нас учили и учат в Европейском – выпендриваюсь и рекламирую свой университет. Однако обе диссертации по итогу демонстрируют как интересные теоретические инсайты, так и практически применимые результаты – пока не уверен, что могу повыпендриваться тем же в контексте своей магистерской…

Возвращаясь к Оземпику, поясню, если кто-то пропустил этот медийно-медицинский феномен последних двух лет. Это препарат, который разрабатывался для людей с диабетом, но благодаря своей супер-побочке оказался крайне востребованным у тех, кто стремится к снижению веса. Разумеется, это не могло не повлечь за собой ряд затруднительных для нашего общества последствий. Во-первых, возобновление фэт-фобии. Во-вторых, шейминг пользователей препарата за то, что они достигают своей цели не усилиями воли, а с помощью медикейшнс. В-третьих, противоборство людей с диабетом и людей с ожирением в связи с дефицитом препарата. В общем, о дискурсивных фреймах в Obesity studies, онтологической пересборке препаратов и пациентов, а также о болезни культуры можно почитать в моем тексте для Теллера.

* Да, Оземпик – это не таблетка, а инъекционный препарат. Но я не мог упустить шанс совместить две метафоры.

Не играми едиными

Так, ну Versia расписала вам выходные на весь месяц. В прошедшую субботу в петербургском Музее советских игровых автоматов мы запустили курс о видеоиграх в осмыслении социальных наук. Да, начало несколько задержалось в связи с техническими шоколадками, но это больше не повторится [потому что трансляции не будет, но будет запись курса в целом]. В грядущую субботу уже вторая лекция курса на тему «История и персонаж: лудонарративный диссонанс» — ее прочитает Митя в субботу (19.10) в 19:00. Регистрация все там же.

Но помимо курса есть и другие мероприятия — как в Петербурге, так и в Москве. В эту же субботу я буду выступать на открытии лектория DH-центра ИТМО с лекцией «Как оцифровать болезнь?». Там я состыкую социальные исследования медицины с цифровой гуманитаристикой — конечно же, будет и Мол, и мой диссер, и снова видеоигры. Собираемся в Брусницыне в 15:00 (19.10) — обязательно зарегистрируйтесь, — а после этого выпиваем за наше здоровье и выдвигаемся к Мите в Музей.

В последнюю же субботу октября (26.10) я буду в Москве на конференции вышки «Культура в эпоху цифровизации». Там расскажу о том, «Зачем цифровому гуманитарию не-цифровое?». Тем временем в Петербурге Митя будет продолжать наш курс по видеоиграм, рассказывая про «Боль аватара» — ну про это мы еще скорее всего напомним.

А к началу ноября я вернусь в Петербург, «научу вас нестандартно ср_ть» на конференции по Brown Studies в Европейском (01.11) и завершу наш курс по видеоиграм с темой «Власть игры над персонажем» (02.11).

Такой вот получается месяц, насыщенный лекциями и другими мероприятиями — уже никуда не деться от этих анонсов, забирающих эфир у содержательных постов. В общем, где-то точно увидимся! Ждем вас уже в эту субботу! Очень нужна ваша поддержка на открытии нашего лектория в Брусницыне!

Боль аватара

Чем выходные ближе, тем ниже шкала выносливости, даже больно об этом говорить. В субботу тоже будет больно, но не мне, а персонажам видеоигр.

Как говорил философ Эрнст Юнгер: “скажи мне, как ты относишься к боли, и я скажу тебе, кто ты!”. Опыт боли, болезни, страданий пронизывает собой почти всю историю человеческой мысли. Возможно, боль является невидимым стержнем любого культурного акта, от самых повседневных действий, до возвышенных произведений искусства.

С нарастающим повышением значимости медицины в Западном мире, теоретики социо-гуманитарных наук заговорили о проблеме медикализации — сведения множества человеческих состояний исключительно к языку описания медицины, игнорирующему другие, не менее важные для больных, способы описания (например, религиозные или философские).

В то же время развивалась критика биомедицинского подхода к человеческому организму, воспринимающего тело человека, скорее, как универсальный механизм, а боль и страдания как поломки данного механизма, требующие лишь стандартизованного подхода, без учета не только социальных и культурных контекстов, но и индивидуальных, биографических особенностей.

У видеоигр тоже есть разные репрезентации боли — без нее им было бы сложно обойтись, учитывая изобилие насилия в них. Как же боль представлена в играх, в их нарративах и механиках? Какие конвенциональные представления о боли игры воспроизводят, а на что позволяют посмотреть иначе?

Большинство игр, особенно в жанре "action", почти не взаимодействуют с проблемой боли персонажа, ни на уровне механик, ни на уровне истории не исследуют её: боль аватара выполняет исключительно функцию индикатора нанесенного урона шкале здоровья, требующего понятного и мгновенного лечения — у боли нет ни социального, ни психологического, ни экзистенциального измерения, боль лишена значения и смысла.

Тем не менее, есть и игры, которые по своей репрезентации боли близки к тому, как страдания и их облегчение воспринимаются современными социо-гуманитарными науками, указывающими на нарративный поворот в лечении боли. Язык, которым сами больные описывают свои собственные страдания выходит на передний план, нарративы оказываются крайне важны во взаимоотношениях с болью, особенно для тяжело больных.

Истории, которые мы рассказываем друг другу, которые мы рассказываем о самих себе могут быть куда важнее, чем нам порой кажется. Приходите послушать мою историю в субботу — там я буду рассказывать подробнее об упомянутых идеях с большим количеством игровых примеров.

(Митя)

Для тех, кто интересовался записями курса, который мы с Митей читали в течение прошедшего месяца — они будут! Файлы появятся на VK странице Музея советских игровых автоматов примерно через неделю.

Но на этом тема видеоигр не заканчивается ни у нас, ни у площадки. Мы ещё вернёмся с новостями в будущем, а наши друзья из Музея игровых автоматов вместе с Яндекс Музеем уже на этих выходных проводят фестиваль видеоигр с бесплатным входом по регистрации!

Центральная периферия интересов

Уже четвертый год я локализую свой основной научный интерес в области социальных исследований медицины — STS, социология, антропология. При этом я до сих пор не написал ни одной статьи в журнал о своих исследованиях — должен это делать (для аспирантуры), хочу это делать, но руки никак не доходят, за что себя ругаю. Я не участвовал ни в одной конференции по социальным исследованиям медицины // хотя сейчас вспомнил ту, на которую пошел ради формального пункта апробации, а не ради обсуждения; ну и выступление на открытии DH-лектория //. Есть некое предубеждение, что в таких кругах не поприкалываешься, как это можно делать на говно-конференции или публичных лекциях. Наверняка я ошибаюсь — и в скором времени намерен это проверить!

При этом как-то получается, что по своим сайд-темам я двигаюсь значительно активнее. Стоит сделать бриф-исследование о концептулизации животных в социальных науках, и я уже как-то оказываюсь на соответствующих конференциях, публичных дискуссиях и ридингах, пишу статью в журнал и небольшой текст в вебзин. В этот же список: завтра (15.11, Москва) участвую в презентации номера «Городских исследований и практик», где выходила моя статья. Затем стоило написать текст про Оземпик для блога, и я уже занимаюсь вопросами ожирения — так, в декабре (07.12, Москва) я принимаю участие в презентации книги Жоржа Вигарелло «Метаморфозы жира».

Ну и такая же динамика касается видеоигр, цифровой гуманитаристики и др. Наверное, это вполне тривиальный ход событий в роли публичного спикера (эта роль внезапно появилась за последний год), но я еще привыкаю. Сомнения в себе заставляют удивляться и забавляться (без негативчика) тому, как неожиданно становишься экспертом для других, но еще не для себя.

Кстати, с днем социолога!

Никто не пользуется медицинскими приложениями

Пару месяцев назад обнаружил, что в уходящем году ASSA дропнули сборник этнографий «An Anthropological Approach to mHealth» — о том, как (не) функционирует цифровое здравоохранение в самых разных уголках мира. ASSA — это проект антропологов из UCL, которые изучают процессы старения в эпоху повсеместного распространения смартфонов. Они не только описывают и критикуют существующие инициативы, но и действуют в интересах участников исследования: совершенствуют, тестируют или даже разрабатывают цифровые решения на базе полученных данных. Хочу отметить, что книга написана на очень понятном и приятном английском, а также переведена на языки тех стран, где проводились этнографии. Полагаю, это продолжение того милого подхода Дени Миллера (редактор выпуска и ведущий исследователь проекта), о котором я рассказывал в прошлом году.

Для меня этот выпуск — долгожданное свидетельство в пользу того, что в отношении цифровых технологий могут появляться не менее занимательные социо-технические гетерогенные кейсы, чем те, которые появлялись в отношении аналоговых технологий в процессе становления STS. Своего рода новый способ законнектить UX с академическими STS. Из примечательного: в прошлом году я искал команду разработки медицинского приложения (и это все еще актуально, если у вас вдруг есть выходы), но это оказалось крайне затруднительно в случаях, когда поле ограничивается какой-то конкретной болезнью. Исследователи ASSA сразу же споткнулись о подобное же препятствие — в первые месяцы они и вовсе обнаружили, что специализированными mHealth приложениями практически никто не пользуется. Однако это не значит, что люди не занимаются заботой о здоровье в цифре: они активно это делают с использованием смартфона, правда с применением более широкого репертуара сценариев и привычных нам приложений, преимущественно соцсетей.

При чем тут гетерогенное? Дело в том, что помимо технических, эстетических и экономических причин отказа от использования спец приложений существуют и культурные. Так, в одной из глав авторы рассматривают приложение, разработанное одной из ведущих клиник в Камеруне. Оно предполагало взять за себя посредничество между поколениями семей, в которых живущая за рубежом молодежь (а таких очень много) отправляет деньги своим родственникам для заботы об их здоровье. Вроде бы благая цель, но она получила негативный отклик от пользователей. Оказалось, что прямая отправка денежных средств родным и/или тем, кто за ними ухаживает — это один из способов поддерживать эмоциональную связь внутри семьи, заботиться и устанавливать отношения ответственности. Как бы ни была хороша инициатива, она разрушала эти семейные связи.

В общем, еще пару слов о выпуске я сказал в нашем дайджесте DH-центра — подборке материалов уходящего года в области цифровой гуманитаристики от экспертов центра и его друзей. Сейчас пишу рецензию по этой книге, но если вам интересно, могу рассказать об отдельных кейсах до ее публикации. Тем временем хотел бы задать вопрос вам: расскажите о своем опыте использования конкретных приложений или смартфонов/пк в целом в контексте заботы о своем здоровье.

Де-персонализация отношений

Еще в тридцатые годы XX века Рут Бенедикт обозначила, что представление о нормальном поведении не универсально. То, что в одной культурной среде считается девиантным, в другой среде может вполне спокойно вписываться в диапазон приемлемых действий. Спустя сорок лет американский психолог Дэвид Розенхан — разумеется, не первый — проверяет этот тезис в контексте вопроса о невменяемости. Его интересует, где локализуются характеристики, приводящие к диагнозу: в самом человеке или в его окружающей среде? Подослав несколько псевдо-пациентов в психобольницы, он обнаружил, что подобные учреждения создают среду, в которой любого рода поведение становится открытым для пере-интерпретации.

Предварительный диагноз — особенно такой заметный и значимый как шизофрения — действует как сильнейший ярлык: с ним начинает связываться то поведение индивида, которое ранее интерпретировалось иначе. Например, сами псевдо-пациенты, оказавшись в психиатрическом отделении, сначала боялись прилюдно записывать свои наблюдения, чтобы не раскрыть свою исследовательскую позицию. Но как выяснилось позже, санитары просто соотнесли такое поведение — регулярное занятие письмом — с патологическим, характерным для некоторых проявлений шизофрении. То же самое происходит и в отношении настоящих пациентов: персонал сразу соотносит вспышки любого психотического поведения с уже имеющимся диагнозом (якобы такое поведение от них и ожидается), а не с другими бытовыми причинами, включая пренебрежительное общение самих сотрудников с их подопечными.

Это пренебрежительное общение отражает де-персонализацию, которая следует за навешиванием ярлыков. Врачи и санитары лишь изредка поддерживают зрительный или вербальный контакт с пациентами (в т.ч. с pseudo ones). Сотрудники редко выходят из кабинетов, а если выходят, то ведут себя при пациентах так, будто последних рядом нет: обсуждают подопечных, поправляют нижнее белье — то есть сами размывают понятие нормальности. Казалось бы, наблюдение и коммуникация — это те процессы, в которых пациенты должны убедить эксперта в том, что они вменяемы. Но эти процессы исключены вероятно потому, что диагноз уже поставлен — ведь уже и так все понятно.

Да, это уже привычное всем свидетельство самоисполняющегося пророчества. Однако при прочтении меня зацепило не менее банальное стремление к упрощениям, которое становится основным механизмом этого исполнения. В конце лета я поделился некоторыми переживаниями — в частности, о расставании. Сейчас я в отношениях, у меня все чудесно. Однако не все смотрят на это таким же образом — скорое вступление в отношения после разрыва предыдущих вызывает непреодолимое желание клеить разные ярлыки.

Среди своего окружения я несколько раз встречал мнение вроде: «Не слишком ли быстро? Не используешь ли ты одного человека, чтобы закрыть переживания о другом?». Мне показалось, что такой дискурс мог развиться в контексте еще одной банальности этого текста — терапевтического поворота. В его процессе психологическая терминология стала неотъемлемой частью нашей повседневной жизни: мы все эксперты, мы всё психологизируем. Но почему такое соотнесение? Потому что, когда я поговорил об этом с родственником, который взрослел еще до поворота (в советском союзе), она сказала: «Так рано? Ну видимо у вас и не было чувств» (бывшая партнерша сейчас также в отношениях) — здесь нет никакой психологизации, всё просто.

Ярлыки и де-персонализация: в обоих случаях мне поставили диагноз, сводя прошлое и настоящее к рядовой симптоматике и лишая их комплексности, уникальности. Как-то летом Митя спросил, не хочу ли я написать что-то в брошенку. Я сказал «нет» (как и всем этим диагнозам), но вот как будто написал.

Шаман без шизы

Вернемся к предыдущему посту о ярлыках шизофрении в психбольницах. С одной стороны, такое влияние социо-культурной среды можно было бы соотнести с релятивизмом, который предполагает, что один и тот же феномен реальности (например, органическая сущность шизофрении) может по-разному артикулироваться в разных обществах, но при этом в действительности оставаться единым. С другой стороны, как предполагают антропологи во главе с Таней Лурман, отличающиеся культурные среды могут не только по-разному описывать, но и формировать/изменять эти около-органические сущности — в частности, психику человека.

Они обращаются к старому антропологическому вопросу: а не являются ли шаманы в индигенных сообществах теми, кого в западных сообществах просто назвали бы шизофрениками? В результате общения с ганскими шаманами окомфо исследователи замечают, что включение потенциально шизофренических проявлений в иную логику (не девиантного поведения, а религиозного) может смягчать проявления психического расстройства. Иными словами, речь идет не просто о другом описании, которое оставляет сам феномен реальности неизменным, а о пересборке феномена вместе со средой, в которую он помещается.

Согласно предположению, смягчение симптомов шизофрении в религиозном фрейме происходит за счет шаманского обучения, в процессе которого голоса в голове человека становятся различимыми между собой и фильтруемыми в категориях их позитивности/негативности — боги/злые духи. Без такого обучения голоса остаются необъяснимыми, то есть не встроенными в какую-либо систему интерпретации, и оттого вызывающими психотические реакции. Последнее случается с теми, кто сопротивляется «призыву бога» (первому появлению этих голосов) — они не вырабатывают спасительные структуры и по привычному для нас сценарию клеймятся безумцами, которым прямая дорога в психиатрическое отделение.

Само собой, в таком случае трудно определить, проявляются ли у этих шаманов такие же шизофренические процессы, как те, которые диагностируются в западных сообществах — и авторы признают, что объективного маркера психоза нет. Более того, подобные системы интерпретации смахивают на психоаналитические заходы Леви-Стросса относительно колдунов и их целительских способностей. Не говорю, плохо это или нет, потому что пока их не понимаю — но из-за моих поверхностных предубеждений зубы скрипят.

Аналитическая гигиена

В одном из своих предыдущих исследований мне довелось в течение года наблюдать за информанткой, которая отличалась поразительной тягой к упорядочиванию и архивированию своего здоровья и повседневной жизни в целом. Этим человеком была моя однокурсница (хоть социологам так делать не рекомендуется) и коллега Лена, с которой мы прошли огонь и воду в магистратуре Европейского по социальным исследованиям науки и технологий (STS). Лена ведет канал «какая-то библиотека», в котором под занавес прошлого года опубликовала обновляемое издание своей книги «Кабинетные исследования». Этот текст был рожден благодаря сочетанию разных академических бэкграундов — библиотечного и социологического — с большим опытом аналитики в индустрии.

Я часто придираюсь к работам своих студентов, когда в программе исследования они пишут «провести интервью» или «провести кабинетное исследование» (desk research). Очевидно, подобная формулировка не является задачей — разве что этапом с использованием метода, или инструмента — пока не указано, для достижения какого результата это делается. Наконец, подобная не-рефлексивная формулировка представляет этапы исследования как самоцель – особенно от этого страдают литературный обзор и деск ресерч (которые не одно и то же). Так вот в своей книге Лена раскрывает этот черный ящик самоочевидности кабинетного исследования и множества цифровых инструментов, используемых в этом процессе.

Desk research — это не big data, а предварительный сбор и анализ вторичных данных, в рамках которого можно реализовывать реферирование источников по какой-то проблеме, метаобзор, трендвотчинг, систематический обзор, наукометрическое исследование. Казалось бы, в последние годы мы стали как никогда близки к тому, что возможности семантического поиска с использованием ИИ сведут к нулю те навыки, о которых говорит автор книги. Однако черные ящики этих AI-based инструментов как раз в том, что мы не всегда знаем, какие алгоритмы, решения, ограничения данные привели к тем или иным результатам. Лена делится своим майндсетом и полезными привычками аналитической гигиены. С ее помощью ИИ становится не заменой человека, а помощником, который может действовать без потери качества при ответственном подходе исследователя.

Бурдье и его поле

Пьер Бурдье несомненно является классиком современной социологии, но не классиком социальных исследований науки и техники (STS). В 2011 году вышел спецвыпуск журнала Minerva под заголовком «Pierre Bourdieu and Science and Technology Studies». Его составители — М. Альбер и Д. Клейнман — стремятся восстановить справедливость и обосновать, что игнорирование Бурдье в STS не совсем справедливо (было бы забавно, если бы они это положение дел объяснили именно в логике полей и капиталов). Авторы отмечают, что ключевые стс-ники просто долгое время не придавали значение власти и социальной ответственности.

Со временем эти темы стали неотъемлемыми для STS. Но даже тогда исследователи скорее ориентировались на микро-социологические подходы (вроде символического интеракционизма и этнометодологии), нежели на макро-Бурдье. Микро-подходы смотрели на то, как интересы акторов и контроверзы появляются, переписываются и закрываются в непосредственных взаимодействиях. Альбер и Клейнман же полагают, что у таких взаимодействий всегда есть внешние структурные предпосылки — неравенства и распределения власти, — которые предшествуют выходу акторов на сцену. Эти акторы в свою очередь ориентируют свои действия на правила игры, которые имеет место в каждом социальном поле.

Здесь можно возразить, что избавление от влияния внешних структур — да и вообще различения между микро и макро — было осознанным шагом и даже достижением стс-ников. Все же это слишком простой и малосодержательный троп, и не зря Д. Блур соотносил его со «слабой программой». Остаётся некоторый скепсис в отношении выпуска, поскольку желание вернуть внешнее влияние как ключевую объяснительную модель откатывает нас к до-стсной социологии науки — когда исследователи по канонам Р. Мертона обращались только к форме научного знания, а не к его содержанию.

Но при этом всем есть вероятность, что мы и сами чрезмерно упрощаем классика французской социологии. Так, Ш. Камик замечает, что есть два Бурдье. Первый —собственно и есть тот, о ком мы сейчас говорим — захайпился на теоретических текстах с ограниченным потенциалом для STS. А второй — это Бурдье, которого мы едва знаем по его эмпирическим работам. Именно последний, по мнению Камика, может иметь аналитическую значимость для исследований науки и технологий.

Так какой же Бурдье на самом деле? Мой коллега, социолог и историк Андрей Герасимов, который ведёт канал «Структура наносит ответный удар», запустил курс «Пьер Бурдье и его поле». Он рассказывает, что структуры в социологии по сей день актуальны и применимы. Один из ключевых заходов: разбор первоисточников Бурдье, которые мало кто читает (я и сам, честно говоря, прочитал не больше трёх его текстов). Записаться можно до 31 января. Чекайте, у Андрея очень качественные курсы!

Распаковка технологических контекстов

На канале у Алексея Соловьёва «Философ распаковывает контексты» вышел наш разговор про базу базовую в социальных исследованиях науки и техники (STS).

Замечаю, что в популярном жанре нередко рассказываю одно и то же — большая часть тезисов и кейсов из разговора скорее всего будет вам уже хорошо известна. В моменте приходится делать выбор: углубиться в конкретную тему, пробежаться по ее верхам или проигнорировать — в итоге, пока думаешь, не выходит ни то, ни другое. Собой недоволен, а Алексею большое спасибо за приглашение и классное ведение разговора!

Тела и ошибки: пара анонсов

«Баночка красивее меня»
С 23 февраля по 6 марта в Москве проводится выставка, кураторы и художники которой проблематизируют переплетение власти и знания в восприятии человеческого тела. В первый день марта (в 19:00) я прочитаю там лекцию «Scientia sexualis: как науки и технологию создают наше тело?». Приходите! Все подробности будут здесь.

«Актуальные ошибки гуманитарных наук»
С 27 по 29 марта DH-центр ИТМО проводит свою вторую конференцию, в рамках которой эксперты сосредоточатся на роли ошибок в исследованиях, науках и проектах. Отличный повод обсудить ваш прежний опыт совершения ошибок и дальнейшие «перспективы» их совершения на метафоре идолов Бэкона. Заявки на участие принимаются до 25 февраля — поторопитесь!

«Векторы»
Ну и нельзя забывать про фестиваль современных социальных наук в России — шанинскую конференцию, которая в этом году пройдет с 10 до 13 апреля. Секции одна интереснее другой — выступлю на «Экспериментах» (в этот раз не экскрементах) . Прием заявок продлится до 28 февраля.

Материал лекции
[мам, не читай этот пост]

В первый день весны выступал на московской выставке «Баночка красивее меня». Там я в вновь говорил, что наука не только описывает реальность, но и создаёт [задействует, воспроизводит] реальность в этих описаниях. В этот раз лейтмотивом была реальность наших с вами тел.

Лекция показалась мне классной. Во-первых, хорошо сложился необкатанный материал — о сперматозоидах, электробритвах и бронхолитиках. Во-вторых, пришло много друзей и знакомых, чего я не предполагал. В-третьих, что стало наиболее значимым — мне наконец-то позволили материться на лекции!

Знаю, что не всем это близко, но для меня в роли спикера мат сглаживает переключение фреймов. Когда у лекции строгие требования, я рассказываю менее интересно — сдерживаю интонацию (а за это мне часто предъявляли), жестикуляцию, свою же эмоциональную вовлечённость в материал. В этот раз я говорил так, как говорю обычно с друзьями. Не избегая мемов, которые, как уж сложилось в русской культуре, содержат нецензурные выражения (даже это словосочетание говорить смешно). Да и в период интенсивной раздражительности, усталости и грусти мат позволяет балансировать происходящее внутри и снаружи меня.

[знаю, что здесь есть как другие спикеры, так и заядлые слушатели лекций. интересно узнать ваше мнение и опыт по поводу таких форматов]

Вообще этот «пик» пришелся на момент, когда доля моего присутствия в академии уменьшается — я всё-таки продался бизнесу, сменил ежеминутное фланерство по царству мысли на фиксированный график. Но отсюда точно не пропадаю: намерен в ближайших постах рассказать пару интересных кейсов, о которых говорил на лекции. А также постараюсь вываливать сюда рефлексию о столкновении академического бэка и опыта в индустрии.

Протоколы и архетипы

В мае снова появлюсь в петербургском Музее игровых автоматов на двух мероприятиях:

— Первое произойдет уже послезавтра — 11.05 в 19:00. Это будет дискуссия в рамках майского цикла встреч «Исследования игр и игры для исследований», который мы реализуем с коллегами из DH-центра ИТМО.

— Еще две лекции мы с Митей прочитаем 17.05 на Ночи музеев в 20:00 и 01:00. Будем рассказывать об архетипах в видеоиграх.

Природа или стереотип

Когда сторонники сексизма защищают гендерные различия, они нередко обращаются к биологии и другим наукам. Якобы можно бесконечно говорить об изменчивости социальных ролей, но с природой человека мы спорить не можем. В ответ на это современная философия — в лице той же Донны Харауэй — предложила множество подходов, которые снимают границы между социальным и материальным. Телесное и дискурсивное, говорят они, неотрывно взаимодействуют и пересобирают друг друга. Но иногда можно обойтись без сложных концептуальных переводов и говорить на том же языке, на котором мы говорили и раньше.

Обратимся к изначальному тезису. Предполагается, что сначала наука находит подтверждение различий: грубо говоря, о том, что женщины слабые, а мужчины сильные. Затем мы обосновываем свои ролевые модели этими научными фактами. Социальное и культурное следует за биологическим — не наоборот. Однако в STS и антропологии медицины есть пара увлекательных работ, которые говорят, что эту последовательность можно повернуть вспять. В этом рассуждении мы останемся на базовом заходе Мишеля Фуко о том, что наука — это не только институт объективности. Это еще и одна из ветвей власти, которая указывает на то, чтó мы можем называть нормальным, а что не можем.

В 1991 году Эмили Мартин изучила ряд пособий по биологии на тему оплодотворения. После этого она сделала вывод, что культурные стереотипы заранее вложены в научные языки описания. Так, яйцеклетка представляется как нечто менее значимое, слабое и пассивное по сравнению со сперматозоидом. С момента рождения человека она начинает стареть и отмирать, а менструация подается как попытка починить ошибку системы — в это же время сперматозоид каждый день воспроизводится миллионами. Яйцеклетка ведет себя феминно: она просто ждет своего принца на белом коне (да, это я сейчас так сперму назвал). Сперматозоид же ведет себя маскулинно: он героически стремится вперед, соперничает со своими конкурентами.

— Я обгоню вас всех и стану величайшим ученым!
— Чел, нас нанесли вместо термопасты в сервисном центре…

Казалось бы, что тут возразить? Природа сделала половые клетки именно такими — ничего не поделаешь. Однако Мартин обращается к ряду исследований, которые говорят об обратном: сперматозоиды двигаются не так прямо, напролом, целеустремленно — наоборот, они двигаются тупо и беспорядочно. Яйцеклетка же с помощью химических элементов помогает сперматозоидам до них добраться — она активна и значима. Но имеют ли такие исследования успех? Не всегда. Еще в 91 году им было трудно преодолеть доминирующую риторику в науке. Как дела обстоят сейчас, я не проверял.

Подобным же образом последовательность аргументов меняется и в области технологий. В 2003 году Эллен Ван Оост также обратила внимание, что производители вкладывают культурные стереотипы в свои разработки. До середины ХХ века электробритвы не делились на мужские и женские — вроде унисекс, но на самом деле просто для мужчин. Потом Philips все же сделали две разных ветки: Philishave для мужчин и Ladyshave для женщин. Сначала различия заключались только в цветах и формах: металлический корпус с грубыми углами для мужчин и розовый пластиковый корпус с гладкими формами для женщин. Но затем производители начали усложнять свои стратегии продвижения.

Компетенции в технологиях до сих пор больше соотносятся с символом маскулинности, нежели феминности или унисекса — якобы женщинам технологии неинтересны или вовсе не по зубам. Поэтому в Philishave механизмы выпячиваются: корпус можно открыть, разобрать и починить самостоятельно, а со временем на нем появляются интерфейсы. Ladyshave в свою очередь максимально скрывают технологическое: вместо винтиков механизм защелкивания, который не позволяет вскрывать корпус, а парфюм прячет запах машинного масла — наконец, в течение нескольких десятилетий они даже продавались не как электроприбор, а как предмет косметики.

[У меня закончились символы, выводы сделаете сами]

Вторая жизнь игрового автомата

Мой преподавательский опыт начался два года назад с кураторства над исследовательской группой. Тогда мы со студентами DH-центра изучали опыт посетителей петербургского Музея советских игровых автоматов. Для тех, кто еще там не был: это один из тех музеев, который на волне «диснеефикации» допускает взаимодействие посетителей с экспонатами. Ты вставляешь монетки по 15 копеек в автомат и играешь в морской бой, баскетбол и охоту, получая дофамин от того только, что кнопка советской машины наконец-то прожалась.

В чем была проблема для исследования? К тому моменту, на музей нередко оставляли негативные отзывы с посылом «Не все автоматы работают! Не во всё получилось поиграть!». Кажется, что неработающий экспонат — это не то, в чем можно было бы обвинить музей в классическом понимании этого слова. Мы выдвинули очевидную гипотезу: люди фреймируют это пространство не как музей, а как парк аттракционов — отсюда и допустимость подобных отзывов. Проверять гипотезу лишь через опрос или интервью было бы неинтересно и малоинформативно. Раз уж заговорили о фреймах, то и смотреть мы решили на практики.

Пытались ли посетители вообще взаимодействовать с не-работающими автоматами? Нет. Почему? Потому что их отталкивали таблички «Автомат не работает». Посетители говорили: «Если написано не работает, значит его нельзя трогать — не буду же я что-то нажимать и доламывать». Если мы находимся во фрейме музея, то когда автомат не работает, он все еще остается экспонатом. Он хранит историю, которую можно изучить через индивидуальные потертости и поломки, или через правила игры, в которую когда-то можно было поиграть на этом автомате. Но если мы находимся во фрейме парка аттракционов, то этот опыт пропадает — автомат перестает быть экспонатом, он становится сломанной игрушкой, которую лучше лишний раз не трогать.

Что из этого следует? В музее не хватает, собственно, музейного фрейма, который теперь нужно восполнить. Во-первых, появилась необходимость пересмотреть риторику табличек — которая покажет, что если автомат не работает, то это не значит, что к нему запрещено подходить. Во-вторых, стоило подчеркнуть культурно-образовательную функцию пространства. Например, рассказать об экспедициях, в которых сотрудники музея находили автоматы и запчасти в разных уголках страны. Рассказать о том, почему эти автоматы сейчас не работают — что они могли, и в какой среде они это могли. Этим и занялась исследовательская группа: разработкой цифрового маршрута, который стимулирует посетителей взаимодействовать с неработающими автоматами.

И я не зря упомянул среду, в которой находятся экспонаты. Как игровые автоматы трансформировали музей в развлекательное пространство, так и пространство трансформировало их в ответ: технически и символически. Например, на техническом уровне из них могут извлекаться газовые баллоны согласно современным требованиям безопасности. На семиотическом: то автомат становится неприкасаемым экспонатом, то сценой для экскурсовода — постоянно меняя свою роль. В акторно-сетевой логике это уже совсем не те автоматы, которые стояли в советском союзе на вокзалах, в кинотеатрах, магазинах и парках культуры. А это значит, что мы не можем поставить знак равно между опытом посетителя музея и опытом того, кто играл в автоматы десятки лет назад — если кому-то хотелось, конечно.