А. Г. ТИМОФЕЕВ: ИСТОРИЯ ТЕЛЕСНЫХ НАКАЗАНИЙ В ЗАПАДНОЕВРОПЕЙСКИХ ЗАКОНОДАТЕЛЬСТВАХ
Применение Т. наказаний, их жестокость и распространенность зависят от степени цивилизации народа и от положения личности в государстве. Они связаны не только с карательной системой, но и с государственным и общественным строем: применение их к какому-либо классу лиц является как бы признаком его гражданской неполноправности. Т. наказания сводятся к minimum’y и исчезают по мере роста культуры и признания прав личности гражданина.
В Афинах Т. наказания применялись лишь к несвободным. В римском праве они существовали при царях и в первые столетия республики; во II в. до Р. Хр. было запрещено наказывать телесно римского гражданина; Т. наказания могли применяться лишь к рабам и покоренным народностям. В эпоху империи, с исчезновением политической свободы, Т. наказания снова появились в законе; от них, однако, были изъяты высшие классы (honestiores). Остальные (humiliores) могли быть наказуемы палками; наказание плетьми и наложение оков назначалось лишь для несвободных.
Применялись и членовредительные наказания. Особенное распространение Т. наказания получили в византийских законах. У германских народов Т. наказания появились в период исчезновения кровной мести и первоначально применялись к свободным лишь в случае отсутствия у них средств, необходимых для уплаты выкупа. В варварских законах нередко ставилась альтернатива — выкуп, или потеря члена, или другое Г. наказание. Членовредительные Т. наказания стали входить постепенно в число карательных мер вследствие применения идеи талиона, особенно при телесных повреждениях. К несвободным Т. наказания применялись как членовредительные, так и болезненные, причем последние в некоторых случаях назначались без определения числа ударов: просто говорилось «да будет бит».
Число ударов плетьми по законам доходило до 300 (бургундские законы). С укреплением феодальной системы и с утратой низшими классами их политической силы, с укреплением территориальной власти Т. наказания стали нормальными и для свободных, утративших право выкупа. По уголовному уложению Карла V (1532) назначение выкупа взамен телесных наказаний рассматривалось как императорская прерогатива, как вид помилования. Исключение делалось только для высших сословий — дворянства и духовенства, применение к которым Т. наказаний по судебному приговору считалось несовместимым с их честью. То же мы видим и в законодательствах других европейских народов.
Частое применение Т. наказаний всех видов продолжалось до XVIII в. Ограничение и смягчение коснулось прежде всего членовредительных наказаний, к которым под влиянием развития просвещения и смягчения нравов начали относиться отрицательно уже в XVII стол., они стали выходить из употребления даже без законодательной отмены, в силу того, что суды избегали назначать их и в приговорах постоянно заменяли их другими наказаниями. Некоторые юристы того времени говорили о членовредительных наказаниях как о чрезмерно жестоких, налагающих на человека вечное клеймо и в то же время невыгодных для общества, так как изуродованные преступники были не в состоянии зарабатывать средства к существованию и должны были в большинстве случаев жить милостыней.
Постепенное сокращение области применения членовредительных наказаний и их исчезновение первоначально не ослабило значения Т. наказаний вообще: оно только увеличило область болезненных Т. наказаний, которыми широко пользовались европейские государства в XVII и XVIII в. и отчасти в начале XIX в. Применение их не противоречило тогдашнему полицейскому государственному строю, основанному на строгом разделении сословий и на полном подчинении государству интересов всех, особенно низших классов населения. При таких условиях болезненные Т. наказания находили защитников и в юридической литературе того времени. Напр. французский адвокат Сервэн (1778) находил, что плеть может быть «отеческим поучением, предназначенным сдерживать страсти или пыл чувственных желаний, которые можно смирить только болью; цель ее применения — исправление виновного».
Применение Т. наказаний, их жестокость и распространенность зависят от степени цивилизации народа и от положения личности в государстве. Они связаны не только с карательной системой, но и с государственным и общественным строем: применение их к какому-либо классу лиц является как бы признаком его гражданской неполноправности. Т. наказания сводятся к minimum’y и исчезают по мере роста культуры и признания прав личности гражданина.
В Афинах Т. наказания применялись лишь к несвободным. В римском праве они существовали при царях и в первые столетия республики; во II в. до Р. Хр. было запрещено наказывать телесно римского гражданина; Т. наказания могли применяться лишь к рабам и покоренным народностям. В эпоху империи, с исчезновением политической свободы, Т. наказания снова появились в законе; от них, однако, были изъяты высшие классы (honestiores). Остальные (humiliores) могли быть наказуемы палками; наказание плетьми и наложение оков назначалось лишь для несвободных.
Применялись и членовредительные наказания. Особенное распространение Т. наказания получили в византийских законах. У германских народов Т. наказания появились в период исчезновения кровной мести и первоначально применялись к свободным лишь в случае отсутствия у них средств, необходимых для уплаты выкупа. В варварских законах нередко ставилась альтернатива — выкуп, или потеря члена, или другое Г. наказание. Членовредительные Т. наказания стали входить постепенно в число карательных мер вследствие применения идеи талиона, особенно при телесных повреждениях. К несвободным Т. наказания применялись как членовредительные, так и болезненные, причем последние в некоторых случаях назначались без определения числа ударов: просто говорилось «да будет бит».
Число ударов плетьми по законам доходило до 300 (бургундские законы). С укреплением феодальной системы и с утратой низшими классами их политической силы, с укреплением территориальной власти Т. наказания стали нормальными и для свободных, утративших право выкупа. По уголовному уложению Карла V (1532) назначение выкупа взамен телесных наказаний рассматривалось как императорская прерогатива, как вид помилования. Исключение делалось только для высших сословий — дворянства и духовенства, применение к которым Т. наказаний по судебному приговору считалось несовместимым с их честью. То же мы видим и в законодательствах других европейских народов.
Частое применение Т. наказаний всех видов продолжалось до XVIII в. Ограничение и смягчение коснулось прежде всего членовредительных наказаний, к которым под влиянием развития просвещения и смягчения нравов начали относиться отрицательно уже в XVII стол., они стали выходить из употребления даже без законодательной отмены, в силу того, что суды избегали назначать их и в приговорах постоянно заменяли их другими наказаниями. Некоторые юристы того времени говорили о членовредительных наказаниях как о чрезмерно жестоких, налагающих на человека вечное клеймо и в то же время невыгодных для общества, так как изуродованные преступники были не в состоянии зарабатывать средства к существованию и должны были в большинстве случаев жить милостыней.
Постепенное сокращение области применения членовредительных наказаний и их исчезновение первоначально не ослабило значения Т. наказаний вообще: оно только увеличило область болезненных Т. наказаний, которыми широко пользовались европейские государства в XVII и XVIII в. и отчасти в начале XIX в. Применение их не противоречило тогдашнему полицейскому государственному строю, основанному на строгом разделении сословий и на полном подчинении государству интересов всех, особенно низших классов населения. При таких условиях болезненные Т. наказания находили защитников и в юридической литературе того времени. Напр. французский адвокат Сервэн (1778) находил, что плеть может быть «отеческим поучением, предназначенным сдерживать страсти или пыл чувственных желаний, которые можно смирить только болью; цель ее применения — исправление виновного».
Так смотрели на Т. наказания и законодатели, видевшие в них универсальное средство против всяких легкомысленных и злоумышленных проступков граждан. В прусском ландрехте (1794), напр., болезненные Т. наказания употреблялись и как дополнительные наказания, и как самостоятельные. Серьезный удар господству Т. наказаний был нанесен французской революцией, провозгласившей права человека и признавшей Т. наказания несовместимыми с этими правами После революции до 1832 г. во Франции оставались обломки прежней системы в виде клеймения, отсечения руки перед казнью отцеубийцы, наложения оков, Т. наказаний для каторжников. Принципиально вопрос о Т. наказаниях был разрешен окончательно, и в настоящее время они совершенно исчезли из французского законодательства.
Постепенно и в других европейских законодательствах область применения Т. наказаний начала довольно быстро суживаться в зависимости от падения полицейского, сословного строя и признания равных прав за всеми сословиями. В Пруссии в 1812 г. королевским повелением Т. наказания были ограничены «самыми низшими классами» (für Verbrecher d. untersten Volksklasse); в 1833 г. запрещено наказывать телесно женщин и судьям рекомендовано применять Т. наказания, главным образом, к несовершеннолетним или мало развитым умственно, для которых это наказание не было, по мнению законодателя, позорящим. Во всех проектах законов с 1827 по 1839 г. Т. наказания предполагалось сохранить, но с теми же ограничениями. Изменившееся политическое положение повлекло за собой отмену Т. наказаний, которые, как гласило королевское повеление 6 мая 1848 г., уничтожались вследствие того, «что по новым законам всем подданным предоставлены одинаковые политические права».
В том же году Т. наказания были отменены по тем же причинам во многих других немецких государствах. Кое-где они были снова введены, но могли продержаться только несколько лет (1855—1861 гг. в Саксонии). В момент введения общеимперского уголовного уложения, не знающего Т. наказаний, они сохранялись лишь в Мекленбург-Шверине. В Австрии Т. наказания были окончательно отменены в 1867 г. Т. наказания во современных законодательствах. В Германии общеимперское угол. Уложение отменило совершенно Т. наказания по судебным приговорам; на усмотрение союзных правительств оставлено применение Т. наказаний в качестве дисциплинарных для арестантов. В баварских тюрьмах Т. наказания запрещены, в прусских и саксонских исправительных домах (Zuchthaus) они допущены; орудиями наказания служат плети, палка, розги. Высшее число ударов 60. Применяется оно к лицам обоего пола.
Кроме того, Т. наказания императорским указом 1896 г. разрешено применять к туземцам в германских владениях в Африке. В Дании, Швеции, Норвегии и Греции Т. наказания могут назначаться для несовершеннолетних преступников. В Англии Т. наказания применяются к несовершеннолетним преступникам до 14—16 лет и состоят в сечении розгами (число ударов не превышает обыкновенно 12). Сверх того по закону 1863 г. за покушение на убийство с целью грабежа (билль о гарротерах) виновному, не достигшему 16 лет, может быть назначено 25 ударов плетьми, взрослому — 50 ударов.
Женщины Т. наказанию не подвергаются. Трудно вследствие этого видеть в движении в защиту Т. наказаний, заметном в последние годы в европейской литературе, результаты действительных достоинств этого наказания. Это движение объясняется усилением реакционных течений, всегда приводящих с собой культ отживших учреждений и порядков, а также несомненным фактом увеличения преступности и недостатками действующей системы наказания. Эти обстоятельства вызывают у некоторых авторов, недостаточно знакомых с причинами и условиями роста преступности и историей наказаний, предположение о возможности устранить зло усилением строгости, в частности — возвращением к Т. наказаниям.
Постепенно и в других европейских законодательствах область применения Т. наказаний начала довольно быстро суживаться в зависимости от падения полицейского, сословного строя и признания равных прав за всеми сословиями. В Пруссии в 1812 г. королевским повелением Т. наказания были ограничены «самыми низшими классами» (für Verbrecher d. untersten Volksklasse); в 1833 г. запрещено наказывать телесно женщин и судьям рекомендовано применять Т. наказания, главным образом, к несовершеннолетним или мало развитым умственно, для которых это наказание не было, по мнению законодателя, позорящим. Во всех проектах законов с 1827 по 1839 г. Т. наказания предполагалось сохранить, но с теми же ограничениями. Изменившееся политическое положение повлекло за собой отмену Т. наказаний, которые, как гласило королевское повеление 6 мая 1848 г., уничтожались вследствие того, «что по новым законам всем подданным предоставлены одинаковые политические права».
В том же году Т. наказания были отменены по тем же причинам во многих других немецких государствах. Кое-где они были снова введены, но могли продержаться только несколько лет (1855—1861 гг. в Саксонии). В момент введения общеимперского уголовного уложения, не знающего Т. наказаний, они сохранялись лишь в Мекленбург-Шверине. В Австрии Т. наказания были окончательно отменены в 1867 г. Т. наказания во современных законодательствах. В Германии общеимперское угол. Уложение отменило совершенно Т. наказания по судебным приговорам; на усмотрение союзных правительств оставлено применение Т. наказаний в качестве дисциплинарных для арестантов. В баварских тюрьмах Т. наказания запрещены, в прусских и саксонских исправительных домах (Zuchthaus) они допущены; орудиями наказания служат плети, палка, розги. Высшее число ударов 60. Применяется оно к лицам обоего пола.
Кроме того, Т. наказания императорским указом 1896 г. разрешено применять к туземцам в германских владениях в Африке. В Дании, Швеции, Норвегии и Греции Т. наказания могут назначаться для несовершеннолетних преступников. В Англии Т. наказания применяются к несовершеннолетним преступникам до 14—16 лет и состоят в сечении розгами (число ударов не превышает обыкновенно 12). Сверх того по закону 1863 г. за покушение на убийство с целью грабежа (билль о гарротерах) виновному, не достигшему 16 лет, может быть назначено 25 ударов плетьми, взрослому — 50 ударов.
Женщины Т. наказанию не подвергаются. Трудно вследствие этого видеть в движении в защиту Т. наказаний, заметном в последние годы в европейской литературе, результаты действительных достоинств этого наказания. Это движение объясняется усилением реакционных течений, всегда приводящих с собой культ отживших учреждений и порядков, а также несомненным фактом увеличения преступности и недостатками действующей системы наказания. Эти обстоятельства вызывают у некоторых авторов, недостаточно знакомых с причинами и условиями роста преступности и историей наказаний, предположение о возможности устранить зло усилением строгости, в частности — возвращением к Т. наказаниям.
В.А. КВАШНИН О РИМСКИХ ЗАКОНАХ О РОСКОШИ
Среди многочисленных проблем периода Ганнибаловой войны одной из наименее исследованных является проблема финансовой политики, проводившейся сенатом и высшими магистратами Республики с 218 по 201 гг. до н. э. Как правило, внимание исследователей привлекают яркие сюжеты борьбы соперничающих политических группировок или военных кампаний этого времени. Между тем, одной из серьезнейших проблем, вставших перед римским обществом с самого начала войны, была хроническая нехватка материальных ресурсов и, в первую очередь, денежных средств. Связано это, видимо, с тем, что Рим вступил в новую войну с Карфагеном куда менее готовым к ней, чем это обычно представляется, на что уже обращалось внимание в отечественной литературе. Одним из путей выхода из сложившейся ситуации была серия законодательных мер, направленных как на ограничение расходов внутри римской фамилии, так и на прямое изъятие необходимых средств у населения.
Так, закон Г. Клавдия 218 г. скорее всего, был вызван потребностями римского флота в грузовых кораблях для перевоза войск, снаряжения и продовольствия, как-то предусматривал первоначальный план ведения войны римского командования. Законы М. Метилия 217 г. и Г. Оппия 215 г. жестко ограничивали «нерациональные» траты фамильных ресурсов, основного источника пополнения римской казны. Все три закона объединяет то, что они были приняты в форме плебисцита….
...Однако, пожалуй, самое яркое описание как состояния римских финансов, так и методов, которыми они пополнялись, относится к 210 г., когда вновь возникла проблема нехватки гребцов на флоте. Так как денег в казне не было, консулы М. Клавдий Марцелл и М. Валерий Левин издали указ, полностью повторяющий распоряжение 214 г. Эти действия консулов вызвали у населения взрыв негодования, грозивший перерасти в открытый мятеж. Главным поводом возмущения было то, что граждане и так платят ежегодный трибут, к которому постоянно прибавляются дополнительные поборы. Ни угрозами, ни уговорами консулы не могли успокоить толпу возмущенных сограждан. Тогда М. Валерий Левин обратился к сенаторам со следующим предложением: «мы, сенаторы, завтра же отдадим в казну все наше золото, серебро и медные деньги: пусть каждый оставит лишь по кольцу себе самому, жене и детям, да буллу сыну, да еще жене или дочери по унции золота; те, кто занимал курульные должности, пусть оставят себе серебряный конский убор и фунт серебра на солонку и блюдо для приношения богам; остальные сенаторы оставят себе только по фунту серебра да медных денег по пяти тысяч ассов на каждого отца семейства» (Liv 26. 36. 5—7, пер. М. Е. Сергеенко). Согласно традиции, вслед за сенаторами стало сдавать имеющееся у них золото, серебро и медь и простой народ (Ibid. 26. 36. 11—12; ср. Flor. 1. 22. 25). Принимали деньги частных лиц все те же триумвиры, «ведавшие казной». Обращает на себя внимание то, что все сдаваемое в казну тщательно фиксируется: «каждый хотел видеть свое имя в официальных списках если не первым, то из первых: триумвиры не успевали принимать, а писцы записывать взносы». Хотя Ливий всячески подчеркивает добровольность и внезапность этого порыва со стороны римского народа, как четкий порядок происходящего (сенаторы — всадники — народ), так и дальнейшие события заставляют предположить, что перемещение денег из фамильной казны в государственную все-таки происходило на определенных условиях. В 204 г. М. Валерий Левин, инициатор этой акции, поднял в сенате вопрос о возвращении денег, взятых у частных лиц в год его консульства (Liv. 29. 16. 1—3). Сенаторы, поддержав его, определили сроки погашения займа. То, что это был именно заём, прямо говорится в 31 книге Ливия: «…многие частные граждане обратились в сенат, напоминая, что на этот именно год приходится третья выплата в погашении займа, который они в свое время в консульство М. Валерия и М. Клавдия предоставили государству» (31. 13. 2, пер. Г. С. Кнабе).
Среди многочисленных проблем периода Ганнибаловой войны одной из наименее исследованных является проблема финансовой политики, проводившейся сенатом и высшими магистратами Республики с 218 по 201 гг. до н. э. Как правило, внимание исследователей привлекают яркие сюжеты борьбы соперничающих политических группировок или военных кампаний этого времени. Между тем, одной из серьезнейших проблем, вставших перед римским обществом с самого начала войны, была хроническая нехватка материальных ресурсов и, в первую очередь, денежных средств. Связано это, видимо, с тем, что Рим вступил в новую войну с Карфагеном куда менее готовым к ней, чем это обычно представляется, на что уже обращалось внимание в отечественной литературе. Одним из путей выхода из сложившейся ситуации была серия законодательных мер, направленных как на ограничение расходов внутри римской фамилии, так и на прямое изъятие необходимых средств у населения.
Так, закон Г. Клавдия 218 г. скорее всего, был вызван потребностями римского флота в грузовых кораблях для перевоза войск, снаряжения и продовольствия, как-то предусматривал первоначальный план ведения войны римского командования. Законы М. Метилия 217 г. и Г. Оппия 215 г. жестко ограничивали «нерациональные» траты фамильных ресурсов, основного источника пополнения римской казны. Все три закона объединяет то, что они были приняты в форме плебисцита….
...Однако, пожалуй, самое яркое описание как состояния римских финансов, так и методов, которыми они пополнялись, относится к 210 г., когда вновь возникла проблема нехватки гребцов на флоте. Так как денег в казне не было, консулы М. Клавдий Марцелл и М. Валерий Левин издали указ, полностью повторяющий распоряжение 214 г. Эти действия консулов вызвали у населения взрыв негодования, грозивший перерасти в открытый мятеж. Главным поводом возмущения было то, что граждане и так платят ежегодный трибут, к которому постоянно прибавляются дополнительные поборы. Ни угрозами, ни уговорами консулы не могли успокоить толпу возмущенных сограждан. Тогда М. Валерий Левин обратился к сенаторам со следующим предложением: «мы, сенаторы, завтра же отдадим в казну все наше золото, серебро и медные деньги: пусть каждый оставит лишь по кольцу себе самому, жене и детям, да буллу сыну, да еще жене или дочери по унции золота; те, кто занимал курульные должности, пусть оставят себе серебряный конский убор и фунт серебра на солонку и блюдо для приношения богам; остальные сенаторы оставят себе только по фунту серебра да медных денег по пяти тысяч ассов на каждого отца семейства» (Liv 26. 36. 5—7, пер. М. Е. Сергеенко). Согласно традиции, вслед за сенаторами стало сдавать имеющееся у них золото, серебро и медь и простой народ (Ibid. 26. 36. 11—12; ср. Flor. 1. 22. 25). Принимали деньги частных лиц все те же триумвиры, «ведавшие казной». Обращает на себя внимание то, что все сдаваемое в казну тщательно фиксируется: «каждый хотел видеть свое имя в официальных списках если не первым, то из первых: триумвиры не успевали принимать, а писцы записывать взносы». Хотя Ливий всячески подчеркивает добровольность и внезапность этого порыва со стороны римского народа, как четкий порядок происходящего (сенаторы — всадники — народ), так и дальнейшие события заставляют предположить, что перемещение денег из фамильной казны в государственную все-таки происходило на определенных условиях. В 204 г. М. Валерий Левин, инициатор этой акции, поднял в сенате вопрос о возвращении денег, взятых у частных лиц в год его консульства (Liv. 29. 16. 1—3). Сенаторы, поддержав его, определили сроки погашения займа. То, что это был именно заём, прямо говорится в 31 книге Ливия: «…многие частные граждане обратились в сенат, напоминая, что на этот именно год приходится третья выплата в погашении займа, который они в свое время в консульство М. Валерия и М. Клавдия предоставили государству» (31. 13. 2, пер. Г. С. Кнабе).
Заём 210 г. обнаруживает сходство с законами 218—215 гг. Сразу по нескольким позициям: как и закон Клавдия, он направлен на сенаторское сословие, так же, как и закон Оппия, он ограничивает размер имущества римских матрон16. Более того, этот заём, подобно указанным законам, основывается на определенном имущественном минимуме, которым дозволялось владеть домовладыке (ср. «…был установлен предел хранимому дома — будь то вещи из золота или серебра, будь то чеканная монета серебряная или золотая» (Liv. 34. 6. 14)). При сравнении законов 218—215 гг. с деятельностью высших римских магистратов в период с 214 по 210 гг. видно, что в центре внимания постоянно находятся несколько больших проблем (снабжение армии и флота, покупка рабов, откупа, изъятие у населения денег), настолько тесно связанных друг с другом, что они сливаются в одну, самую важную для Рима проблему бесперебойного снабжения армии и, особенно, флота материальными и людскими ресурсами.
В этой связи следует отметить условность самого термина «законы о роскоши» применительно к правовым актам рассматриваемого периода. Вызывает сомнение, что в римском обществе этого времени существовала такая проблема, как роскошь частной жизни гражданина. Как отмечалось, до конца Ганнибаловой войны меры по ограничению расходов граждан носили исключительно прагматичный характер и принимались в момент наибольшей опасности с целью направить все средства общины на военные нужды. С мнением современного исследователя перекликаются слова Ливия, посвященные закону Оппия: «кто же не видит, что лишь горести и нищета государства, когда каждый должен был отдать последнее на общие нужды, породили этот закон?» (34. 6. 16). Меры 214—210 гг. были непосредственным продолжением политики, обозначенной законами 218—215 гг. и с таким же основанием могут быть названы «законами о роскоши». Иная юридическая природа принимаемых римскими магистратами правовых актов определила и дальнейшую их судьбу. В отличие от плебисцитов начала войны они исчезли из поля зрения историков, став «невидимыми» для современных исследователей.
Бросается в глаза ярко выраженный ограничительно-конфискационный характер законодательства 218—210 гг., направленного преимущественно против самой знатной и состоятельной части римского общества — сенаторского сословия. Это, казалось бы, плохо сочетается с тем, что такая политика проводилась непосредственно или при прямом содействии родовитых римских сенаторов — Кв. Фабия Максима, Кв. Фульвия Флакка, М. Клавдия Марцелла, М. Атилия Регула, Т. Отацилия Красса, Луц. Эмилия Папа и др. Представляется, однако, что противоречие это кажущееся. При рассмотрении первых законов о роскоши часто упускается из вида характерная для античного гражданского общества ориентация в общественной жизни не на простое равенство, а на равенство пропорциональное, где слагаемые богатства и почестей давали сумму обязанностей перед обществом тем большую, чем выше был социальный ранг гражданина. Идущее из эпохи архаики уважение к родовитости трансформировалось в условиях гражданского общества в особую полисную идеологию, возлагавшую на обладателей богатства и общественного престижа несение главной тяжести проблем, встававших перед коллективом. В этом смысле правы те, кто указывает на идеологическую подоплеку законов о роскоши, укреплявших и сплачивавших римское общество в минуту опасности. Однако, законы 218—210 гг. это еще и показатель того, что римское общество конца III в. уже прочно осознало свое новое качество. Наряду с утверждением новой социальной структуры гражданского коллектива, в обществе окончательно закрепляется соответствующая ей идеология, определявшая весь строй квиритского мышления. Вступив в эпоху Пунических войн хотя и с вполне оформившимся гражданскими институтами, но с психологией, перегруженной рецидивами архаики, римское общество вышло из нее обновленным, что и определило его дальнейший расцвет в период зрелой Республики и Принципата.
В этой связи следует отметить условность самого термина «законы о роскоши» применительно к правовым актам рассматриваемого периода. Вызывает сомнение, что в римском обществе этого времени существовала такая проблема, как роскошь частной жизни гражданина. Как отмечалось, до конца Ганнибаловой войны меры по ограничению расходов граждан носили исключительно прагматичный характер и принимались в момент наибольшей опасности с целью направить все средства общины на военные нужды. С мнением современного исследователя перекликаются слова Ливия, посвященные закону Оппия: «кто же не видит, что лишь горести и нищета государства, когда каждый должен был отдать последнее на общие нужды, породили этот закон?» (34. 6. 16). Меры 214—210 гг. были непосредственным продолжением политики, обозначенной законами 218—215 гг. и с таким же основанием могут быть названы «законами о роскоши». Иная юридическая природа принимаемых римскими магистратами правовых актов определила и дальнейшую их судьбу. В отличие от плебисцитов начала войны они исчезли из поля зрения историков, став «невидимыми» для современных исследователей.
Бросается в глаза ярко выраженный ограничительно-конфискационный характер законодательства 218—210 гг., направленного преимущественно против самой знатной и состоятельной части римского общества — сенаторского сословия. Это, казалось бы, плохо сочетается с тем, что такая политика проводилась непосредственно или при прямом содействии родовитых римских сенаторов — Кв. Фабия Максима, Кв. Фульвия Флакка, М. Клавдия Марцелла, М. Атилия Регула, Т. Отацилия Красса, Луц. Эмилия Папа и др. Представляется, однако, что противоречие это кажущееся. При рассмотрении первых законов о роскоши часто упускается из вида характерная для античного гражданского общества ориентация в общественной жизни не на простое равенство, а на равенство пропорциональное, где слагаемые богатства и почестей давали сумму обязанностей перед обществом тем большую, чем выше был социальный ранг гражданина. Идущее из эпохи архаики уважение к родовитости трансформировалось в условиях гражданского общества в особую полисную идеологию, возлагавшую на обладателей богатства и общественного престижа несение главной тяжести проблем, встававших перед коллективом. В этом смысле правы те, кто указывает на идеологическую подоплеку законов о роскоши, укреплявших и сплачивавших римское общество в минуту опасности. Однако, законы 218—210 гг. это еще и показатель того, что римское общество конца III в. уже прочно осознало свое новое качество. Наряду с утверждением новой социальной структуры гражданского коллектива, в обществе окончательно закрепляется соответствующая ей идеология, определявшая весь строй квиритского мышления. Вступив в эпоху Пунических войн хотя и с вполне оформившимся гражданскими институтами, но с психологией, перегруженной рецидивами архаики, римское общество вышло из нее обновленным, что и определило его дальнейший расцвет в период зрелой Республики и Принципата.
ВЛАДИМИР ВАЛЬДЕНБЕРГ О МЫСЛИ ПАТРИАРХА НИКОНА
У Никона встречается общая мысль о законе как границе царской власти, и о вытекающей отсюда ответственности царя перед Богом. В послании 1659 г. к Алексею Михайловичу он пишет: «Аще и царь еси велий, от Бога поставленный, но правды ради». «Аще царь есть, — говорит он в своих «Возражениях», — пребывай во своих уставех»; там же приводит он слова из книги Премудрости Соломона, гл. 6, вошедшие уже раньше в «Слово о судиях и властелех», в которых говорится, что "Вышний истяжет дела царей, так как они не сохранили закона". Но по вопросу о происхождении царской власти и об ее отношении к власти духовной у Никона заметно колебание. В предисловии к Служебнику, изданному с его благословения в 1655 г., Никон воспользовался мыслью предисловия к 6-й новелле Юстиниана и выставил учение о равенстве властей царя и патриарха.
«Бог даровал России два великие дара» — царя и патриарха; «богоизбранная сия и богомудрая двоица… повелеша собрать в Москву древние св. книги… Тем же благословен Бог, в Троице святей славимый, таковых великих государей в начальство людей своих избравый. Да даст же им, государем, по пророку, желание сердец их… яко да под единым их государским повелением вси, повсюду православнии народи живуще утешительными песньми славити имут воздвигшего их истинного Бога нашего».
Здесь выражена мысль, что светская и духовная власть одинаково происходят от Бога и как бы на равных правах повелевают православными народами. Мысль эта,конечно, не вовсе новая: происхождение обеих властей от Бога проповедовал до Никона автор «Слова кратка», а учение о равных правах их в государственном управлении, и тоже на основе 6-й новеллы, было когда-то выставлено Феодором Студитом. Впоследствии Никон изменил свое мнение, и в его возражениях на вопросы Стрешнева мы находим уже учение о превосходстве священства.
«Священство царства преболее есть», — говорит там Никон. Свою мысль он доказывает, прежде всего, различием в происхождении обеих властей. Хотя и священство, и царство происходят от Бога, но первое происходит от Бога непосредственно, а второе — посредственно. После 40-дневного собеседования Моисея с Богом, «прославися обличие плоти лица его», и это было началом священства. В Новом Завете Христос рукоположил апостолов. Царство же, хотя тоже дано Богом, «но во гневе и ярости Божии», и потому как бы не имеет за собой одобрения Божия. Никон разумеет при этом историю учреждения царской власти у израильского народа. И в настоящее время на иерархов нисходит непосредственно благодать св. Духа, а царь получает помазание через архиерея.
«Меньшее от большего благословляется», — заключает Никон. Высота священства по сравнению с царством видна и из их различного назначения. «Царь здешним вверен есть, — пишет Никон, — а аз небесным; царь телесем вверен есть, иереи же душам; царь долги имением оставляет, священник же долги согрешениям». Мысль, что царь властвует над телом, а иерей — над душой, была уже раньше высказана митрополитом Даниилом, но тот не делал из нее такого значительного вывода, как Никон.
Царь имеет власть награждать и наказывать, однако эти награды и наказания не имеют вечного значения, они подлежат еще пересмотру на суде Божием, где они будут утверждены только в том случае, если они были наложены «по закону заповедей», а не по пристрастию или ненависти. Наоборот, если священник свяжет кого на земле даже неправильно, он будет связан и на небесах; хотя бы это был царь, говорит Никон, его и Бог не разрешит. В подкрепление мысли о первенстве святительской власти Никон ссылается на теорию двух мечей. «Два меча
христианского царства между двемы особы разделишася, еже есть — при архиерействе меч духовный, при царе же меч мирской уставися».
У Никона встречается общая мысль о законе как границе царской власти, и о вытекающей отсюда ответственности царя перед Богом. В послании 1659 г. к Алексею Михайловичу он пишет: «Аще и царь еси велий, от Бога поставленный, но правды ради». «Аще царь есть, — говорит он в своих «Возражениях», — пребывай во своих уставех»; там же приводит он слова из книги Премудрости Соломона, гл. 6, вошедшие уже раньше в «Слово о судиях и властелех», в которых говорится, что "Вышний истяжет дела царей, так как они не сохранили закона". Но по вопросу о происхождении царской власти и об ее отношении к власти духовной у Никона заметно колебание. В предисловии к Служебнику, изданному с его благословения в 1655 г., Никон воспользовался мыслью предисловия к 6-й новелле Юстиниана и выставил учение о равенстве властей царя и патриарха.
«Бог даровал России два великие дара» — царя и патриарха; «богоизбранная сия и богомудрая двоица… повелеша собрать в Москву древние св. книги… Тем же благословен Бог, в Троице святей славимый, таковых великих государей в начальство людей своих избравый. Да даст же им, государем, по пророку, желание сердец их… яко да под единым их государским повелением вси, повсюду православнии народи живуще утешительными песньми славити имут воздвигшего их истинного Бога нашего».
Здесь выражена мысль, что светская и духовная власть одинаково происходят от Бога и как бы на равных правах повелевают православными народами. Мысль эта,конечно, не вовсе новая: происхождение обеих властей от Бога проповедовал до Никона автор «Слова кратка», а учение о равных правах их в государственном управлении, и тоже на основе 6-й новеллы, было когда-то выставлено Феодором Студитом. Впоследствии Никон изменил свое мнение, и в его возражениях на вопросы Стрешнева мы находим уже учение о превосходстве священства.
«Священство царства преболее есть», — говорит там Никон. Свою мысль он доказывает, прежде всего, различием в происхождении обеих властей. Хотя и священство, и царство происходят от Бога, но первое происходит от Бога непосредственно, а второе — посредственно. После 40-дневного собеседования Моисея с Богом, «прославися обличие плоти лица его», и это было началом священства. В Новом Завете Христос рукоположил апостолов. Царство же, хотя тоже дано Богом, «но во гневе и ярости Божии», и потому как бы не имеет за собой одобрения Божия. Никон разумеет при этом историю учреждения царской власти у израильского народа. И в настоящее время на иерархов нисходит непосредственно благодать св. Духа, а царь получает помазание через архиерея.
«Меньшее от большего благословляется», — заключает Никон. Высота священства по сравнению с царством видна и из их различного назначения. «Царь здешним вверен есть, — пишет Никон, — а аз небесным; царь телесем вверен есть, иереи же душам; царь долги имением оставляет, священник же долги согрешениям». Мысль, что царь властвует над телом, а иерей — над душой, была уже раньше высказана митрополитом Даниилом, но тот не делал из нее такого значительного вывода, как Никон.
Царь имеет власть награждать и наказывать, однако эти награды и наказания не имеют вечного значения, они подлежат еще пересмотру на суде Божием, где они будут утверждены только в том случае, если они были наложены «по закону заповедей», а не по пристрастию или ненависти. Наоборот, если священник свяжет кого на земле даже неправильно, он будет связан и на небесах; хотя бы это был царь, говорит Никон, его и Бог не разрешит. В подкрепление мысли о первенстве святительской власти Никон ссылается на теорию двух мечей. «Два меча
христианского царства между двемы особы разделишася, еже есть — при архиерействе меч духовный, при царе же меч мирской уставися».
Таким образом, Никон настаивал на том, чтобы государство в лице царя не имело решительно никакого отношения к церкви. Область, подчиненную царю, составляют, по его учению, исключительно дела государственные в тесном смысле этого слова. Но Никон не ограничился одной проповедью свободы церкви; он стремился и саму царскую власть подчинить церкви, и притом не в смысле подчинения ее церковным законам, что не было бы вовсе новостью для русской политической литературы, а в смысле подчинения ее представителю церкви — патриарху.
Уже в первую половину своего патриаршества, когда Никон, как мы видели, держался учения о равенстве духовной и светской власти, он проводил теорию разделения государственной власти между царем и патриархом. Согласно предисловию к Служебнику 1655 г., в России действует не единая власть царя, а две власти, которые образуют «премудрую двоицу», и если Никон говорит о «едином их государском повелении», то лишь в том смысле, что для каждого действия государственной власти нужна не только воля царя, но и воля патриарха. Такое же значение имело и присвоение себе Никоном в 1653 г. титула «великого государя».
Никон не только употреблял этот титул в различных грамотах, но и действовал как государь в отношении к боярам и различным органам управления. Когда же Никон оставил кафедру и занялся теоретическим обоснованием своей деятельности, он стал уже высказывать мысль, что царская власть подчинена власти патриаршей. Действительно, это подчинение составляет прямой логический вывод из учения о том, что священство выше царства. Никон учит, что «патриарх есть образ жив Христов и одушевлен, делесы и словесы в себе живописуя истину». Это уже одно ставит царя в подчинение патриарху.
Но у Никона есть и другие соображения. Во время венчания царю дается «завет» держать «к нашему смирению и ко всем своим богомольцам о св. Дусе царское свое духовное повиновение», а Никон при своем избрании на кафедру взял с царя и бояр еще особое обещание «слушати во всем» патриарха, и об этом обещании он очень охотно напоминает. В силу этого патриарх имеет право указывать на все замеченные им непорядки и злоупотребления. «Досаждати цареви или князю всем возбранено есть, а не архиереом, обличати же по достоянию несть возбранено, аще и обличения словеса люта зело… по правде кто обличает царя несть муки достоин».
Борьба с неправдой в действиях царя есть первейшая обязанность патриарха: «препояши оружие твое по бедре твоей, сильнее, сиречь меч твой по бедре твоей и борися с мучителем». По взгляду Никона, архиерей может потребовать от царя, «что царь обыкл творити, — творить законы православными»; иными словами, архиерей (подразумевается патриарх) может требовать, чтобы все действия царя согласовались с православными законами, как он, архиерей, эти законы понимает. Даже больше. Патриарх может царя «связати по заповедям Божиим».
Уже в первую половину своего патриаршества, когда Никон, как мы видели, держался учения о равенстве духовной и светской власти, он проводил теорию разделения государственной власти между царем и патриархом. Согласно предисловию к Служебнику 1655 г., в России действует не единая власть царя, а две власти, которые образуют «премудрую двоицу», и если Никон говорит о «едином их государском повелении», то лишь в том смысле, что для каждого действия государственной власти нужна не только воля царя, но и воля патриарха. Такое же значение имело и присвоение себе Никоном в 1653 г. титула «великого государя».
Никон не только употреблял этот титул в различных грамотах, но и действовал как государь в отношении к боярам и различным органам управления. Когда же Никон оставил кафедру и занялся теоретическим обоснованием своей деятельности, он стал уже высказывать мысль, что царская власть подчинена власти патриаршей. Действительно, это подчинение составляет прямой логический вывод из учения о том, что священство выше царства. Никон учит, что «патриарх есть образ жив Христов и одушевлен, делесы и словесы в себе живописуя истину». Это уже одно ставит царя в подчинение патриарху.
Но у Никона есть и другие соображения. Во время венчания царю дается «завет» держать «к нашему смирению и ко всем своим богомольцам о св. Дусе царское свое духовное повиновение», а Никон при своем избрании на кафедру взял с царя и бояр еще особое обещание «слушати во всем» патриарха, и об этом обещании он очень охотно напоминает. В силу этого патриарх имеет право указывать на все замеченные им непорядки и злоупотребления. «Досаждати цареви или князю всем возбранено есть, а не архиереом, обличати же по достоянию несть возбранено, аще и обличения словеса люта зело… по правде кто обличает царя несть муки достоин».
Борьба с неправдой в действиях царя есть первейшая обязанность патриарха: «препояши оружие твое по бедре твоей, сильнее, сиречь меч твой по бедре твоей и борися с мучителем». По взгляду Никона, архиерей может потребовать от царя, «что царь обыкл творити, — творить законы православными»; иными словами, архиерей (подразумевается патриарх) может требовать, чтобы все действия царя согласовались с православными законами, как он, архиерей, эти законы понимает. Даже больше. Патриарх может царя «связати по заповедям Божиим».
ДОПРОС БЫВШЕГО МИНИСТРА ЮСТИЦИИ И. Г. ЩЕГЛОВИТОВА 24.04.1917
Председатель. — Скажите, в качестве министра юстиции, вам приходилось представлять на усмотрение бывшего носителя верховной власти о прекращении уже начавшего свое течение судебного дела?
Щегловитов. — Было, вероятно… Да, несколько случаев…
Председатель. — Такие случаи были. Какими же законами руководился министр юстиции, когда преподносил на высочайшее усмотрение эти случаи?
Щегловитов. — Думаю, статьей 23-й Основных Законов.
Завадский. — 23 ст. Основных Законов предоставляет право помилования.
Щегловитов. — И прекращения дела, насколько мне помнится. Хотя редакция и могла возбудить сомнения: я помню, что в литературе даже высказывались по этому поводу различные толкования… И вот, покойный профессор Сергиевский[*] держался того мнения, что при издании в 1906 году новых Основных Законов, в этом отношении прерогативы монарха остались неизменившимися.[351]
Председатель. — Во всяком случае, вы сами признаете, что этот вопрос считался спорным. Почему же вы находили нужным, так сказать, решать этот спорный вопрос в указанном смысле?
Щегловитов. — Это делалось, вероятно, исключительно по политическим соображениям. Здесь юридические, конечно, отпадали.
Председатель. — Нет, простите: в каком же отношении у вас были политические соображения с соображениями юридическими, т.-е. с законными; в постоянном подчинении были у вас законы, принцип законности, по отношению к принципам политики?
Щегловитов. — Нет, я бы сказал: в редких случаях.
Председатель. — Значит, вы, в интересах политических, делали исключение, непредусмотренное законом?
Щегловитов. — Да. И прекращением судебных дел, о которых вы изволите говорить, уж, конечно, делались по политическим соображениям…
Председатель. — Вы не представляли себе ту громадную угрозу, которая таилась в делании этих исключений (а их могло быть очень много) для законности вообще, и в частности — для ведомства, которое должно было олицетворять закон, — для ведомства юстиции?
Щегловитов. — Конечно, тут опасность есть. Это я признаю.
Председатель. — Как же вы смотрели на это?
Щегловитов. — Я смотрел так, что, по возможности, все эти случаи должны быть сводимы до последнего минимума.
Председатель. — Итак, министр юстиции все же признает, что до последнего минимума должны быть доведены случаи отступления от законности… Теперь, позвольте вам задать такой вопрос: как вам известно, в Российском государстве существует, вероятно, более 100 судов. Каждый председатель суда должен стоять на точке зрения министра юстиции, — не правда ли? — и проводить в жизнь эту точку зрения… Затем, в Российском государстве есть еще товарищи председателя, уездные члены и бесчисленное количество властей… Вам не кажется, что если все они будут разделять взгляд главы ведомства, то малое превратится уже в нечто громадное, — и такое, что совершенно нетерпимо для русского народа и для идеи правосудия в стране? Я позволяю себе задавать этот вопрос потому, что я знаю ваши печатные работы, затем вы были профессором… Так что мы, юристы, можем вам задать этот вопрос, потому что мы друг друга должны понимать…
Щегловитов. — Я опасность эту признаю вполне. Это путь опасный.
Председатель. — Почему же вы вели ваше ведомство по этому опасному пути?
Щегловитов. — Да, приходилось!… Потому что время, которое переживалось, — время все-таки необычайно трудное… Это время нормальным никоим образом назвать нельзя. В особенности первые годы моей деятельности…
Председатель. — Ведь вы понимаете: признание такого принципа ведет к признанию постановки таких процессов, которые ставить нельзя. Ведь тут нет пределов… Раз исходишь из подобного принципа, нет пределов того зла, которое вносится этим в страну. Каков же ваш взгляд, как занимавшего пост министра юстиции?
Щегловитов. — Я считаю этот путь ненормальным, — это безусловно. Я его защищать никоим образом не берусь…
Председатель. — Скажите, в качестве министра юстиции, вам приходилось представлять на усмотрение бывшего носителя верховной власти о прекращении уже начавшего свое течение судебного дела?
Щегловитов. — Было, вероятно… Да, несколько случаев…
Председатель. — Такие случаи были. Какими же законами руководился министр юстиции, когда преподносил на высочайшее усмотрение эти случаи?
Щегловитов. — Думаю, статьей 23-й Основных Законов.
Завадский. — 23 ст. Основных Законов предоставляет право помилования.
Щегловитов. — И прекращения дела, насколько мне помнится. Хотя редакция и могла возбудить сомнения: я помню, что в литературе даже высказывались по этому поводу различные толкования… И вот, покойный профессор Сергиевский[*] держался того мнения, что при издании в 1906 году новых Основных Законов, в этом отношении прерогативы монарха остались неизменившимися.[351]
Председатель. — Во всяком случае, вы сами признаете, что этот вопрос считался спорным. Почему же вы находили нужным, так сказать, решать этот спорный вопрос в указанном смысле?
Щегловитов. — Это делалось, вероятно, исключительно по политическим соображениям. Здесь юридические, конечно, отпадали.
Председатель. — Нет, простите: в каком же отношении у вас были политические соображения с соображениями юридическими, т.-е. с законными; в постоянном подчинении были у вас законы, принцип законности, по отношению к принципам политики?
Щегловитов. — Нет, я бы сказал: в редких случаях.
Председатель. — Значит, вы, в интересах политических, делали исключение, непредусмотренное законом?
Щегловитов. — Да. И прекращением судебных дел, о которых вы изволите говорить, уж, конечно, делались по политическим соображениям…
Председатель. — Вы не представляли себе ту громадную угрозу, которая таилась в делании этих исключений (а их могло быть очень много) для законности вообще, и в частности — для ведомства, которое должно было олицетворять закон, — для ведомства юстиции?
Щегловитов. — Конечно, тут опасность есть. Это я признаю.
Председатель. — Как же вы смотрели на это?
Щегловитов. — Я смотрел так, что, по возможности, все эти случаи должны быть сводимы до последнего минимума.
Председатель. — Итак, министр юстиции все же признает, что до последнего минимума должны быть доведены случаи отступления от законности… Теперь, позвольте вам задать такой вопрос: как вам известно, в Российском государстве существует, вероятно, более 100 судов. Каждый председатель суда должен стоять на точке зрения министра юстиции, — не правда ли? — и проводить в жизнь эту точку зрения… Затем, в Российском государстве есть еще товарищи председателя, уездные члены и бесчисленное количество властей… Вам не кажется, что если все они будут разделять взгляд главы ведомства, то малое превратится уже в нечто громадное, — и такое, что совершенно нетерпимо для русского народа и для идеи правосудия в стране? Я позволяю себе задавать этот вопрос потому, что я знаю ваши печатные работы, затем вы были профессором… Так что мы, юристы, можем вам задать этот вопрос, потому что мы друг друга должны понимать…
Щегловитов. — Я опасность эту признаю вполне. Это путь опасный.
Председатель. — Почему же вы вели ваше ведомство по этому опасному пути?
Щегловитов. — Да, приходилось!… Потому что время, которое переживалось, — время все-таки необычайно трудное… Это время нормальным никоим образом назвать нельзя. В особенности первые годы моей деятельности…
Председатель. — Ведь вы понимаете: признание такого принципа ведет к признанию постановки таких процессов, которые ставить нельзя. Ведь тут нет пределов… Раз исходишь из подобного принципа, нет пределов того зла, которое вносится этим в страну. Каков же ваш взгляд, как занимавшего пост министра юстиции?
Щегловитов. — Я считаю этот путь ненормальным, — это безусловно. Я его защищать никоим образом не берусь…