Англо-американские отношения XX века вплоть до 1980-х годов были в значительной степени окутаны мифологией. Она варьировалась от полурасистского пананглосаксонизма, который был распространен по обе стороны Атлантики в конце XIX века (как завещал Сесил Родс) или «англоязычных народов», отчеканенных Черчиллем, до «особых отношений», о которых говорили или на которое претендовали начиная с 1960-х годов. Как миф, они играли скорее инструментальную, чем описательную роль – в том смысле, что вера в него поддерживалась теми, кто хотел, чтобы его приняли, потому что из этого последовала бы целая плеяда убеждений, аргументов и политических решений.

С точки зрения историографии, верующие в особый характер англо-американских отношений начали раньше, чем их критики. Мемуары Черчилля о Второй мировой войне и взаимодействии с Рузвельтом излагают его собственный взгляд с такой силой и авторитетностью, что даже появление трехтомника переписки президента и премьер-министра военного времени под редакцией профессора Уоррена Кимбалла практически не оказало влияния за пределами ограниченного круга читателей академических историков, способных переварить и интегрировать его открытия в более широкий взгляд.

Дискурс холодной войны в большей степени, чем все другие, был политической удачей, даже если он также приписал стране статус, который ее экономика не могла поддерживать. Цена, которую СССР заплатил за поддержание этого фасада сверхдержавы, была огромной — хотя речь и не идет, как некоторые полагают, об имперском перенапряжении, — но и легитимность, даруемая дискурсом холодной войны за рубежом, была значительной.

Что еще более важно, сохранение состояния, которое Калдор назвала «воображаемой войной», помогло поддерживать в пределах двух империй дисциплину, которая, согласно британской исследовательнице, «определяла характер блоков и придавала смысл чувству принадлежности к Востоку и Западу». В то же время советская коммерческая политика свидетельствовала о приспособлении и неизменном желании участвовать в западном либеральном мировом порядке, из существования которого Кремль извлекал огромную материальную выгоду.

Обсуждаемая в начале этой книги академическая география производства статистики холодной войны также становится понятной, когда холодная война рассматривается как дискурсивная конструкция, а не всеобъемлющая реальность второй половины XX века. Единодушие советских и североамериканских экономистов, которые работали над созданием нереалистичного статистического портрета Советского Союза, не случайно. Не случайно и то, что несогласные с несоответствующей фактам господствующей точкой зрения голоса прозвучали на периферии — в Великобритании и внутри Советского Союза.

Видимость паритета во всех сферах была мизансценой, требующейся для развертывания драмы холодной войны. И не было более заинтересованных в одурманивании аудитории действующих лиц, чем главные герои. Но более взвешенный взгляд на советскую экономику, учитывающий ее специфическую роль и ограничение, дает менее эпический, но более последовательный нарратив. Он также позволяет создать подлинно глобальную историю, рассматривающую различные регионы мира с учетом всех их сложностей и противоречий, не упрощая картину холодной войны до манихейского противостояния.

В первую очередь сейчас требует пересмотра понятие «автаркия». Идея о том, что Советский Союз стремился быть самостоятельным, альтернативным универсумом, сосуществующим с либеральным мировым порядком, превратила страну в пятно Роршаха. Эта отделенная стеной страна ушла от (цивилизованного/рационального?) мира, чтобы вновь вернуться спустя определенный промежуток времени. Но Советский Союз никуда не уходил. Он следовал траектории мировой экономики и участвовал во всех мировых экономических тенденциях — мы не должны удивляться, обнаружив, что он участвовал также и в мировых культурных тенденциях. Необходимо признать, что Советский Союз не только важная составляющая мирового порядка, но и заядлый и восторженный его участник.

В рамках метанарратива, сосредоточенного на биполярности и противостоянии, эту историю сложно понять. Такой нарратив предполагает абсолютную неосведомленность или незнание динамики мировой экономики и ее значения. Он требует наличия равных сил. Он предполагает неослабевающее противостояние. Он требует приписывания культурной и идеологической исключительности элементам, относимым к разным полюсам противостояния. Эти идеи, однако, исчезают, как только мы обращаемся к экономике. С ее помощью мы возвращаемся к знакомой картине. В поведении советского руководства мы узнаем черты конформизма, замечаем позу подчиненного. Советские внешнеэкономические агенты, ограниченные глобальным контекстом, искали убежища в языке соглашения, но не революции.