Гроза настигла одиноких,
Тоской потасканных прохожих.
На мостовой царили ноги
В непромокаемых калошах.
Они тела несли на ужин,
От ливня крышею накрытый.
А в это время даже лужи
Приобретали лазуриты.
Деревья долго сокрушались,
Что дождь забудет прекратиться.
Их неустанно украшали
Вдали горящие зарницы.
Печные трубы в лентах дыма
Изображали голос альта.
На них глядел неумолимо
Осмысленный зрачок асфальта.
Отвердевали мысли, вещась,
Глаза цветы срывали с веток.
И тротуар, плывущий в вечер,
Устал тонуть в потоке света.

Михаил Красильников
1957

Я долго смотрел на зеленые деревья
Покой наполнял мою душу.
Еще по-прежнему нет больших и единых мыслей
Такие же клочья обрывки и хвостики.
То вспыхнет земное желание,
То протянется рука к занимательной книге
То вдруг хватаю листок бумаги,
То тут же в голову сладкий сон стучится.
Сажусь к окну в глубокое кресло,
Смотрю на часы, закуриваю трубку,
Но тут же вскакиваю и перехожу к столу,
Сажусь на твердый стул и скручиваю себе папиросу.
Я вижу бежит по стене паучок
Я слежу за ним, не могу оторваться.
Он мне мешает взять в руки перо.
Убить паука!
Лень подняться.
Теперь я гляжу внутрь себя.
Но пусто во мне, однообразно и скучно,
Нигде не бьется интенсивная жизнь,
Все вяло и сонно как сырая солома.
Вот я побывал сам в себе
И теперь стою перед вами.
Вы ждете, что я расскажу о своем путешествии,
Но я молчу, потому что я ничего не видел.
Оставьте меня и дайте спокойно смотреть на зеленые деревья.
Тогда может быть покой наполнит мою душу.
Тогда быть может проснется моя душа,
И я проснусь, и во мне забьется интенсивная жизнь.

Даниил Хармс

Минут 7 ходу (длительность «Hey Jude»).
Трамваи А, 39-й, 3-й.
Каких-нибудь несчастных 7 минут
размером в пять десятилетий.
Вотще взывая издали ко мне,
над узким Яузским в апреле или мае
мелькнуло что-то в пламенном окне,
не помню, что напоминая.
 
Ужасно, что нельзя переиграть!
Хоть раз один переиграть бы,
и можно было бы не обмирать,
а там, глядишь, и зажило б до свадьбы.
Ресницы чёрные и серые глаза
и приступы безудержного плача.
Ужасно, что переиграть нельзя —
никак нельзя, вот незадача!
 
Как зелень зелена под фонарём!
Вещдоки яви исподволь утратив,
когда-нибудь мы все, все, все умрём,
как, врать не стану, сколько тысяч братьев.
Какая нам разлука предстоит!
Привычный аккомпанемент прогулок
возьмёт и оборвётся старый хит,
как этот Лялин переулок!
 
Сергей Гандлевский 
2023

Вроде игры на арфе чистое утро апреля.
Солнце плечо припекает, и словно старцы — евреи
синебородые, в первые числа Пасхи,
в каждом сквере деревья, должно быть, теперь прекрасны.
Свет освещает стены, стол и на нем бумаги,
свет — это тень, которой нас одаряет ангел.
Все остальное после: сада стрекозы, слава,
как, должно быть, спокойны шлемы церквей, оплывая
в это чистое утро, переходящее в полдень,
подобное арфе и кроме — тому, о чем я не помню.

Леонид Аронзон

Памяти Михаила Красильникова"

Песок балтийских дюн, отмытый добела,
еще хранит твой след, немного косолапый.
Усталая душа! спасибо, что была,
подай оттуда знак — блесни, дождем покапай.

Ну, как там в будущем, дружище-футурист,
в конце женитьб, и служб, и пересыльных тюрем?
Давай там встретимся. Ты только повторись.
Я тоже повторюсь. Мы выпьем, мы покурим.

Ведь твой прохладный рай на Латвию похож,
но только выше — за закатными лучами.
Там, руки за спину, ты в облаке бредёшь,
привратник вслед бредёт и брякает ключами.

Лев Лосев, 18.09.1997.

И еще – чередой чужие квартиры, тени старух,
Которые умерли в них, не дождавшись приезда «скорой»,
И ночь за окном, будто тысячеглазая птица Рух,
И с нею сны – чужие тоже – рычащей сворой.

И еще, наверное, хрипы ничьи в телефонной трубке
(Тот, кто слышал их, начинает думать, что мир сломался).
И еще – в шкафах по углам тараканьи трупики,
Хрусткий хитин, скафандры пришельцев с Марса.

Время чужое стыло в часах настенных.
Стрелки осыпались с белого циферблата.
И хотя я был тоже пришельцем в этих вселенных,
Тени старух привечали меня как брата.

Они что-то шептали, но я не знал языка их,
Я понять пытался, способен ли я отразиться в их
Глазах, голубых когда-то, зеленых, может быть, карих,
Но теперь – прозрачных, теперь уже не живых.

Я гадал про их разлуки, про их любови,
В этих их вселенных пыли, вселенных моли
Мне хватало боли, я не боялся боли:
Темнота мое море, я погружался в море.

Страх давил на плечи, но я все равно плыл через
Это море, чтобы волною стать среди волн.
Ведь сказали однажды тому, кто уже исчез:
Лазарь! Гряди вон.

Иван Давыдов

Представь, что война окончена, что воцарился мир.
Что ты еще отражаешься в зеркале. Что сорока
или дрозд, а не юнкерс, щебечет на ветке "чирр".
Что за окном не развалины города, а барокко
города; пинии, пальмы, магнолии, цепкий плющ,
лавр. Что чугунная вязь, в чьих кружевах скучала
луна, в результате вынесла натиск мимозы, плюс
взрывы агавы. Что жизнь нужно начать сначала.

Люди выходят из комнат, где стулья как буква "б"
или как мягкий знак, спасают от головокруженья.
Они не нужны, никому, только самим себе,
плитняку мостовой и правилам умноженья.
Это -- влияние статуй. Вернее, их полых ниш.
То есть, если не святость, то хоть ее синоним.
Представь, что все это -- правда. Представь, что ты говоришь
о себе, говоря о них, о лишнем, о постороннем.

Жизнь начинается заново именно так -- с картин
изверженья вулкана, шлюпки, попавшей в бурю.
С порожденного ими чувства, что ты один
смотришь на катастрофу. С чувства, что ты в любую
минуту готов отвернуться, увидеть диван, цветы
в желтой китайской вазе рядом с остывшим кофе.
Их кричащие краски, их увядшие рты
тоже предупреждают, впрочем, о катастрофе.

Каждая вещь уязвима. Самая мысль, увы,
о ней легко забывается. Вещи вообще холопы
мысли. Отсюда их формы, взятые из головы,
их привязанность к месту, качества Пенелопы,
то есть потребность в будущем. Утром кричит петух.
В новой жизни, в гостинице, ты, выходя из ванной,
кутаясь в простыню, выглядишь как пастух
четвероногой мебели, железной и деревянной.

Представь, что эпос кончается идиллией. Что слова --
обратное языку пламени: монологу,
пожиравшему лучших, чем ты, с жадностью, как дрова;
что в тебе оно видело мало проку,
мало тепла. Поэтому ты уцелел.
Поэтому ты не страдаешь слишком от равнодушья
местных помон, вертумнов, венер, церер.
Поэтому на устах у тебя эта песнь пастушья.

Сколько можно оправдываться. Как ни скрывай тузы,
на стол ложатся вальты неизвестной масти.
Представь, что чем искренней голос, тем меньше в нем слезы,
любви к чему бы то ни было, страха, страсти.
Представь, что порой по радио ты ловишь старый гимн.
Представь, что за каждой буквой здесь тоже плетется свита
букв, слагаясь невольно то в "бетси", то в "ибрагим",
перо выводя за пределы смысла и алфавита.

Сумерки в новой жизни. Цикады с их звонким "ц";
классическая перспектива, где не хватает танка
либо -- сырого тумана в ее конце;
голый паркет, никогда не осязавший танго.
В новой жизни мгновенью не говорят "постой":
остановившись, оно быстро идет насмарку.
Да и глянца в чертах твоих хватит уже, чтоб с той
их стороны черкнуть "привет" и приклеить марку.

Белые стены комнаты делаются белей
от брошенного на них якобы для острастки
взгляда, скорей привыкшего не к ширине полей,
но в отсутствию в спектре их отрешенной краски.
Многое можно простить вещи -- тем паче там,
где эта вещь кончается. В конечном счете, чувство
любопытства к этим пустым местам,
к их беспредметным ландшафтам и есть искусство.

Облако в новой жизни лучше, чем солнце. Дождь,
будучи непрерывен -- вроде самопознанья.
В свою очередь, поезд, которого ты не ждешь
на перроне в плаще, приходит без опозданья.
Там, где есть горизонт, парус ему судья.
Глаз предпочтет обмылок, чем тряпочку или пену.
И если кто-нибудь спросит: "кто ты?" ответь: "кто я,
я -- никто", как Улисс некогда Полифему.

ИБ
Новая жизнь

Спросите их, спросите инвалидов,
тех, для кого навеки кончилась война,
как долог мирный день, как ночь длинна,
и как является в проемах туч, в разрывах
пикирующая луна.

Ян Сатуновский

Всё никак не найду — сам не помню, на чем записал:
то ли счёт ресторанный, то ли билет куда-то...
Я там все изложил — глубоко, но весьма поддато —
про любовь к небесам, к дорогим моим небесам.
Сам не помню зачем я всё это там изложил:
но — сидели почти до утра... выпивали, что ли,
и над нами некий божественный текст кружил,
ах не нашей, не нашей, дружок, подчиняясь воле.
Там и было про всё про вот это: зачем, о чём...
что никто не осмыслил пока, разве только птицы,
но я всё записал, клянусь вам, — я не учёл,
что однажды придётся к этому обратиться!
То ли счет ресторанный, то ли билет какой
со словами: дорога в небо всегда прямая...
Ещё помню серебряный Бог всё махал рукой,
мало что понимая, но кое-что — понимая.

Евгений Клюев

Стоя в гамаке меж собакой и волком,
На одной ноге, по колено в снегу,
Я сужу о зеркале по осколкам
И желаю ужина врагу.

Я танцую перекати-польку,
Перекати-польку, перекати-польку.
Я танцую перекати-польку,
Я уже другое не могу.

У людей заделы и завалы,
Кухня с холодильником и кровать.
А меня осталось слишком мало,
Чтобы что-нибудь своим назвать.

У людей проблемы и пробелы,
У людей работа и семья.
Ну а я забыла всё что имела,
Перекати-польку танцую я.

Я танцую перекати-польку,
Перекати-польку, перекати-польку.
Я танцую перекати-польку,
Перекати-польку танцую я.

У людей заботы и заборы,
На двери запоры и вся фигня.
Только где же двери в те просторы,
Где хватило места бы для меня?

У людей заделы и завалы,
Кухня с холодильником и кровать.
Ну а я забыла всё что знала,
Кроме разве польку танцевать.

Я танцую перекати-польку,
Перекати-польку, перекати-польку.
Я танцую перекати-польку,
Перекати-польку танцую я.

Умка и Броневичок

Идёт без проволочек
И тает ночь, пока
Над спящим миром лётчик
Уходит в облака.
 
Он потонул в тумане,
Исчез в его струе,
Став крестиком на ткани
И меткой на белье.
 
Под ним ночные бары,
Чужие города,
Казармы, кочегары,
Вокзалы, поезда.
 
Всем корпусом на тучу
Ложится тень крыла.
Блуждают, сбившись в кучу,
Небесные тела.
 
И страшным, страшным креном
К другим каким-нибудь
Неведомым вселенным
Повёрнут Млечный путь.
 
В пространствах беспредельных
Горят материки.
В подвалах и котельных
Не спят истопники.
 
В Париже из-под крыши
Венера или Марс
Глядят, какой в афише
Объявлен новый фарс.
 
Кому-нибудь не спится
В прекрасном далеке
На крытом черепицей
Старинном чердаке.
 
Он смотрит на планету,
Как будто небосвод
Относится к предмету
Его ночных забот.
 
Не спи, не спи, работай,
Не прерывай труда,
Не спи, борись с дремотой,
Как лётчик, как звезда.
 
Не спи, не спи, художник,
Не предавайся сну.
Ты – вечности заложник
У времени в плену.

Борис Пастернак

На самом деле в раю не так,
Как думалось до сих пор.
Эдем не сад, но маленький двор,
Мерцающий, как чердак.
Господь картавит, его черёд
За чехов в войну играть,
Где ветхозаветный мог покарать,
Последний лишь засмеёт.
Пацан триединый, 12 лет –
Четырежды три шпана,
Весна его легка и вечна́,
Поскольку – велосипед.
По новой научит тебя курить
Тройняшка этот. Ура.
И станешь шляться с ним до утра
И просыпаться в три.
Поэтому лучше не умирать,
Покуда ты молодой
И грешный, иначе в аду опять –
Толстой, толстой и Толстой.

Алексей Сальников

Всё вернётся когда-нибудь снова, Вы говорите?
Ничего никуда не исчезнет, Вы говорите?
Что ж, давайте-ка выкурим с Вами по сигарете:
иногда просто нужно довериться сигарете…
Ну конечно же всё вернётся, а как иначе?
Ничего никогда не изменится, кто бы спорил…
И мы встретимся с Вами на этой же самой даче —
обсуждая всё тот же вопрос: в чём неправ Тригорин.
Будут так же бомбить — Украину не Украину,
будет ветер нести стаи беженцев издалёка.
Будет так же соседская внучка насиловать окарину,
на которой бедняжка училась играть полвека…
Прибежит пацанёнок с винтовкой — не настоящей,
пригрозит, что сейчас превратит всех гостей в окрошку,
и все взрослые тут же послушно сыграют в ящик —
понарошку, Вы что!.. пока ещё понарошку.
Вдруг заглянет коллега, отпущенный на свободу:
отсидел по доносу — скрывал, мол, что он японец…
вообще же, стоял за победу — за нашу победу,
поклянётся нам в этом, всплакнёт — и уйдёт, непонят.
Ничего не изменится, в общем, — всё повторится,
и никто не посмеет рубить нашу жизнь под корень.
Приезжайте опять — эдак лет через двести-триста:
разберёмся с Тригориным, в чём там неправ Тригорин.

Евгений Клюев

Старость лета: жабы уже не те:
Раздаются жалобы в темноте.
Золотая проседь в листах мелькнёт.
Что-то жалкое в очертаньи вод,
Лишь недавно нёсших тяжёлый жар,
Словно ребёнок — на ёлку шар.
Сердце лета твёрже делается теперь,
Но и хрупче в знаньи всех перемен/потерь,
Что вот/вот ворвутся в дом, как друзья/враги:
Их уже на лестнице леса слышны шаги.
Пахнет горьким: бархатцы поднялись
Освещать, как свет превратится в слизь,
— Пограничник осени, ком огня,
Освети в работе моей меня.
Словно вспышка магния, август прям:
Пауки и змеи идут из ям
Превращать живое в мечту Перро,
Где задремлет мир, как вагон метро
Полуночный. В этом чаду/бреду
Я внимательно по тропе бреду,
Всё запомнить надо, как нет/как есть
Всеx запомнить: вымолвить: перечесть,
Посмотреть на всё, как любви в лицо:
Прямо/прямо, не зная, когда ещё
Мне покажут это. Сейчас/сейчас,
Не отводя воспалённых глаз.

Полина Барскова

Как горсть семян, влетающих обратно
В ладонь, вся местность мелких черных птиц
Взмывает в центр небес, и непонятно,
Что заставляет их лететь на юг,
Не зная ни сомнений, ни границ,
С родных полей и далей снявшись вдруг.
Где индивидуальность? Туча стаи
— Как отпечаток пальца в небесах!
Мгновенным образом я заставляю
Их, опрометчивых, застыть на миг
В моих не столь стремительных зрачках,
В не столь летучих помыслах моих.
Они роятся, небеса безумя.
Распалась стая, птицы по одной
Из глаз исчезли, и силком раздумий
Остановить их вновь — напрасный труд.
Меж тем, образовавши в небе строй,
Они летят и мысли вдаль влекут.
Меня возносят к небу птичьи крылья,
Я их стараюсь прикрепить к земле.
Вся сила слов и все словес бессилье
Так явственны, и видно в этот миг,
За птицами скользящий на крыле,
Каким извечным спором создан мир.

Ричард Уилбер

Перевод А. Сергеева

Колодец во дворе иссяк,
И мы с ведром и котелком
Через поля пошли к ручью
Давно не хоженным путем.

Ноябрьский вечер был погож,
И скучным не казался путь --
Пройтись знакомою тропой
И в нашу рощу заглянуть.

Луна вставала впереди,
И мы помчались прямо к ней,
Туда, где осень нас ждала
Меж оголившихся ветвей.

Но, в лес вбежав, притихли вдруг
И спрятались в тени резной,
Как двое гномов озорных,
Затеявших игру с луной.

И руку задержав в руке,
Дыханье разом затая,
Мы замерли -- и в тишине
Услышали напев ручья.

Прерывистый прозрачный звук:
Там, у лесного бочажка --
То плеск рассыпавшихся бус,
То серебристый звон клинка.

Роберт Фрост
Перевод Григория Кружкова

Дождь возвратится с первого залета.
Промеж невырубленных дров
вода, похожая на позолоту,
закроет грубую чеканку троп.
И журавли потянутся к Алжиру.
Подкинет поезд дым и крикнет им: Лови!
И долго будут пассажиры
смеяться над открытием любви.
Потом укладываться станут ночевать.
А даль в окно подкинет лесу.
Но ты не чувствуй ничего.
Старайся путешествовать нетрезвым.
С осколком папиросы на губе
проснись, когда вокзал незастекленный
(он незначителен) в твое купе
вонзит охапку золотого клена.
Вагон и ветер как его помощник
припомнят много оперетт.
Ольха бросаться будет на подножки.
А проводник не выйдет отпереть.
Земля — не сложенные ль две ковриги?
Так почему она доской легла?
Твой поезд не задев и боком Риги,
вдруг врежется в Калининград.
Ты вылезешь и не удержишь возглас:
— Товарищи! Как много сил!
А клена золото, простившись с паровозом,
сдай в ювелирный магазин.

Владимир Уфлянд

У императора Нерона
В гостиной жили два барона,
И каждый был без языка;
Что делать, жизнь нелегка.

У императора в гостиной
Изрядно отдавало псиной;
Причем здесь пес — оставь вопрос,
Спеши к восходу, альбатрос.

Анатолий (Джордж) Гуницкий
Аквариум, альбом Треугольник

Блажен, кто смолоду был молод,
Блажен, кто вовремя созрел,
Кто постепенно жизни холод
С летами вытерпеть умел;
Кто странным снам не предавался,
Кто черни светской не чуждался,
Кто в двадцать лет был франт иль хват,
А в тридцать выгодно женат;
Кто в пятьдесят освободился
От частных и других долгов,
Кто славы, денег и чинов
Спокойно в очередь добился,
О ком твердили целый век:
N. N. прекрасный человек.

Но грустно думать, что напрасно
Была нам молодость дана,
Что изменяли ей всечасно,
Что обманула нас она;
Что наши лучшие желанья,
Что наши свежие мечтанья
Истлели быстрой чередой,
Как листья осенью гнилой.
Несносно видеть пред собою
Одних обедов длинный ряд,
Глядеть на жизнь как на обряд,
И вслед за чинною толпою
Идти, не разделяя с ней
Ни общих мнений, ни страстей.
 
Александр Пушкин, “Евгений Онегин”

6 июня навсегда

ЖЕРТВАМ 2020 ГОДА
 
После пандемимических грозных страстей
мы, как группа украденных кем-то детей,
чудом спасшихся от судьбы,
веселились и прыгали: «Эх, твою мать!
Нас не будут, похоже, пока что карать!
Уберите на время гробы!»
А потом начались грибы.
 
Я не помню, кто первым повесил в фейсбук,
но пополз вдруг прохладный и легкий испуг
по моим непослушным рукам.
Там был вроде валуй, или, может, строчок.
А потом в голове стало вдруг горячо.
И опята пришли в инстаграм.
 
Это было беспечное лето грибов.
Все писали друг другу: «Ты как?» – «Я здоров». –
«И не в зуме увидимся скоро».
После ливней грибами кишели леса.
А потом – вроде Сашка – под водку сказал:
«Это, кстати, к войне или мору».
 
Очень жалко, что Сашку не слышал никто.
Да, весной было жутко, но летом зато
мы грибной отдавались охотке.
И дрожала волнушка, и плакал синяк,
когда с ножиком в лес шел веселый маньяк.
…Все хвалились и постили фотки.
 
Каждый вешал свой гриб в социальных сетях.
А потом некрологи пошли в новостях –
и друзья, и враги вперемешку.
Со святыми, Христе, навсегда упокой:
каждый срезал безжалостной ловкой рукой
кто груздочек, а кто сыроежку.
 
…Я не знаю, зачем ты меня убивал,
почему ты решил, что сейчас мой финал,
кто дал право срезать мою ножку.
Бесконечна грибница, просторна земля –
это значит, что смерть мою выдержу я,
снова вырасту понемножку.
 
Два ноль два, а потом еще горестный ноль,
каждый с проигрышным счетом сыграл свою роль
и ушел в новый год без оглядки,
чтоб проигрывать дальше смешные бои.
…Только как вас забуду, грибы вы мои?
Подосиновики. Маслятки.

Дана Курская