В.А. СЛЫЩЕНКОВ О ПРАВЕ И НРАВСТВЕННОСТИ
Любой закон, устанавливающий правила поведения, определяет форму или меру свободы человека в обществе. Юриспруденция выявляет сущностные признаки закона, на которые нужно ориентироваться, чтобы закон действительно закреплял, а не подавлял свободу вопреки собственному предназначению.
Юриспруденция рассматривает наличное законодательство сквозь призму права как истинной сущности закона. Отправной точкой является различие права и нравственности (морали): нравственный закон абстрактного добра прилагается к человеку извне, тогда как правовой закон свободы идет изнутри.
Поэтому нравственность объективирует человека, право, напротив, защищает субъекта в человеке. Основополагающим правовым принципом является взаимное признание людей на основе инаковости каждого. Инаковость субъекта выражается в юридической форме права и обязанности: одна сторона правоотношения является управомоченной, другая – обязанной; обязанность второй стороны уравновешивается правом против первой стороны в другом правоотношении.
Свобода воплощается в социальной действительности как равновесие прав и обязанностей человека, поэтому юриспруденция есть наука о свободе. Излагаемая правовая теория является либертарной теорией, особое наименование которой подчеркивает отличие от либеральных политико-правовых воззрений, абсолютизирующих исторические достижения западных демократий в обеспечении общественной свободы.
Во имя самой свободы, практически возможной только в юридической форме, важность этих достижений не должна препятствовать ни научному осмыслению права, ни дальнейшему правовому развитию.
Инаковость субъекта также предполагает правовое общение как чувственный уровень правоотношения, ибо инаковость открывается чувству, а не мышлению. Правовое общение оказывается дружеским, потому что дружба опирается на инаковость каждого участника общего дела. Таким образом, взаимное признание посредством правопорядка имеет чувственную основу.
Поэтому либертарная правовая теория одновременно является соборной теорией. В отличие от нравственных предписаний, правовой закон выражает не природные или божественные требования, но сугубо человеческие, служит не победе добра над злом, но достижению общего блага путем примирения сознающих собственную инаковость людей.
Любой закон, устанавливающий правила поведения, определяет форму или меру свободы человека в обществе. Юриспруденция выявляет сущностные признаки закона, на которые нужно ориентироваться, чтобы закон действительно закреплял, а не подавлял свободу вопреки собственному предназначению.
Юриспруденция рассматривает наличное законодательство сквозь призму права как истинной сущности закона. Отправной точкой является различие права и нравственности (морали): нравственный закон абстрактного добра прилагается к человеку извне, тогда как правовой закон свободы идет изнутри.
Поэтому нравственность объективирует человека, право, напротив, защищает субъекта в человеке. Основополагающим правовым принципом является взаимное признание людей на основе инаковости каждого. Инаковость субъекта выражается в юридической форме права и обязанности: одна сторона правоотношения является управомоченной, другая – обязанной; обязанность второй стороны уравновешивается правом против первой стороны в другом правоотношении.
Свобода воплощается в социальной действительности как равновесие прав и обязанностей человека, поэтому юриспруденция есть наука о свободе. Излагаемая правовая теория является либертарной теорией, особое наименование которой подчеркивает отличие от либеральных политико-правовых воззрений, абсолютизирующих исторические достижения западных демократий в обеспечении общественной свободы.
Во имя самой свободы, практически возможной только в юридической форме, важность этих достижений не должна препятствовать ни научному осмыслению права, ни дальнейшему правовому развитию.
Инаковость субъекта также предполагает правовое общение как чувственный уровень правоотношения, ибо инаковость открывается чувству, а не мышлению. Правовое общение оказывается дружеским, потому что дружба опирается на инаковость каждого участника общего дела. Таким образом, взаимное признание посредством правопорядка имеет чувственную основу.
Поэтому либертарная правовая теория одновременно является соборной теорией. В отличие от нравственных предписаний, правовой закон выражает не природные или божественные требования, но сугубо человеческие, служит не победе добра над злом, но достижению общего блага путем примирения сознающих собственную инаковость людей.
С.А. МУРОМЦЕВ ОБ УЧЕНИИ САВИНЬИ О ПРИРОДЕ ОБЯЗАТЕЛЬСТВ
Учение Савиньи о природе обязательств содержит положение, которое служит ярким примером ошибки, вызванной игнорированием того, что сказано нами в предыдущем параграфе. Савиньи полагает, что отношения лиц, вступивших в обязательство, представляются в виде двух различных деятельностей: одна состоит в исполнении обязательства со стороны должника, другая - в вынуждении, требовании со стороны верителя. Но из двух деятельностей главное значение принадлежит первой, деятельность же верителя имеет второстепенное значение. По мнению Савиньи, в обязательстве, как и во всяком другом правовом отношении, нормальным, естественным считается добровольное признание и исполнение права; борьба, которая вызывается отказом должника от исполнения (вынуждение, иск), служит только для устранения ненормального состояния.
Нам нечего прибавлять к сказанному в § 68 для того, чтобы обнаружить всю ошибочность этого рассуждения. Если обязательство не соблюдается добровольно, а должник принуждается к этому лишь силой юридического вынуждения, то, наверное, мы имеем дело с правом. Если же обязательство исполняется добровольно, то надо разобрать, проистекает ли это из одного страха юридического принуждения или также от других причин. Их присутствие выводит отношение вполне или отчасти из области права.
Савиньи думает, что его точка зрения объясняет непосредственно одно важное правило. Именно по римскому праву добровольное исполнение по обязательству прекращает начатый судебный процесс, в какой бы стадии он ни находился, даже тогда, когда состоялась litis contestatio, т. е. тогда, когда, собственно говоря, обязательство перестало существовать юридически, заменившись новыми отношениями по процессу. Таким образом, исполнение составляет как бы центр тяжести всего обязательства. Но приведенное правило объясняется гораздо проще иным образом. Конечная практическая и культурная цель права состоит в образовании в людях наклонности к добровольному исполнению своих обязанностей. Как скоро эта цель реализуется, всякий процесс становится излишним вместе со всеми своими юридическими последствиями. К их числу относятся особенности в действии litis contestatio, а потому исчезают и они. То обстоятельство, что в римском праве добровольное исполнение обязательства прекращало процесс вопреки состоявшейся litis contestatio, свидетельствует, что римские юристы умели, когда было нужно, пожертвовать формализмом в интересах практической стороны дела.
Учение Савиньи о природе обязательств содержит положение, которое служит ярким примером ошибки, вызванной игнорированием того, что сказано нами в предыдущем параграфе. Савиньи полагает, что отношения лиц, вступивших в обязательство, представляются в виде двух различных деятельностей: одна состоит в исполнении обязательства со стороны должника, другая - в вынуждении, требовании со стороны верителя. Но из двух деятельностей главное значение принадлежит первой, деятельность же верителя имеет второстепенное значение. По мнению Савиньи, в обязательстве, как и во всяком другом правовом отношении, нормальным, естественным считается добровольное признание и исполнение права; борьба, которая вызывается отказом должника от исполнения (вынуждение, иск), служит только для устранения ненормального состояния.
Нам нечего прибавлять к сказанному в § 68 для того, чтобы обнаружить всю ошибочность этого рассуждения. Если обязательство не соблюдается добровольно, а должник принуждается к этому лишь силой юридического вынуждения, то, наверное, мы имеем дело с правом. Если же обязательство исполняется добровольно, то надо разобрать, проистекает ли это из одного страха юридического принуждения или также от других причин. Их присутствие выводит отношение вполне или отчасти из области права.
Савиньи думает, что его точка зрения объясняет непосредственно одно важное правило. Именно по римскому праву добровольное исполнение по обязательству прекращает начатый судебный процесс, в какой бы стадии он ни находился, даже тогда, когда состоялась litis contestatio, т. е. тогда, когда, собственно говоря, обязательство перестало существовать юридически, заменившись новыми отношениями по процессу. Таким образом, исполнение составляет как бы центр тяжести всего обязательства. Но приведенное правило объясняется гораздо проще иным образом. Конечная практическая и культурная цель права состоит в образовании в людях наклонности к добровольному исполнению своих обязанностей. Как скоро эта цель реализуется, всякий процесс становится излишним вместе со всеми своими юридическими последствиями. К их числу относятся особенности в действии litis contestatio, а потому исчезают и они. То обстоятельство, что в римском праве добровольное исполнение обязательства прекращало процесс вопреки состоявшейся litis contestatio, свидетельствует, что римские юристы умели, когда было нужно, пожертвовать формализмом в интересах практической стороны дела.
РАЗВИТИЕ ИНСТИТУТА СУДА ПРИСЯЖНЫХ В АНГЛИИ
Вот что говорит знаменитый английский писатель, глубокий знаток истории (С. Ч. Мэн), о суде присяжных своей родины:
«Народное правление вначале было тождественно с народным судом. Древние демократии занимались судом в гражданских и уголовных делах больше, чем делами политической администрации, и на самом деле историческое развитие народного правосудия несравненно непрерывнее и последовательнее, чем развитие форм народного правления… Мы у себя, в Англии, имеем живой памятник и след народного суда в отправлении суда присяжных. Суд присяжных есть не что иное, как древняя, творящая суд демократия, но только поставленная в пределы, в измененных и улучшенных формах, соответственно с началами, выработанными опытом целых столетий, — согласованная с новой идеей судебного процесса. И те изменения, коим подверглось притом учреждение народного суда, в высшей степени поучительны. Вместо собрания народного — двенадцать присяжных. Все их дело состоит в том, чтобы ответить „да“ или „нет“ на вопросы, конечно, весьма важные, но имеющие отношение к предметам ежедневного быта. Для того чтобы эти люди могли придти к заключению, в помощь им существует целая система приспособлений и правил, выработанная до тонкости и достигающая высшей искусственности. В исследовании дела они не предоставлены сами себе, но совершают его под председательством сведущего лица — судьи, представителя королевского правосудия; образовалась целая громадная литература руководственных правил, под условием коих предлагаются им доказательства спорных фактов, подлежащих их осуждению. С неуклонною строгостью устраняются от них всякие свидетельские показания, обличающие намерение склонить их в ту или другую сторону. К ним обращаются и теперь, как бывало в старину, на народном суде стороны или представители сторон, но для охранения беспристрастия установлено новое действие, вовсе неизвестное на прежнем народном суде, именно — все исследование заключается самым тщательным изложением фактов, которое произносит искусный и опытный судья, обязанный званием своим к самому строгому беспристрастию. Если он сам впадает притом в ошибку или в ответе присяжных обличается заблуждение, вся процедура может быть уничтожена высшим судом сведущих людей. Таков настоящий вид суда народного, выработанный целыми столетиями заботливой культуры.
Посмотрим же теперь, каков представляется народный суд в первоначальном виде, как его описывает, конечно, с натуры древнейший греческий поэт. Открывается заседание; предлагается вопрос: виновен или не виновен. Старейшины высказывают по очереди свое мнение; а вокруг стоящее и судящее демократическое сборище заявляет рукоплесканиями свое сочувствие тому или другому мнению, и взрывом рукоплесканий определяется решение. Вот какой характер носило на себе народное правосудие в древних республиках. Производившая суд демократия просто принимала, так сказать, с боя, то мнение, которое сильнее на нее действовало в речи тяжущегося, подсудимого и адвоката. И нет ни малейшего сомнения, что когда бы не было строгой регулирующей и сдерживающей власти в лице председателя-судьи, английские присяжные нашего времени словно потянули бы со своим вердиктом на сторону того или другого адвоката, кто сумел бы на них подействовать».
Вот что говорит англичанин, глубокий знаток своей истории и глубокий мыслитель. Мысль невольно переносится к несчастному учреждению суда присяжных в тех странах, где нет тех исторических и культурных условий, при коих он образовался в Англии. Очевидно, многие, вводя это учреждение, только «слышали звон, да не знали, где он». Неразумно и легкомысленно было вверять приговор о вине подсудимого народному правосудию, не обдумав практических мер и способов, как его поставить в надлежащую дисциплину, и не озаботившись исследовать предварительно чужеземное учреждение в истории его родины, и со сложною его обстановкой.
Вот что говорит знаменитый английский писатель, глубокий знаток истории (С. Ч. Мэн), о суде присяжных своей родины:
«Народное правление вначале было тождественно с народным судом. Древние демократии занимались судом в гражданских и уголовных делах больше, чем делами политической администрации, и на самом деле историческое развитие народного правосудия несравненно непрерывнее и последовательнее, чем развитие форм народного правления… Мы у себя, в Англии, имеем живой памятник и след народного суда в отправлении суда присяжных. Суд присяжных есть не что иное, как древняя, творящая суд демократия, но только поставленная в пределы, в измененных и улучшенных формах, соответственно с началами, выработанными опытом целых столетий, — согласованная с новой идеей судебного процесса. И те изменения, коим подверглось притом учреждение народного суда, в высшей степени поучительны. Вместо собрания народного — двенадцать присяжных. Все их дело состоит в том, чтобы ответить „да“ или „нет“ на вопросы, конечно, весьма важные, но имеющие отношение к предметам ежедневного быта. Для того чтобы эти люди могли придти к заключению, в помощь им существует целая система приспособлений и правил, выработанная до тонкости и достигающая высшей искусственности. В исследовании дела они не предоставлены сами себе, но совершают его под председательством сведущего лица — судьи, представителя королевского правосудия; образовалась целая громадная литература руководственных правил, под условием коих предлагаются им доказательства спорных фактов, подлежащих их осуждению. С неуклонною строгостью устраняются от них всякие свидетельские показания, обличающие намерение склонить их в ту или другую сторону. К ним обращаются и теперь, как бывало в старину, на народном суде стороны или представители сторон, но для охранения беспристрастия установлено новое действие, вовсе неизвестное на прежнем народном суде, именно — все исследование заключается самым тщательным изложением фактов, которое произносит искусный и опытный судья, обязанный званием своим к самому строгому беспристрастию. Если он сам впадает притом в ошибку или в ответе присяжных обличается заблуждение, вся процедура может быть уничтожена высшим судом сведущих людей. Таков настоящий вид суда народного, выработанный целыми столетиями заботливой культуры.
Посмотрим же теперь, каков представляется народный суд в первоначальном виде, как его описывает, конечно, с натуры древнейший греческий поэт. Открывается заседание; предлагается вопрос: виновен или не виновен. Старейшины высказывают по очереди свое мнение; а вокруг стоящее и судящее демократическое сборище заявляет рукоплесканиями свое сочувствие тому или другому мнению, и взрывом рукоплесканий определяется решение. Вот какой характер носило на себе народное правосудие в древних республиках. Производившая суд демократия просто принимала, так сказать, с боя, то мнение, которое сильнее на нее действовало в речи тяжущегося, подсудимого и адвоката. И нет ни малейшего сомнения, что когда бы не было строгой регулирующей и сдерживающей власти в лице председателя-судьи, английские присяжные нашего времени словно потянули бы со своим вердиктом на сторону того или другого адвоката, кто сумел бы на них подействовать».
Вот что говорит англичанин, глубокий знаток своей истории и глубокий мыслитель. Мысль невольно переносится к несчастному учреждению суда присяжных в тех странах, где нет тех исторических и культурных условий, при коих он образовался в Англии. Очевидно, многие, вводя это учреждение, только «слышали звон, да не знали, где он». Неразумно и легкомысленно было вверять приговор о вине подсудимого народному правосудию, не обдумав практических мер и способов, как его поставить в надлежащую дисциплину, и не озаботившись исследовать предварительно чужеземное учреждение в истории его родины, и со сложною его обстановкой.
И вот по прошествии долголетнего опыта всюду, где введен с примера Англии суд присяжных, возникают уже вопросы о том, как заменить его для устранения той случайности приговоров, которая из года в год усиливается. Эти вопросы возникают и обостряются и в тех государствах, где есть крепкое судебное сословие, веками воспитанное, прошедшее строгую школу науки и практической дисциплины.
Можно себе представить, во что обращается это народное правосудие там, где в юном государстве нет и этой крепкой руководящей силы, но взамен того есть быстро образовавшаяся толпа адвокатов, которым интерес самолюбия и корысти сам собою помогает достигать вскоре значительного развития в искусстве софистики и логомахии, для того чтобы действовать на массу; где действует пестрое, смешанное стадо присяжных, собираемое или случайно, или искусственным подбором из массы, коей недоступны ни сознание долга судьи, ни способность осилить массу фактов, требующих анализа и логической разборки; наконец, смешанная толпа публики, приходящей на суд как на зрелище посреди праздной и бедной содержанием жизни; и эта публика в сознании идеалистов должна означать народ. Мудрено ли, что в такой обстановке оказывается тот же печальный результат, на который указывают вышеприведенные слова Чарльза Мэна: «Присяжные слепо тянут со своим вердиктом на сторону того или другого адвоката, кто сумеет на них подействовать».
Цит.: К.П. Победоносцев. Суд присяжных. Из сборника «Московский сборник». Опубл.: 1896
Можно себе представить, во что обращается это народное правосудие там, где в юном государстве нет и этой крепкой руководящей силы, но взамен того есть быстро образовавшаяся толпа адвокатов, которым интерес самолюбия и корысти сам собою помогает достигать вскоре значительного развития в искусстве софистики и логомахии, для того чтобы действовать на массу; где действует пестрое, смешанное стадо присяжных, собираемое или случайно, или искусственным подбором из массы, коей недоступны ни сознание долга судьи, ни способность осилить массу фактов, требующих анализа и логической разборки; наконец, смешанная толпа публики, приходящей на суд как на зрелище посреди праздной и бедной содержанием жизни; и эта публика в сознании идеалистов должна означать народ. Мудрено ли, что в такой обстановке оказывается тот же печальный результат, на который указывают вышеприведенные слова Чарльза Мэна: «Присяжные слепо тянут со своим вердиктом на сторону того или другого адвоката, кто сумеет на них подействовать».
Цит.: К.П. Победоносцев. Суд присяжных. Из сборника «Московский сборник». Опубл.: 1896
Е.А. ФЛЕЙШИЦ О СООТНОШЕНИИ ТРУДОВОГО И АВТОРСКОГО ПРАВА
Необходимо также отметить, что творческая деятельность автора только в известной мере может быть уложена в рамки обыкновенного трудового распорядка, действующего в учреждении, предприятии, организации. Дело в том, что всегда существует известная разобщенность во времени между моментом создания произведения литературы, науки, искусства и «овеществлением» этого произведения. Создание литературного, например, произведения относится не к тому моменту, когда писатель записал на бумаге свой рассказ (то есть совершил производственное действие), а к тому моменту, когда рассказ этот сложился в голове писателя.
«Хорошую поэтическую вещь можно сделать к сроку, только имея большой запас предварительных поэтических заготовок», – писал Маяковский. Однако произведение как объект авторского права не может возникнуть до того, как это произведение «отделится от своего творца», станет от него независимым, приобретет внешнюю форму, закрепленную тем или другим способом. Иногда это закрепление состоит просто в сохранении произведения в памяти слушателей. Слушатели могут, например, запомнить прочитанное автором стихотворение или исполненный в их присутствии музыкальный отрывок.
Лица, запомнившие произведение, способны в дальнейшем воспроизводить его без помощи автора. Но чаще внешнее закрепление произведения принимает иную, более прочную форму – произведение записывается словами или нотными знаками на бумаге, закрепляется на пленке или на ленте магнитофона. В области изобразительных искусств дело обстоит так же: нельзя утверждать, что художник создал свое произведение только в тот момент, когда рисунок, картина, скульптура полностью получили свое выражение на бумаге, на холсте, в глине и т.д.
Писатель излагает на письме свои образы обыкновенно только тогда, когда они полностью созрели, выношены в его мыслях. Разобщение во времени между творческим актом создания произведения и производственным актом оформления его может длиться иногда десятилетия (например, у И.А. Гончарова).
Есть, понятно, случаи, в которых оба момента сближаются: произведение создается и тут же оформляется, получает свою внешне обозримую форму. Так бывает при импровизациях. Однако импровизация предполагает всегда достаточный запас предшествующих наблюдений, из которых по существу и возникает импровизированное произведение. Разобщенность во времени между творческим актом и актом производственным можно наблюдать в научно-исследовательской работе. У отдельных ученых, например у Дарвина, Павлова, вынашивание научных идей занимало иногда многие годы.
Отмеченное обстоятельство также приводит к тому, что и в тех случаях, когда отношение, возникающее в связи с созданием произведения литературы, науки, искусства, регулируется в части дисциплины труда нормами трудового права, приходится делать значительные отступления от общих правил трудового распорядка для лиц, у которых творческая работа составляет предмет трудового договора.
Необходимо также отметить, что творческая деятельность автора только в известной мере может быть уложена в рамки обыкновенного трудового распорядка, действующего в учреждении, предприятии, организации. Дело в том, что всегда существует известная разобщенность во времени между моментом создания произведения литературы, науки, искусства и «овеществлением» этого произведения. Создание литературного, например, произведения относится не к тому моменту, когда писатель записал на бумаге свой рассказ (то есть совершил производственное действие), а к тому моменту, когда рассказ этот сложился в голове писателя.
«Хорошую поэтическую вещь можно сделать к сроку, только имея большой запас предварительных поэтических заготовок», – писал Маяковский. Однако произведение как объект авторского права не может возникнуть до того, как это произведение «отделится от своего творца», станет от него независимым, приобретет внешнюю форму, закрепленную тем или другим способом. Иногда это закрепление состоит просто в сохранении произведения в памяти слушателей. Слушатели могут, например, запомнить прочитанное автором стихотворение или исполненный в их присутствии музыкальный отрывок.
Лица, запомнившие произведение, способны в дальнейшем воспроизводить его без помощи автора. Но чаще внешнее закрепление произведения принимает иную, более прочную форму – произведение записывается словами или нотными знаками на бумаге, закрепляется на пленке или на ленте магнитофона. В области изобразительных искусств дело обстоит так же: нельзя утверждать, что художник создал свое произведение только в тот момент, когда рисунок, картина, скульптура полностью получили свое выражение на бумаге, на холсте, в глине и т.д.
Писатель излагает на письме свои образы обыкновенно только тогда, когда они полностью созрели, выношены в его мыслях. Разобщение во времени между творческим актом создания произведения и производственным актом оформления его может длиться иногда десятилетия (например, у И.А. Гончарова).
Есть, понятно, случаи, в которых оба момента сближаются: произведение создается и тут же оформляется, получает свою внешне обозримую форму. Так бывает при импровизациях. Однако импровизация предполагает всегда достаточный запас предшествующих наблюдений, из которых по существу и возникает импровизированное произведение. Разобщенность во времени между творческим актом и актом производственным можно наблюдать в научно-исследовательской работе. У отдельных ученых, например у Дарвина, Павлова, вынашивание научных идей занимало иногда многие годы.
Отмеченное обстоятельство также приводит к тому, что и в тех случаях, когда отношение, возникающее в связи с созданием произведения литературы, науки, искусства, регулируется в части дисциплины труда нормами трудового права, приходится делать значительные отступления от общих правил трудового распорядка для лиц, у которых творческая работа составляет предмет трудового договора.
ШТЕФАН КИРМЗЕ О НРАВСТВЕННОСТИ ДОРЕВОЛЮЦИОННОГО ПРАВА
Различные понимания справедливости сосуществовали в Российской империи. Они не укладываются в бинарную модель правовой культуры, которую историки России использовали на протяжении десятилетий: модель, согласно которой российские реформаторы жили в мире Просвещения, в то время как подавляющая часть населения имела собственное правосознание, уходящее корнями в иные социальные, религиозные и моральные нормы.
В то время как решения, принятые на основе обычного права, отражали местные представления о морали, законы и принципы правового государства, как утверждается, часто противоречили представлениям людей о том, что хорошо и что плохо. Тем не менее одной из особенностей российской правовой системы второй половины XIX века было то, что она поощряла использование моральных доводов. Преступление продолжало рассматриваться в нравственных терминах: газеты преподносили открытые судебные процессы по уголовным делам как возможность проследить «общественные нравы» и как отражение того, «чем мы грешны».
Запрашивая статистическую информацию о преступлениях по округам, власти требовали данные о «народной нравственности». Новый институт суда присяжных усилил значение нравственных аргументов. Многим состоятельным людям удавалось уклоняться от участия в суде присяжных путем покупки медицинских справок или других документов, объясняющих их отсутствие, поэтому в этих судах работали в основном мещане и крестьяне, не имевшие ни таких материальных средств, ни юридического образования.
В результате рассмотрение дел и принятие решений в большей степени зависело от личного чувства справедливости, чем от абстрактных правовых норм. Многих присяжных мало заботило, был ли нарушен тот или иной закон; вместо этого их интересовали причины, обстоятельства и последствия преступления. Для них было важно, украл человек 70 копеек или 70 рублей, сколько времени он находился в предварительном заключении и какое наказание можно было ожидать в случае обвинительного вердикта. Либералы объясняли, что суд присяжных — это не суд юристов, в котором профессионалы автоматически следуют законам, а суд, в котором преобладают здравый смысл и справедливость. Именно это и критиковали противники института присяжных: по их мнению, определение виновности слишком часто основывалось на здравом смысле и «вздорных соображениях», а не на юридических знаниях.
Однако, согласно некоторым новым исследованиям, важность моральных соображений и большое количество оправдательных приговоров не могут быть объяснены социальным составом коллегии присяжных. Количество оправдательных приговоров было примерно одинаковым независимо от происхождения и положения присяжных. Юридическое образование или его отсутствие не были решающим фактором. Принимавшиеся присяжными решения были в большей степени связаны с новыми представлениями о человеке, размыванием понятий вины и вменяемости в уголовном кодексе и расширением состязательности судебной практики.
Во-первых, последнюю треть XIX века характеризовало изменение представлений о поведении человека: гуманистические теории о свободе воли постепенно уступили место акценту на социальные и (или) биологические факторы, объяснявшие преступную деятельность. Если считалось, что совершенное действие являлось реакцией на социальные изменения или естественные побуждения, его невозможно было осудить. Известны многочисленные случаи — как в Казани, так и в других городах, — когда присяжные собирали деньги для оправданных убийц или начинали благотворительные акции в поддержку молодых преступников.
Различные понимания справедливости сосуществовали в Российской империи. Они не укладываются в бинарную модель правовой культуры, которую историки России использовали на протяжении десятилетий: модель, согласно которой российские реформаторы жили в мире Просвещения, в то время как подавляющая часть населения имела собственное правосознание, уходящее корнями в иные социальные, религиозные и моральные нормы.
В то время как решения, принятые на основе обычного права, отражали местные представления о морали, законы и принципы правового государства, как утверждается, часто противоречили представлениям людей о том, что хорошо и что плохо. Тем не менее одной из особенностей российской правовой системы второй половины XIX века было то, что она поощряла использование моральных доводов. Преступление продолжало рассматриваться в нравственных терминах: газеты преподносили открытые судебные процессы по уголовным делам как возможность проследить «общественные нравы» и как отражение того, «чем мы грешны».
Запрашивая статистическую информацию о преступлениях по округам, власти требовали данные о «народной нравственности». Новый институт суда присяжных усилил значение нравственных аргументов. Многим состоятельным людям удавалось уклоняться от участия в суде присяжных путем покупки медицинских справок или других документов, объясняющих их отсутствие, поэтому в этих судах работали в основном мещане и крестьяне, не имевшие ни таких материальных средств, ни юридического образования.
В результате рассмотрение дел и принятие решений в большей степени зависело от личного чувства справедливости, чем от абстрактных правовых норм. Многих присяжных мало заботило, был ли нарушен тот или иной закон; вместо этого их интересовали причины, обстоятельства и последствия преступления. Для них было важно, украл человек 70 копеек или 70 рублей, сколько времени он находился в предварительном заключении и какое наказание можно было ожидать в случае обвинительного вердикта. Либералы объясняли, что суд присяжных — это не суд юристов, в котором профессионалы автоматически следуют законам, а суд, в котором преобладают здравый смысл и справедливость. Именно это и критиковали противники института присяжных: по их мнению, определение виновности слишком часто основывалось на здравом смысле и «вздорных соображениях», а не на юридических знаниях.
Однако, согласно некоторым новым исследованиям, важность моральных соображений и большое количество оправдательных приговоров не могут быть объяснены социальным составом коллегии присяжных. Количество оправдательных приговоров было примерно одинаковым независимо от происхождения и положения присяжных. Юридическое образование или его отсутствие не были решающим фактором. Принимавшиеся присяжными решения были в большей степени связаны с новыми представлениями о человеке, размыванием понятий вины и вменяемости в уголовном кодексе и расширением состязательности судебной практики.
Во-первых, последнюю треть XIX века характеризовало изменение представлений о поведении человека: гуманистические теории о свободе воли постепенно уступили место акценту на социальные и (или) биологические факторы, объяснявшие преступную деятельность. Если считалось, что совершенное действие являлось реакцией на социальные изменения или естественные побуждения, его невозможно было осудить. Известны многочисленные случаи — как в Казани, так и в других городах, — когда присяжные собирали деньги для оправданных убийц или начинали благотворительные акции в поддержку молодых преступников.
Что еще более важно, мораль была закреплена в уголовном кодексе империи, который различал виновность и вменяемость. Люди, совершившие преступление, не обязательно были «виновны» в нем (поскольку их физическое или психологическое состояние могло повлиять на их действия). Именно юристы или присяжные должны были смотреть за рамки улик и определять «виновность» людей. То, что признавшиеся преступники могли считаться «невиновными», не было связано с юридическим невежеством — это было логическим следствием глубокой морализации уголовного кодекса империи, побуждавшей юристов уделять особое внимание вопросу виновности.
Цит.: Кирмзе Штефан Б., Империя законности: юридические перемены и культурное разнообразие в позднеимперской России. [пер. А. Ланге]. НЛО, М. 2023.
Цит.: Кирмзе Штефан Б., Империя законности: юридические перемены и культурное разнообразие в позднеимперской России. [пер. А. Ланге]. НЛО, М. 2023.
Публикуем третью часть подборки работ по купле-продаже.
🔸Глосса. Общие положения о купле-продаже
🔸В.А. Слыщенков. Купля-продажа как обязательство в свете истории и философии гражданского права
🔸И.П. Кожокарь. Правовая характеристика договора купли-продажи лесных насаждений
🔸К.М. Варшавский. Купля-продажа в рассрочку
🔸К.А. Неволин. О продаже и купле
🔸С. Рынкевич. Купля-продажа по проекту книги V гражданского уложения
🔸И.В. Фролов. Правовое регулирование дистанционной торговли товарами и услугами в Российской Федерации
Прикрепляем ссылки на первую и вторую часть подборки.
🔸Глосса. Общие положения о купле-продаже
🔸В.А. Слыщенков. Купля-продажа как обязательство в свете истории и философии гражданского права
🔸И.П. Кожокарь. Правовая характеристика договора купли-продажи лесных насаждений
🔸К.М. Варшавский. Купля-продажа в рассрочку
🔸К.А. Неволин. О продаже и купле
🔸С. Рынкевич. Купля-продажа по проекту книги V гражданского уложения
🔸И.В. Фролов. Правовое регулирование дистанционной торговли товарами и услугами в Российской Федерации
Прикрепляем ссылки на первую и вторую часть подборки.