Женщине из города Вичуга

Я вас обязан известить,
Что не дошло до адресата
Письмо, что в ящик опустить
Не постыдились вы когда-то.

Ваш муж не получил письма,
Он не был ранен словом пошлым,
Не вздрогнул, не сошел с ума,
Не проклял все, что было в прошлом.

Когда он поднимал бойцов
В атаку у руин вокзала,
Тупая грубость ваших слов
Его, по счастью, не терзала.

Когда шагал он тяжело,
Стянув кровавой тряпкой рану,
Письмо от вас еще все шло,
Еще, по счастью, было рано.

Когда на камни он упал
И смерть оборвала дыханье,
Он все еще не получал,
По счастью, вашего посланья.

Могу вам сообщить о том,
Что, завернувши в плащ-палатки,
Мы ночью в сквере городском
Его зарыли после схватки.

Стоит звезда из жести там
И рядом тополь — для приметы…
А впрочем, я забыл, что вам,
Наверно, безразлично это.

Письмо нам утром принесли…
Его, за смертью адресата,
Между собой мы вслух прочли —
Уж вы простите нам, солдатам.

Быть может, память коротка
У вас. По общему желанью,
От имени всего полка
Я вам напомню содержанье.

Вы написали, что уж год,
Как вы знакомы с новым мужем.
А старый, если и придет,
Вам будет все равно ненужен.

Что вы не знаете беды,
Живете хорошо. И кстати,
Теперь вам никакой нужды
Нет в лейтенантском аттестате.

Чтоб писем он от вас не ждал
И вас не утруждал бы снова…
Вот именно: «не утруждал»…
Вы побольней искали слова.

И все. И больше ничего.
Мы перечли их терпеливо,
Все те слова, что для него
В разлуки час в душе нашли вы.

«Не утруждай». «Муж». «Аттестат»…
Да где ж вы душу потеряли?
Ведь он же был солдат, солдат!

Ведь мы за вас с ним умирали.
Я не хочу судьею быть,
Не все разлуку побеждают,
Не все способны век любить, —
К несчастью, в жизни все бывает.

Ну хорошо, пусть не любим,
Пускай он больше вам ненужен,
Пусть жить вы будете с другим,
Бог с ним, там с мужем ли, не с мужем.

Но ведь солдат не виноват
В том, что он отпуска не знает,
Что третий год себя подряд,
Вас защищая, утруждает.

Что ж, написать вы не смогли
Пусть горьких слов, но благородных.
В своей душе их не нашли —
Так заняли бы где угодно.

В отчизне нашей, к счастью, есть
Немало женских душ высоких,
Они б вам оказали честь —
Вам написали б эти строки;

Они б за вас слова нашли,
Чтоб облегчить тоску чужую.
От нас поклон им до земли,
Поклон за душу их большую.

Не вам, а женщинам другим,
От нас отторженным войною,
О вас мы написать хотим,
Пусть знают — вы тому виною,

Что их мужья на фронте, тут,
Подчас в душе борясь с собою,
С невольною тревогой ждут
Из дома писем перед боем.

Мы ваше не к добру прочли,
Теперь нас втайне горечь мучит:
А вдруг не вы одна смогли,
Вдруг кто-нибудь еще получит?

На суд далеких жен своих
Мы вас пошлем. Вы клеветали
На них. Вы усомниться в них
Нам на минуту повод дали.

Пускай поставят вам в вину,
Что душу птичью вы скрывали,
Что вы за женщину, жену,
Себя так долго выдавали.

А бывший муж ваш — он убит.
Все хорошо. Живите с новым.
Уж мертвый вас не оскорбит
В письме давно ненужным словом.

Живите, не боясь вины,
Он не напишет, не ответит
И, в город возвратясь с войны,
С другим вас под руку не встретит.

Лишь за одно еще простить
Придется вам его — за то, что,
Наверно, с месяц приносить
Еще вам будет письма почта.

Уж ничего не сделать тут —
Письмо медлительнее пули.
К вам письма в сентябре придут,
А он убит еще в июле.

О вас там каждая строка,
Вам это, верно, неприятно —
Так я от имени полка
Беру его слова обратно.

Примите же в конце от нас
Презренье наше на прощанье.
Не уважающие вас
Покойного однополчане.

По поручению офицеров полка Константин Симонов

15 ноября 1915 — 28 августа 1979

В общем и целом Успение подчеркивает дальность нашу от какого бы то ни было истинного понимания того что произошло в Успении, что же есть Успение и что есть жизнь во Христе.

Празднование смирения нашего в поиске отблеска неусыпающей молитвы.

— Чем дольше живу, тем острее вопрос: почему, будучи в Церкви от младенческих лет, не становишься лучше. Оглянешься сейчас и видишь: был почти свят, а сейчас как свиния лежишь в калу.

— Так мы же не взлетаем. Только наберем скорость — и тормозим. Начинаем движение — и стопоримся. Полета-то нет. Вот самолет. Все приготовлено. Выехал на взлетную, пошел-пошел, пошел-пошел и… вдруг по тормозам. И так из раза в раз. С чего лучше-то быть при таком опыте жизни?

Из личных бесед с опытным пастырем. Очень меткий образ.

То, что делается в Москве, не поддается никакому цензурному описанию.

Как специально уничтожается возможность передвигаться хоть пешком, хоть на авто, хоть как. Как сужаются и без того неширокие дороги, как отменяются маршруты общественного транспорта, чтобы из Подмосковья (они, конечно, называют это Москвой) возить народ хоть до какой-нибудь ветки метро (впрочем, уже и метро это не назовешь и оно так все чаще и не называется).

Как полгода перекладывают бордюры, плитки, асфальты, а потом полгода нас травят реагентами и убивают нашу обувь, кожу и легкие. И затем все сначала по кругу. Летом невозможно ездить и ходить, потому что все перекопано, зимой, потому что непогода, грязь и тоже перекопано.

Как запрещают остановиться у магазинов или поликлиник, школ и вводят плату за что только можно, — неважно в каком районе; просто где-то совсем дорого, а где-то подешевле.

И мы терпим, молчим. Потому что «технологии», «экосистема», «комфортный город». Лучший город земли живет, веселится, осваивает. Всеми фибрами души.

Воистину, непросто стяжать дух мирен в таких условиях. И все чаще отводишь глаза, когда тебя спрашивают: «А вы откуда?»

Порода!

Мы часто говорим: «Таких уже не делают». Как же хочется, чтобы чудом каким-то возродилась порода в нашем народе. Пусть будут рождаться такие сыны Отечества. С такой выправкой, с такой генетикой. Очень нам нужны породистые люди.

Довелось неоднократно в жизни видеть Родиона Константиновича. Он излучал красоту. Царствия Небесного Вам!

В августе перечитывала любимого Бориса Зайцева — причем произведения, написанные именно в эмиграции. Георгий Иванов ему очень созвучен, они одного духа. Большая благодарность моим педагогам-наставникам в университете, что открыли мне их так рано.

Когда-то в юности, соприкасаясь с творчеством и историей белоэмигрантов, у меня сформировалась боль утраты по чему-то безнадежно исчезнувшему и прекрасному. И еще было очарование теми, кто настоящий русский в противовес нам тут — каким-то не таким, исковерканным и потерявшим связь с исконностью.

Спустя четверть века мне думается иначе. Боль от нанесенной нашему Отечеству раны никуда не ушла, напротив, она обострилась. Знакомство с историческими свидетельствами о том, как совершался геноцид русского народа в революцию и какая демографическая катастрофа была осуществлена, эту рану только растравили окончательно, сделали ее незаживающей.

Но в то же время юношеское очарование белоэмигрантами сменилось чувством уважения ко всем тем, кто остался и каким-то образом сохранился, родил потомство и попытался что-то ему передать. Мы здесь все перемешаны, но это не значит, что мы ненастоящие, какие-то не такие русские. Напротив.

А вот среди потомков, как выяснилось, русских почти не осталось. Потому что в рассеянии быть солью почти невозможно: среда разъедает и почти ничего не может тебя остановить от размывания идентичности.

Но если мы тут будем собой — русским народом, то и там люди хоть в чем-то станут с нами за одно. От этого, по большому счету, зависит будущее всего мира. Этого во многом чаяли и наши белоэмигранты.