Автор @law_and_labour завёл ещё один канал, где делится интересными обложками, титульными листами и прочими элементами оформления книг и журналов из собственной коллекции, особенно межвоенного периода 1920 – 1930-х гг. Всё как мы любим.

Генерал Людендорф взирает на читателя с первого русскоязычного издания его воспоминаний, выпущенных в Югославии в 1921 г.

https://www.group-telegram.com/a_book_cover/37

​​Не только 10 сталинских ударов: о каноне ВОВ и месте поражений в нём

У Великой Отечественной войны, как и любого другого конфликта, существует свой канон из событий и личностей, о которых знают и помнят больше всего. Под «каноном» я имею в виду набор сюжетов, которые присутствуют в «популярном» знании – о них пишут книги, снимают фильмы, делают игры, они присутствуют в образовательных программах и музейных экспозициях, их героям ставят памятники. Есть общий национальный канон, есть ассоциированные с ним региональные каноны с собственной спецификой.

Сюжеты вне канонов чаще всего не являются «запретными» в буквальном смысле. Они тоже отражены в литературе и искусстве, просто о них знают куда меньше людей: либо профессиональные исследователи, либо дотошные любители истории.

За 80 лет национальный канон о Великой Отечественной неоднократно менялся. Такие судьбоносные вехи, как Москва, Сталинград и Берлин вошли в него сразу, а вот Брестскую крепость, например, стали канонизировать лишь с начала 1950-х гг. и окончательно утвердили к середине 1960-х гг. Битва за Новороссийск была включена в канон в годы правления её непосредственного участника Брежнева и исключена после его смерти. «10 сталинских ударов» – наступательные операции 1944 г., то появлялись, то исключались в зависимости от государственного и общественного отношения к фигуре Сталина.

В течение последних 15 лет в канон оказалась включена битва за Ржев, которой не было в советском популярном рассказе. Тут стоит похвалить современную российскую политику памяти, которая в отличие от советской не боится канонизировать в том числе и неудачи Советского Союза (Ржев был взят лишь с четвёртой попытки).

С памятью о поражениях СССР разговор вообще отдельный. В советские годы в каноне были отмечены первые месяцы «Барбароссы» и операция «Блау», всё-таки без них не был возможен разговор о последующих победах. В постсоветский период появилось широкое знание о других неудачах до «коренного перелома» – о четырёх безуспешных попытках прорвать блокаду Ленинграда, Демянском котле, уже упомянутом Ржеве, Второй и Третьей битвах за Харьков, крахе Крымского фронта.

Впрочем, до сих пор относительно малоизвестными с точки зрения «популярного знания» остаются неудачи во второй, «наступательной», половине войны. Я снова подчеркну выражение «популярное знание», так как для специалистов и исследователей никаких секретов тут нет.

Много ли вы слышали, например, об операции «Полярная звезда» – безуспешной попытке окончательно снять блокаду Ленинграда ещё в феврале – апреле 1943 г.? Или о том, что освобождение Минска планировалось одновременно с освобождением Киева в первой половине ноября 1943 г.? Однако наступления с октября 1943 по март 1944 г. окончились неудачами или ограниченным продвижением, так что освобождение Беларуси состоялось лишь в результате «Багратиона» в июне – июле 1944 г.

После снятия блокады Ленинграда в январе 1944 г. советские войска устремились к Нарве с целью приступить к освобождению Эстонии. Однако в феврале советское наступление было остановлено, и в итоге немцы успешно обороняли Нарву вплоть до конца июля.

В мае 1944 г. немцы успешно ликвидировали советские плацдармы на Днестре, в результате чего Ясско-Кишинёвская операция произошла не одновременно с «Багратионом», а лишь в конце августа. О малоизвестном у нас, но широко известном в Финляндии сражении при Тали — Ихантала в июне – июле 1944 г. я упоминал в одном из предыдущих постов. Первая попытка взять Восточную Пруссию была предпринята ещё в октябре 1944 г., но успехом увенчалось лишь второе наступление уже в январе – апреле 1945 г.

Нежелание акцентировать внимание на поражениях естественно, но важно помнить и о них. Во-первых, это ценное историческое знание само по себе. Во-вторых, дань уважения сражавшимся и погибавшим там советским воинам. В-третьих, прививка от мифов, причём как «разоблачительных» (вроде вымышленного нежелания советского руководства вовремя деблокировать Ленинград), так и «шапкозакидательных» (вроде игнорирования, насколько борьба была тяжела, а успех не гарантирован даже в конце войны).

⚔️ Ненависть по обе стороны баррикад: что происходит с поляризацией в США?

Последние недели США, а следом за ними и весь мир обсуждают убийство консервативного активиста Чарли Кирка, застреленного во время выступления на кампусе в Университете долины Юты.

Дискуссия о глубинных причинах трагедии развернулась и в русскоязычном пространстве. Так, близкие нашему изданию авторы — Павел Дубравский, Арсентий Тропаревский, Константин Сальников и Михаил Пожарский — поспорили друг с другом об идеологических мотивах преступника, конфликтах и расколах в американском обществе, «левом» и «правом» политическом насилии.

Почему США стали «чемпионами» по уровню поляризации среди демократий, по каким причинам американцы так обозлились друг на друга и можем ли мы сделать из этого какие-то глобальные выводы — разобрался наш редактор Александр Бочаров.

Гражданская война: история понятия

Гражданская война – худшее, что может случиться с национальным государством эпохи Модерна. Гражданскую войну обычно боятся, и чаще всего любая цена кажется приемлемой, лишь бы её не допустить.

К термину «революция» отношение более сложное. Для консерваторов большинство революций являются на самом деле «гражданскими войнами». Прогрессисты же отделяют «революцию» как процесс радикальной трансформации общества от «гражданской войны». В ходе самих гражданских войн разные стороны также могут отрицать сам факт «гражданской войны» как таковой и говорить либо о «революции», либо о подавлении антиконституционного мятежа, либо о войне за независимость одной нации от другой.

Как на протяжении тысячелетий менялись понятия о «гражданской войне» и «революции», и какое значение этим терминам придавали в Древнем Риме, Англии, Франции, Соединённых Штатах и России?

Автор: Саид Заляев, автор телеграм-канала @SlovaConflicti

Читайте о «гражданских войнах» и «революциях» на нашем сайте!

​​Немцы после войны

В издательстве @alpinanonfiction вышла книга «Немцы после войны: как в Западной Германии удалось преодолеть нацизм», которую написал историк-германист, доцент СПбГУ Николай Власов.

На тему послевоенной Западной Германии и преодоления нацистского прошлого на русском языке опубликовано уже много чего: как переводов, так и оригинальных исследований, как академических трудов, так и популярной литературы. Тут я расхожусь с автором, который во введении почему-то называет этот период «белым пятном» для русскоязычного читателя. Мне субъективно так не кажется. В любом случае, очередная книга на эту тему вышла достойной.

Автор избежал соблазна обобщения при разговоре о «Западной Германии», а показал разницу между тремя оккупационными зонами. Например, американцы желали анкетировать и классифицировать всех немцев в соответствии с их ролью в «Третьем Рейхе» с целью последующей денацификации и «перевоспитания». Британцы в основном анкетировали только претендентов на значимые должности. Французы же вообще видели мало разницы между немцами и нацистами, поэтому в их оккупационной зоне масштабы денацификации оказались самыми скромными.

Американцы были пионерами в деле постепенной передачи власти «хорошим немцам» и лицензировании новых СМИ. Британцы оказались менее расторопны, а уж французы из-за недоверия к любым немцам стали самыми медлительными. При этом экономически легче жилось в сельскохозяйственной американской зоне, а хуже – в промышленной британской.

Интересны рассуждения о денацификации. Принято считать, что она провалилась, и это правда – но только если воспринимать «денацификацию» исключительно как наказание преступников. Однако с конца 1940-х гг. «денацификация» в первую очередь стала пониматься как «профилактика», а не как «наказание».

Действительно, люди с нацистским прошлым спокойно продолжили делать успешные карьеры в Федеративной республике, но при условии абсолютной лояльности новому режиму. Ни о какой публичной ностальгии о «Третьем Рейхе» или действиях по его «реставрации» не могло идти и речи. Это сильно отличало ФРГ от Веймарской республики, где ностальгия по «Второму Рейху» и попытки его реставрации являлись неотъемлемой частью политической жизни.

Чиновники, дипломаты, военные, промышленники, врачи, юристы, учителя и преподаватели – словом, представители профессиональных сообществ – действительно остались на своих местах. Однако нацистские политики, статусные функционеры НСДАП своей прежней деятельностью заниматься уже не могли. Доступ на государственную службу или в основные парламентские партии, например, для гауляйтеров был закрыт. Они могли заниматься чем угодно в качестве частных лиц, иногда даже неплохо жить, но уже сугубо вне политики.

Терпимость к лояльным или смирившимся «бывшим» заканчивалась сразу же, когда те пытались переиграть сложившиеся правила. Одна из глав книги как раз посвящена борьбе против ультраправых в ФРГ 1950-х гг., которая не ограничивалась федеральным запретом Социалистической имперской партии, но также включала запрет двух десятков неонацистских организаций на региональном уровне. Одним словом, действовала формула: «бывших нацистов – прощать, нынешних – наказывать». Это тоже важно учитывать, рассуждая о денацификации.

Наконец, автор убедительно показал, в каком обществе пришлось выстраивать новые демократические институты. Это было общество, где «демократия» являлась скорее ругательным словом, большая часть населения не интересовалась политикой, хотя дисциплинировано ходила на выборы, чтобы проголосовать за «свою» партию. При этом политикам не доверяли, а порядок считали куда более важной ценностью, чем свобода.

Веймарскую республику часто именуют «республикой без республиканцев», но ранняя ФРГ была точно такой же «демократией без демократов» – её политические институты, созданные меньшинством, долгое время «обгоняли» сознание индифферентного к демократии и конформистского большинства. Однако Бонну, в отличие от Веймара, повезло с эпохой – вторая половина XX в. оказалась на Западе куда более сытым и спокойным временем, чем первая половина столетия.

​​Судьба технократа

О Людвиге Эрхарде знают исключительно как об организаторе денежной реформы и первом министре экономики в ФРГ, отце «немецкого экономического чуда». Продвигаемая им «социальная рыночная экономика» со временем превратилась в синоним выражения «за всё хорошее против всего плохого». В современной Германии Эрхарда записывают в «свои» буквально все: от неолибералов до левой Сары Вагенкнехт.

В общем, образ Эрхарда мифологизировался и упростился до «какого-то хорошего мужика из прошлого». Тем полезнее знать об этой фигуре чуть более подробно.

Эрхард родился и вырос в семье баварского торговца текстилем. Ветеран Первой мировой войны, был ранен на Западном фронте. В веймарские годы отучился на экономиста, получил степень и стал работать в различных академических институтах. В политику не лез, поэтому спокойно продолжал работать и при нацистах, а в годы войны даже консультировал ведомства насчёт эксплуатации оккупированных территорий, за что получил Крест военных заслуг 2-й степени, которым награждали отличившихся «тыловиков».

Описание восстановления и будущей либерализации экономики после ожидаемого поражения Эрхард написал ещё в годы войны и, будучи аполитичным технократом, предусмотрительно отправил его как в СС, где этим вопросом всерьёз интересовались, так и антигитлеровским заговорщикам. Естественно, в 1945 г. у Эрхарда не возникло никаких проблем, чтобы стать консультантом уже у американских оккупантов.

По своему мировоззрению экономист склонялся к либералам, но решил присоединиться к более популярным христианским демократам, чтобы «изнутри» способствовать переходу главной партии «буржуазного» спектра на рыночные позиции, что во второй половине 1940-х гг. было вовсе неочевидно – там хватало людей, симпатизировавших «христианскому социализму».

В итоге компромиссом стала та самая «социальная рыночная экономика». На постсоветском пространстве Эрхарда чаще вспоминают в связи с «рыночной» денежной реформой в июне 1948 г., которая ввела новую марку с жёстким курсом обмена и отпустила цены. Для современников это была крайне непопулярная «шоковая терапия». Будущая главный редактор газеты «Die Zeit» Марион Дёнгоф утверждала, что назначение «либерального реформатора» министром экономики стало бы третьей катастрофой для Германии после Гитлера и расчленения Союзниками. Денежную реформу положительно оценили лишь постфактум после повышения уровня жизни.

Однако у нас часто забывают о втором, «социальном», столпе политики Эрхарда. В 1952 г. был принят Закон о равном распределении тягот, согласно которому все собственники недвижимости, вкладов и ценных бумаг должны были в течение 30 лет выплатить 50% стоимости своих активов по состоянию на июнь 1948 г. Собранные деньги уплачивались беженцам с восточных территорий, инвалидам войны, бездомным, военнопленным и тем, чьи сбережения сгорели из-за денежной реформы.

Примечательно, что в исторической памяти министр экономики Эрхард неразрывно связан с Конрадом Аденауэром, который его откровенно не любил. Первый глава правительства ФРГ очень не хотел, чтобы Эрхард стал преемником, хотя при этом не подготовил никакой значимой альтернативы. Министр экономики всё же стал канцлером в октябре 1963 г., но его предшественник не сдался и продолжил интриговать. Справедливости ради, выходец из академических институтов Эрхард действительно плохо подходил для роли публичного политика и лидера разношёрстной межпартийной коалиции.

Канцлер выиграл парламентские выборы в сентябре 1965 г., но всего через год коалиция христианских демократов с либералами развалилась, и к огромному удовольствию старика Аденауэра Эрхард покинул свой пост. Многолетний министр экономики и канцлер от ХДС официально вступил в эту партию либо в последние месяцы своего правления, либо уже после отставки.

Остаток жизни Эрхард провёл в статусе уважаемого пенсионера. Незадолго до смерти в 1977 г. он подвёл итог своей деятельности:

«Как федеральному министру, мне приходилось тратить 80% своих сил на борьбу с экономической чепухой. К сожалению, не всегда успешно».

Бонн как Веймар

Чем ранняя ФРГ отличалась от Веймарской республики, и почему «Бонн не стал Веймаром»? – об этом написано много, в том числе и на этом канале. Но давайте пойдём от обратного: а насколько Бонн был похож на Веймар?

Политическую элиту Федеративной республики составили веймарские политики. Первый канцлер Конрад Аденауэр – обер-бургомистр Кёльна с 1917 г. и глава верхней палаты прусского парламента, который считался кандидатом в канцлеры от партии Центра ещё в 1920-х гг. Первый послевоенный глава социал-демократов Курт Шумахер – депутат рейхстага от СДПГ, а первый президент Теодор Хойсс – депутат рейхстага от немецких демократов.

Во всех профессиональных сферах обеих систем находились «бывшие»: в Веймарской республике – кадры кайзеровской монархии, в ранней ФРГ – кадры нацистской диктатуры, за тем важным исключением, что открыто хвалить монархию при Веймаре было можно, а делать тоже самое про «Третий Рейх» при Федеративной республике – чревато проблемами.

Конформистская политическая культура большинства населения ранней ФРГ недалеко ушла от кайзеровских, веймарских и нацистских времён – порядок и патернализм ценили больше свободы. Подобно тому, как Веймар называли «республикой без республиканцев», Федеративная республика являлась «демократией без демократов».

Оба режима были реваншистскими. Вся веймарская дипломатия служила цели снять версальские ограничения и добиться ревизии восточных рубежей. ФРГ вплоть до начала 1970-х гг. не признавала ГДР и требовала границ 1937 г., включая земли, отошедшие к Польше и СССР.

И там, и там в первые годы деньги были страшно обесценены, но успешные реформы в ноябре 1923 и в июне 1948 гг. решили проблему. И там, и там правительство вводило чрезвычайные налоги, чтобы перераспределить блага от богатых к бедным – Маттиас Эрцбергер сделал это в 1919/20 гг., а Людвиг Эрхард – в 1952 г.

В оба режима активно вкладывались США, причём американские инвесторы вложили в Веймарскую республику больше денег по плану Дауэса, чем через 20 лет Штаты выделили Западной Германии по плану Маршалла. Целью «дефляционной» политики Генриха Брюнинга в начале 1930-х гг. было превращение Германии в экономику, ориентированную на экспорт, что в итоге и произошло в течение 1950-х гг.

В общем, сходств у Бонна и Веймара было не меньше, чем различий. Почему же тогда Федеративная республика существует уже более 75 лет, а Веймар не продержался и 15 лет?

На мой взгляд, ответ сводится к международной конъюнктуре и, если угодно, «духу времени» (Zeitgeist). Европа после Первой мировой войны так и осталась в растерзанном состоянии из-за национализма, социально-политического радикализма и экономических кризисов, на которые накладывалась «многополярность» Версальско-Вашингтонской системы со всеобщим соперничеством всех против всех. Выстроить стабильную демократическую систему в таких условиях, скорее всего, было просто невозможно.

Другое дело, Европа после Второй мировой: пик социального государства всеобщего благосостояния, интеграционные проекты по обе стороны «Железного занавеса» и биполярная система международных отношений с жёсткой иерархией фактически сняли с повестки дня «проклятые вопросы» межвоенного периода. В этих условиях шансы на создание стабильной демократической системы резко повышались даже при сохранении прежних вводных. Останься у ФРГ веймарская Конституция 1919 г., она бы, вероятно, всё равно оказалась успешным режимом, независимо от парламентской или президентской формы правления.

Радикализация 1960-х гг. с несколькими десятками террористов RAF не шла ни в какое сравнение с сотнями тысяч боевиков в начале 1930-х гг., а пик электоральных успехов ультраправых ограничился непроходными 4,3% у НДПГ на федеральных выборах 1969 г. Ничего сравнимого с «Великой депрессией» тоже не произошло. Федеративная республика просто не столкнулась с кризисом, аналогичным веймарскому.

Таким образом, механическое повторение опыта ФРГ где бы то ни было попросту невозможно хотя бы по причине отсутствия тех внешних условий, которыми та обязана своему успеху.

​​Польский Вермахт

С началом Великой войны в 1914 г. и Россия, и Австрия стали разыгрывать «польскую карту»: обещали освобождение соотечественников по ту сторону границы и создание автономной Польши в союзе с державой-победительницей. В обеих империях были сформированы национальные части – польские корпуса в России и польские легионы в Австрии.

В результате кампании 1915 г. немцы и австрийцы заняли русскую Польшу и разделили её на две оккупационные зоны – немецкую с центром в Варшаве и австрийскую с центром в Люблине. Тут выяснилось, что каждая из Центральных держав имеет собственные планы. Австрийцы планировали объединить Царство Польское с Галицией и создать новый «славянский» субъект в Габсбургской монархии. Немцы же рассчитывали посадить в Варшаве собственного короля, предварительно аннексировав приграничную полосу с депортацией оттуда всех поляков и евреев и расселением германских колонистов.

В качестве компромисса 5 ноября 1916 г. было учреждено Королевство Польское с вакантным престолом и неопределёнными границами. Оккупационные державы сохранили за собой верховную власть, но поляки получили автономный исполнительный орган – Временный государственный совет. Польские легионы австрийской армии были преобразованы в Польский вспомогательный корпус, который стал вооружёнными силами нового государства.

Однако если для Центральных держав королевство являлось лишь способом использовать поляков, то для последних это был зародыш будущей независимости. После Февральской революции и вступления США в войну главный организатор польских легионов Юзеф Пилсудский пришёл к убеждению, что потребность в союзе с Центральными державами отпала, и теперь следует ориентироваться на победу Антанты.

В июле 1917 г. Польский вспомогательный корпус, во главе которого стоял немецкий генерал, должен был принести присягу на верность «боевому братству» с Германией и Австро-Венгрией. С подачи Пилсудского большинство отказались это делать. В результате немцы арестовали лидера легионеров, а их самих растасовали на несколько категорий. Отказников из австрийской Польши вернули в состав австрийской армии и отправили на Итальянский фронт. Отказников из русской Польши – арестовали и интернировали в лагеря. Давшие присягу из австрийской Польши остались служить в Польском вспомогательном корпусе, но снова под австрийским командованием, а давшие присягу из русской Польши составили «Польский Вермахт» под немецким командованием.

Лояльной польской армии не получилось. Более того, в августе в знак протеста в отставку ушёл весь Временный государственный совет. Оккупанты создали Регентский совет в составе трёх человек – архиепископа Варшавы, её мэра и крупного помещика, которые всё равно продолжили маневрировать с целью получения большей автономии.

Небольшое число поляков, оставшихся на Восточном фронте, в значимых операциях не участвовали. Более того, те уроженцы Австрии, кто дал присягу в июле 1917 г., взбунтовались уже в феврале 1918 г. в знак протеста против Брестского мира с Украиной, так как Центральные державы передали той спорную Холмщину. Легионеры перешли фронт и присоединились к польским частям бывшей русской армии, с которыми они перемещались по охваченной хаосом Украине вплоть до мая, когда их всё-таки настигли и захватили немцы. Впрочем, командир Юзеф Галлер смог бежать и добрался до Франции, чтобы формировать польские части уже в составе французских войск.

В октябре 1918 г. в Германии началась либерализация с целью выторговать приемлемые условия мира с Антантой, и на этой волне 7 октября Регентский совет объявил о независимости. В первой половине ноября на фоне революции в Германии и распада Австро-Венгрии польское государство стало расширять свои границы. Немцы выпустили Пилсудского из тюрьмы, и 11 ноября, в день окончания Великой войны, Регентский совет назначил его Верховным главнокомандующим – впоследствии именно эту дату изберут в качестве Дня независимости. 14 ноября Регентский совет окончательно ушёл в отставку и передал Пилсудскому всю полноту власти.

Так из Королевства Польского родилась Вторая Речь Посполитая.

​​Несколько дней назад состоялось важное событие для России – очередные выборы в Америке, где мэром Нью-Йорка стал демократический социалист и мусульманин Зохран Мамдани, которого противники прямо называют «коммунистом». На этом фоне самое время вспомнить о схожих событиях 90-летней давности, только в другом штате – Калифорнии.

1930-е гг. – эпоха Великой депрессии, которую федеральное правительство Франклина Рузвельта пыталось преодолеть с помощью «Нового курса». Однако существовали и более радикальные альтернативы: движение «Share Our Wealth» Хью Лонга, Национальный союз за социальную справедливость Чарльза Кофлина, пенсионный план Фрэнсиса Таунсенда и так далее.

В Калифорнии писатель Эптон Синклер организовал движение «End Poverty in California» (EPIC), которое выступало за изъятие неиспользуемой земли для переселения безработных и выкуп обанкротившихся производств для создания рабочих кооперативов, введение прогрессивного подоходного налога, повышение налогов на наследство и недвижимость, внедрение пенсий для стариков, инвалидов и вдов с детьми.

Синклер являлся ветераном «Прогрессивной эры», который писал антикапиталистические романы и занимался политическим активизмом ещё с 1900-х гг. Русскоязычному зрителю он может быть известен как спонсор и продюсер неоконченного фильма Сергея Эйзенштейна «Да здравствует Мексика!» и как автор романа «Нефть!», по мотивам которого в 2007 г. вышел оскароносный фильм «There Will Be Blood» (в русской локализации «Нефть»).

Большую часть своей политической карьеры Синклер состоял в Социалистической партии, от которой регулярно баллотировался на выборах разного уровня и набирал считанные проценты. Однако в 1934 г. он выдвинулся от Демократической партии на выборах губернатора Калифорнии, обойдя на праймериз более умеренных демократов. Президент Рузвельт отказался официально поддерживать «радикала», и Синклер остался без поддержки демократического истеблишмента.

Республиканцы, которые возглавляли штат с 1890-х гг., выставили опытного политика Фрэнка Мерриама, а глава голливудской студии MGM Луис Майер развернул невиданную доселе информационную кампанию. Сотрудники MGM были обязаны вносить принудительные взносы на борьбу против «коммуниста». Голливуд снимал фейковую кинохронику, где нанятые актёры изображали «сторонников Синклера» – бомжей, бездельников и мигрантов, мечтающих повторить Русскую революцию. Эта пропагандистская кампания отражена в оскароносном фильме «Mank» 2020 г.

В итоге Мерриам победил, набрав 49%. Синклер получил 38%, а центристский кандидат от Прогрессивной партии Рэймонд Хейт набрал ещё 13%.

Синклер проиграл губернаторские выборы, но движение EPIC никуда не делось. Его члены стали избираться в муниципалитеты, Законодательное собрание штата и Конгресс. Постепенно идеи EPIC стали входить в программу «Нового курса». «Духа времени» не избежали даже республиканцы – Мерриам победил Синклера, чтобы уже в следующем году самому ввести подоходный налог и повысить налог с продаж.

В 1938 г. Мерриам проиграл выборы стороннику Синклера – демократу Калберту Олсону. Тот не смог преодолеть сопротивление консервативного Законодательного собрания и, будучи открытым атеистом, ввязался в «культурную войну» против католиков. В 1942 г. он проиграл выборы республиканцу Эрлу Уоррену, который настолько примирил общество своим умеренно прогрессивным курсом, что на второй срок в 1946 г. он пошёл как единый кандидат от обеих партий. С 1953 по 1969 гг. Уоррен являлся председателем Верховного суда, возглавив либеральную трансформацию федерального законодательства.

Синклер больше никуда не баллотировался, вернувшись к писательству, и дожил до 1968 г. О своей политической деятельности он отзывался следующим образом:

«Американский народ примет социализм, но не примет его название. Я определённо доказал это в случае с EPIC. Баллотируясь от социалистов, я получил 60 тыс. голосов, а под лозунгом «Покончим с бедностью в Калифорнии» – 879 тыс. Думаю, нам просто нужно признать, что наши враги преуспели в распространении Большой Лжи. Нет смысла атаковать в лоб, гораздо лучше обойти их с фланга».

В числе причин, объясняющих, почему большевики выиграли Гражданскую войну, а их противники – проиграли, традиционно указывается, что «красные» представляли собой единый географический и политический центр, тогда как «белые» мало того, что были разделены географически, так ещё и были вынуждены согласовывать интересы множества партий, национальных движений и региональных военных диктаторов.

Тем не менее это в целом верное утверждение, помноженное на советские канонические описания Гражданской войны, создаёт неверное представление о партии большевиков как о единственных «красных». Между тем «красный» лагерь был не менее разнообразен, чем «белый», и успех большевиков состоял не в том, что они являлись единственной политической силой, сражавшейся за Советскую власть, а в их умении выстраивать хотя бы временные коалиции с представителями других политических сил при сохранении собственного лидерства.

По ходу революции и Гражданской войны большевики расходились с представителями других социалистических партий – меньшевиками, правыми и левыми эсерами, анархистами. Часть из них присоединились к антибольшевистскому сопротивлению в союзе с несоциалистическими силами, однако всегда хватало и тех, кто между «красными» и «белыми» выбирал первых.

ЦК меньшевиков официально придерживался курса на недопустимость сопротивления Советской власти. Из левых эсеров после июльского восстания 1918 г. выделились лояльные большевикам партия народников-коммунистов, партия революционного коммунизма и украинские борьбисты. Анархист Махно сражался в союзе с большевиками на Южном фронте, а анархисты Каландаришвили и Строд – на Восточном.

Эсеры летом 1918 г. возглавили антибольшевистское сопротивление на Востоке. После «белого» ноябрьского переворота в Омске большинство из них выступили против Колчака при сохранении неприятия к Ленину, но Уфимская делегация пошла дальше и вступила в открытый союз с большевиками. В конце концов, режим адмирала развалился зимой 1919/20 гг. не только под ударами РККА, но и благодаря тыловому восстанию эсеро-меньшевистского Политцентра, который безуспешно рассчитывал создать многопартийное буферное государство в Сибири. Впрочем, через несколько месяцев такой режим действительно возник на Дальнем Востоке, где многопартийная ДВР до ноября 1922 г. добивала остатки «белых» армий.

Основы советской национальной политики также были сформированы в годы революции и Гражданской войны: воюя против «белых» с их «единой и неделимой Россией» и против «буржуазных» сепаратистов, большевики предложили нерусским народам оптимальное сочетание национального и социального в виде национально-территориальных автономий в составе РСФСР и далее СССР.

В связи с этим интересно поразмышлять над тем, что две Союзные республики, которые обычно считаются наиболее привилегированными, хотя бы даже в номенклатурном отношении – Украина и Грузия, были созданы там, где большевикам пришлось столкнуться с альтернативными проектами, которые и без них совмещали национальное и социальное – социалистической УНР и меньшевистской ГДР. «Особое» положение советских Украины и Грузии можно попробовать объяснить и таким образом, что большевикам требовалось предложить местным элитам что-то сверх обычного в сравнении с другими регионами.

В конце концов, окончательный разгром альтернативных социалистических сил произошёл в Советской России лишь в конце Гражданской войны одновременно с введением НЭПа: большевики «раскрутили» экономические гайки, но «закрутили» политические. В 1921 г. были подавлены Кронштадтское восстание и махновщина, а в течение первой половины 1920-х гг. окончательно запрещена легальная деятельность оставшихся меньшевиков и эсеров. Над последними в 1922 г. даже организовали показательный процесс. Впоследствии бывшие члены альтернативных социалистических сил стали одной из целей государственного террора уже в 1930-х гг.

​​Как звучит конец войны

11 ноября – очередная годовщина окончания Первой мировой войны, когда было подписано Компьенское перемирие. На YouTube можно найти несколько роликов, которые воспроизводят звук пальбы на Западном фронте в последнюю минуту до вступления перемирия в силу в 11:00 и тишину с пением птичек, установившуюся в первую минуту после прекращения огня.

Это не оригинальная запись, а инсталляция с элементами реконструкции, которую к 100-летию перемирия подготовила звукозаписывающая студия «Сoda to Coda». В её основе действительно лежит реальный документ из Имперского военного музея в Лондоне – фотоплёнка со сигналограммой от 11 ноября 1918 г., на которой зафиксированы звуки артиллерийской стрельбы. Во время войны была разработана технология звукометрии (sound ranging), которая с помощью сети микрофонов и гальванометра по вибрации от звука определяла расположение вражеских артиллерийских позиций. Подробнее об этой технологии рассказывается в ролике на канале Имперского военного музея.

Звукозаписывающая студия взяла фотоплёнку и в соответствии со сигналограммой столетней давности уже в наше время записала звуки стрельбы и последующей тишины.

Азбука ненависти: как политический язык революции повлиял на начало Гражданской войны

В 1917 году в России случилась не только политическая и социально-экономическая, но и терминологическая революция. Слова приобрели невероятную силу, однако быстро выяснилось, что разные группы по-разному трактуют одни и те же термины. «Демократия» и «народ», «свобода» и «справедливость», «буржуй» и «товарищ», «контрреволюция» и «анархия», – Россия оказалась разделена в интерпретациях этих общеупотребительных слов.

О том, как политический язык с чётким разделением на «своих» и «чужих» предвосхитил грядущую Гражданскую войну, читайте в новой статье историка Константина Тарасова, который недавно выступил одним из редакторов коллективной монографии «Имя раздора» о политическом использовании понятия «гражданская война» в 1917 – 1918 годах.

Автор: Константин Тарасов, автор телеграм-канала @hist1914_1922

Читайте о политическом словаре 1917 года на нашем сайте!

Авторитарное лидерство при демократии

Какой политический режим обычно именуют авторитарным? Тот, где оппозиция не может перехватить власть у действующей элиты через публичную легальную процедуру. Несменяемость одной группы может быть обеспечена как силовым давлением, так и целым комплексом административных, законодательных и даже конституционных мер.

Соответственно, под либеральной демократией обычно понимается такой строй, при котором оппозиция может прийти к власти через публичную легальную процедуру и также через какой-то срок её потерять. Институциональным залогом подобного круговорота считаются обеспечение политической конкуренции и плюрализм мнений, разделение властей, децентрализация.

С авторитарными лидерами в авторитарных режимах, вроде бы, всё ясно. Но может ли авторитарный лидер прийти к власти и удерживать её в демократической системе, не ломая и не меняя её институциональных основ? Важно: я имею в виду именно демократические системы, а не конкурентный авторитаризм, о котором недавно писал @politfack.

Признаками такого политика могут быть усиление возглавляемых им органов власти, длительность правления и, наконец, личные качества и стиль управления. При этом он удерживает власть не через насилие, подавление оппозиции или исправление Конституции, а через соглашения с другими акторами, неформальные связи, активное использование полномочий в «серой зоне», которая открыта для интерпретаций, и создание ореола «незаменимости». Теоретически оппозиция, которая имеет реальную свободу критики действующей администрации и даже руководит отдельными регионами, может сместить такого политика, но на практике он продолжает властвовать и регулярно честно подтверждает свой мандат на выборах.

Авраам Линкольн приостанавливал действие habeas corpus и освобождал рабов в обход Конгресса и судов, хотя существовала открытая оппозиция «медноголовых», а выборы 1864 г. были конкурентными. Франклин Рузвельт создал невиданное до него число федеральных агентств, пытался «сломать» сложившуюся систему назначений в Верховный суд и в нарушение традиции четырежды избирался в президенты.

Конрад Аденауэр 14 лет правил ФРГ под девизом «Никаких экспериментов», единолично принимал ключевые решения без консультаций с собственными министрами, поручал спецслужбам вести слежку за лидерами социал-демократической оппозиции и пытался затыкать рот оппозиционной прессе под предлогом «государственной измены».

Урхо Кекконен четырежды избирался в президенты Финляндии, причём третий срок специально для него увеличили с 6 до 10 лет. В течение 26 лет своего правления с 1956 по 1982 гг. Кекконен, сохраняя все электоральные институты и парламентскую многопартийность, активно использовал свою власть, чтобы формировать и распускать правительства, персонально определяя их состав.

Таким образом, демократический строй – к огорчению одних и к облегчению других – не следует воспринимать в качестве гарантированной страховки от авторитарного лидерства, согласующегося с демократической системой и формально не посягающего на неё.

Что мне самому кажется проблемным в этой схеме? Когда речь идёт не о каких-то явных законодательных инициативах, а о таких трудноуловимых вещах как политическая культура, неформальные связи и харизматический тип лидерства, рассуждения заступают на зыбкую почву политической философии и психологии, с которых легко перейти от аргументированного разговора по существу к «состыковке вайбами», которые никак не верифицировать. Есть ли разница между популярным демократическим лидером и авторитарным лидером внутри демократической системы? Если институциональный дизайн такой системы уже подразумевает сильную властную позицию (как президент в Пятой республике), то становится ли её носитель авторитарным лидером автоматически?

Возможно, этот пост будет интересен кому-нибудь из политологического телеграм-консилиума в составе @politicanimalis, @ZNP_edu, @electionsquad, @politfack, @shanggyangg, @politicalsins, @nonpartisan1, @verdachtig и @Misha_i_political_science. Может, об этом уже давно всё подробно написано, а я пытаюсь изобрести велосипед?

Собираю реакции на предыдущий пост.

Political sins в комментариях отметил, что авторитарный лидер является естественным «тестом на прочность» для демократической системы, и если она его «проходит», то впоследствии совершенствует институциональный дизайн, вроде 22-й поправки к Конституции США об ограничении президентских сроков после Франклина Рузвельта или финских конституционных реформ в 1980-х и 1990-х гг., ограничивших сроки и полномочия президента в качестве реакции на 26-летнее правление Урхо Кекконена.

Политфак на связи подчёркивает разницу между авторитарным лидером и автократом. Первый при всей своей «силе» и «харизме» придерживается установленных правил и не пытается усидеть на посту дольше, чем положено. Второй же приступает к трансформации политической системы с целью продлить своё пребывание у власти.

Далее Александр рассуждает о парламентских системах, которые оказываются более сложным кейсом, нежели президентские. Существует стереотип, будто парламентская республика является более демократической формой правления, нежели президентская. Однако примеры Венгрии, Сербии и Турции показывают, что и парламентские республики не застрахованы от «авторитарных» премьер-министров, которые со временем всё больше трансформируются в автократов. О «подводных камнях» парламентской формы правления недавно подробно писал (тут и тут) @Misha_i_political_science.

Впрочем, следует отличать, когда речь действительно идёт об автократах, а когда о длительном доминировании партий или конкретных лиц внутри демократической системы. Водораздел и здесь проходит по наличию попыток сломать институты, обеспечивающие передачу власти оппозиции. Немецкая Ангела Меркель, японские либерал-демократы, южноафриканский АНК или ботсванские демократы могут десятилетиями находиться у власти, но свободно действующая оппозиция способна входить в состав правящих коалиций, а иногда и побеждать на выборах, в то время как постоянная фракционная конкуренция внутри доминирующей партии не позволяет ей скатиться к персонализму.

Наконец, Politisch verdächtig в своём посте суммирует всё вышесказанное. Институты важнее отдельных персоналий. Если политику удаётся трансформировать их в сторону усиления собственной власти и её продления, то он становится автократом, а если не удаётся, или он вовсе не ставит перед собой такую цель, то можно говорить лишь о характерном политическом стиле конкретного лидера.

Илья подтверждает, что парламентская система не является панацей от автократии, а также добавляет два любопытных примера «партийных» режимов: в Мексике с 1929 по 2000 гг. и в Ботсване с 1965 по 2024 гг., где десятилетиями у власти оставалась одна и та же партия, которая предотвращала концентрацию власти в руках отдельных президентов. Разница состояла в том, что Мексика являлась авторитарным режимом, который подавлял конкуренцию со стороны других политических сил, тогда как Ботсвана описывается как демократия, где оппозиционные партии всегда имели свободу деятельности. О политической истории последней страны Politisch verdächtig в данный момент пишет подробный курс на своих площадках.

Всем спасибо за отзывы!

Позволю себе ещё один раз нарушить завет канала «Политфак на связи», что «историкам не следует залезать в сравнительную политологию», и порассуждаю о примерах, когда правящие партии в авторитарных режимах оказывались проводниками демократизации.

«Испанская фаланга» являлась единственной легальной партией в период правления Франсиско Франко с 1936 по 1975 гг. Однако его режим был не партийным, а персоналистским: фалангисты представляли собой лишь одну из элитных фракций («семей»), наряду с военными, церковью, монархистами и «технократами», которые боролись за влияние на диктатора. Балансируя между ними, Франко сумел предотвратить чрезмерное усиление Фаланги в начале 1940-х и середине 1950-х гг., и фактически превратил её в бессубъектную «партию при власти», нежели в субъектную «партию власти». Большую роль сыграло то, что значительная часть реально идейных фашистов сложили головы либо на Гражданской войне, либо в «Голубой дивизии» на Восточном фронте.

К моменту смерти Франко в 1975 г. правящая партия превратилась в безликую бюрократическую структуру, из которой можно было лепить, что угодно. В итоге в 1976 г. король Хуан Карлос I назначил фалангистского карьериста Адольфо Суареса новым премьер-министром, а тот провёл через фалангистский парламент, привыкший во всём соглашаться с правительством, Закон о политической реформе, предусматривавший демонтаж всех фалангистских институтов, включая саму партию. Реформа была одобрена на референдуме голосами 97% избирателей при явке в 78%.

Значительная часть партийной номенклатуры вслед за Суаресом перешла в новоявленный «Союз демократического центра», который выигрывал на первых свободных выборах 1977 и 1979 гг. Другая часть образовала консервативный «Народный альянс», который сначала не хватал звёзд с небес, но со временем, объединившись с христианскими демократами и либералами, трансформировался в правоцентристскую «Народную партию» – один из двух столпов двухполюсной партийной системы современной Испании.

Национальная партия являлась правящей в ЮАР с момента установления апартеида в 1948 г. и до его окончательного демонтажа в 1994 г. В 1978 г. партию возглавил Питер Бота, который усилил влияние силовых органов, трансформировал парламентскую республику в президентскую и одновременно провёл ограниченные реформы по ослаблению апартеида. В 1989 г. заболевшего Боту сменил Фредерик де Клерк, который пошёл ещё дальше и начал переговоры с чернокожей оппозицией об условиях окончательного демонтажа апартеида.

В результате реформ Боты из Национальной партии стали выходить сторонники статус-кво, которые составили Консервативную партию. На выборах 1987 и 1989 гг. именно она стала официальной оппозицией. В 1992 г. де Клерк санкционировал референдум среди белых об одобрении своего переговорного курса. Национальная партия, которая ещё совсем недавно была партией апартеида, приложила все формальные и неформальные усилия, чтобы избиратели одобрили действия президента, направленные на демонтаж прежней политики. В итоге курс де Клерка одобрили 69% избирателей при явке в 85%.

На первых многорасовых выборах 1994 г. Национальная партия консолидировала голоса большинства белых и цветных, сметя прежних либералов и консерваторов. Однако в течение следующих десяти лет весь её прежний электорат перешёл к Демократическому альянсу – наследнику «системных либералов» времён апартеида, критиковавших режим, сидя в белом парламенте, а «Новая Национальная партия» самораспустилась в 2005 г. В настоящее время Демократический альянс является второй по популярности партией страны и после выборов 2024 г. входит в правящую правительственную коалицию.

Эти примеры показывают, насколько правящая партия в авторитарном режиме может быть податлива к демократическим изменениям, если инициатива исходит со стороны реформистского правительства. Более того, в краткосрочной перспективе пресловутая номенклатура по-прежнему способна достигать выдающихся электоральных успехов, а в долгосрочной – и она сама, и её электорат в любом случае находят себе достойное место в демократических условиях.

​​«Политфак на связи» продолжает рассуждения о демократизациях партийных режимов. Опираясь на эмпирические данные, он указывает, что партийные автократии подобно монархиям в среднем «живут» дольше персоналистских или военных диктатур.

Александр вспоминает пример Институционально-революционной партии (ИРП) в Мексике, которая непрерывно правила страной с 1929 по 2000 гг., хотя другие политические силы не были запрещены и даже участвовали в выборах. Впрочем, правящая партия активно использовала административный ресурс, а также вбросы и фальсификации, так что длительное время выборы никак не подрывали партийную монополию. Подробнее об этом можно прочитать в работе «Voting for Autocracy: Hegemonic Party Survival and its Demise in Mexico».

ИРП была создана, чтобы объединить многочисленных каудильо – победителей Мексиканской революции 1910-х гг., предотвратить гражданскую войну между ними и не допустить возникновения единоличного диктатора. С этой задачей ИРП блестяще справилась: на протяжении 71 года партия сдерживала персоналистские амбиции президентов, которые могли править лишь один шестилетний срок, а затем уходили в отставку. Впрочем, уходящий глава государства имел привилегию определять своего преемника – эту практику называли «dedazo» (букв. «указание пальцем»).

Ещё одним обоснованием непрерывного правления ИРП являлась социально-экономическая модернизация, которая до поры до времени примиряла с авторитаризмом большую часть мексиканской интеллигенции. Перелом случился в 1968 г., когда армия расстреляла демонстрацию левых студентов в Тлателолько, после чего часть интеллигенции отшатнулась от режима.

ИРП начинала как социалистическая партия левых популистов, но со временем всё больше правела и в результате масштабного экономического кризиса 1980-х гг. окончательно сдвинулась в сторону неолиберальных рыночных реформ. Идейный кризис привёл к расколу – выходу левого крыла во главе с сыном одного из бывших президентов по фамилии Карденас, который самостоятельно пошёл на выборы 1988 г.

В итоге путём массовых вбросов и фальсификаций кандидату от ИРП натянули победу с результатом в 50% – самым низким за всю историю режима, тогда как Карденас официально набрал 31%. Споры идут лишь о том, была ли победа украдена у оппозиционера, или правящая партия всё же обошла его, набрав относительное, а не абсолютное большинство.

Экономический и идеологический кризисы 1980-х гг. снизили терпимость к коррупции ИРП и усилили оппозицию. Христианские демократы стали побеждать на региональных выборах, а радикальная часть левых в 1994 г. подняла Сапатистское восстание в штате Чьяпас. С одной стороны, оно позволило ИРП победить на выборах 1994 г. в качестве гаранта «стабильности», но с другой вынудило согласиться на реформу избирательного законодательства, чтобы умиротворить оппозицию и не допустить её радикализации.

В итоге в 1997 г. ИРП впервые лишилась абсолютного большинства в Палате депутатов. На президентских выборах 2000 г. партия отказалась от «dedazo» и провела праймериз, но это не помогло – новым главой государства был избран христианский демократ Винсенте Фокс, который завершил эпоху 71-летнего режима однопартийной гегемонии.

Впрочем, ИРП никуда не делась и ещё 20 лет оставалась важным игроком демократической мексиканской политики. Более того, с 2012 по 2018 гг. её представитель Энрике Пенья Ньето вновь занимал президентское кресло.

Настоящий упадок партии начался с 2018 г. То же самое происходит и с христианскими демократами, и с социал-демократами (сейчас все три старых конкурента находятся в одной коалиции). Всё дело в усилении левого Движения национального возрождения (Morena), которое, судя по всему, возрождает «золотые времена» ранней ИРП 1930-х – социалистический популизм, патернализм, национализм и партийное доминирование во всех государственных органах при формальной многопартийности. Подробнее об этом советую читать у Ивана Косиченко на канале «Para todo mal».