Сохранились остатки родового кладбища, которые всегда были при зимовках, но похоронены ли они там, не понятно. Дедушка говорил: “Сгинули”. Ни фотографии, ни камня с надписью.
Я, сделавшая на свой телефон 11000 фотографий, собирающая музейные билетики из путешествий и записывающая фразы дочери, сына, матери и отца, сны сестры, анекдоты друзей и даже истории незнакомцев, не могу себе представить, каково это – не помнить лица своей мамы, не иметь хотя бы письма, написанного ее рукой. Меня бы это сводило с ума. Это ведь, пожалуй, мучительнее, чем когда не можешь вспомнить имя актера или мотив песни.
Я трясусь на заднем сидении “Нивы”. Я еду возвращать себе память. Окна машины открыты, сиденья покрыты желтоватой дорожной пылью (она пахнет благородно-сухо), в лобовом стекле подпрыгивает наивное голубое небо с золотым шариком солнца. Они неправдоподобно красивые, и я понимаю, что цвета госфлага - не художественное преувеличение. Мы пересекаем излучины реки Ащысу вброд. Мы проезжаем мимо лошадей, перебирающих копытами воду – они сверкают, как драгоценный шелк. Мое сердце бьется чаще, когда я вижу прозрачных тоненьких жеребят, уткнувшихся мамке в ляжку – они так похожи на мою дочь. Звук мотора поднимает в воздух стаю озерных чаек. Я счастлива, потому что это мое самое любимое состояние на свете – ехать по степи в старой вездеходной машине. Туда, где ты никогда не была. Где ты была всегда. Где будешь всегда.
(Сейчас вспомнила. Мы рассматривали анатомический атлас перед сном. Дочка спросил: а кости остаются в земле? Да, доченька, они остаются, когда все остальное возвращается в землю. А когда уже можно их вытащить? Но зачем их вытаскивать, доченька. Чтобы поставить в музей. Это никому не нужно, доченька, в земле лежат миллионы людей. Не хватит музеев.
Я понимаю иронию нашего диалога: дедушка и отец буквально занимались тем, что раскапывали кости и отправляли их в музей. Действительно, сколько лет должно пройти, чтобы скелет перестал быть чьим-то дорогим предком и стал безымянным, осиротевшим музейным артефактом?)
Так вот, я в тексте подбираюсь к тому моменту, когда я увидела зимовку своих предков, и на “Ниве” мы туда уже тоже почти добрались. Зимовка находилась в урочище Керегетас. Открывшийся вид на невысокие гребнистые горы, объяснил название: напоминают кереге в юрте. Еще одна метафора дома, который всегда с тобой.
Мы взобрались на холм, с которого можно было осмотреть местность. Здесь поставят стелу с дедушкиным портретом. Это хорошая точка, радостная. Я выхожу из машины и пьянею от сладкого, горького и нежного – от запаха полыни, трелей жаворонков, разнотравья под ногами, вольной воли, вливающейся в мои манкуртские легкие, мои шалаказахские глаза, мои чертовы космополитические уши.
Мужчины деликатно стоят в сторонке, а я спускаюсь вниз по склону к воде. Одним из обрывков сохранившихся у деда детских воспоминаний, была большая река, пестрое птичье яичко, которое подарил ему брат Камар, ковыль. Я, женщина, мысленно улыбаюсь дедушке-мальчику, как если бы он был мне сыном: когда ты маленький, и родник кажется рекой. Я опускаюсь на колени у малышки-реки и опускаю в нее руки, умываю лицо, шепчу всякое языческое, что неловко повторять. Слушаю хор кузнечиков – степь гудит, как провода под напряжением. Это очень похоже на то, как звучит струна внутри меня.
Сохранились остатки родового кладбища, которые всегда были при зимовках, но похоронены ли они там, не понятно. Дедушка говорил: “Сгинули”. Ни фотографии, ни камня с надписью.
Я, сделавшая на свой телефон 11000 фотографий, собирающая музейные билетики из путешествий и записывающая фразы дочери, сына, матери и отца, сны сестры, анекдоты друзей и даже истории незнакомцев, не могу себе представить, каково это – не помнить лица своей мамы, не иметь хотя бы письма, написанного ее рукой. Меня бы это сводило с ума. Это ведь, пожалуй, мучительнее, чем когда не можешь вспомнить имя актера или мотив песни.
Я трясусь на заднем сидении “Нивы”. Я еду возвращать себе память. Окна машины открыты, сиденья покрыты желтоватой дорожной пылью (она пахнет благородно-сухо), в лобовом стекле подпрыгивает наивное голубое небо с золотым шариком солнца. Они неправдоподобно красивые, и я понимаю, что цвета госфлага - не художественное преувеличение. Мы пересекаем излучины реки Ащысу вброд. Мы проезжаем мимо лошадей, перебирающих копытами воду – они сверкают, как драгоценный шелк. Мое сердце бьется чаще, когда я вижу прозрачных тоненьких жеребят, уткнувшихся мамке в ляжку – они так похожи на мою дочь. Звук мотора поднимает в воздух стаю озерных чаек. Я счастлива, потому что это мое самое любимое состояние на свете – ехать по степи в старой вездеходной машине. Туда, где ты никогда не была. Где ты была всегда. Где будешь всегда.
(Сейчас вспомнила. Мы рассматривали анатомический атлас перед сном. Дочка спросил: а кости остаются в земле? Да, доченька, они остаются, когда все остальное возвращается в землю. А когда уже можно их вытащить? Но зачем их вытаскивать, доченька. Чтобы поставить в музей. Это никому не нужно, доченька, в земле лежат миллионы людей. Не хватит музеев.
Я понимаю иронию нашего диалога: дедушка и отец буквально занимались тем, что раскапывали кости и отправляли их в музей. Действительно, сколько лет должно пройти, чтобы скелет перестал быть чьим-то дорогим предком и стал безымянным, осиротевшим музейным артефактом?)
Так вот, я в тексте подбираюсь к тому моменту, когда я увидела зимовку своих предков, и на “Ниве” мы туда уже тоже почти добрались. Зимовка находилась в урочище Керегетас. Открывшийся вид на невысокие гребнистые горы, объяснил название: напоминают кереге в юрте. Еще одна метафора дома, который всегда с тобой.
Мы взобрались на холм, с которого можно было осмотреть местность. Здесь поставят стелу с дедушкиным портретом. Это хорошая точка, радостная. Я выхожу из машины и пьянею от сладкого, горького и нежного – от запаха полыни, трелей жаворонков, разнотравья под ногами, вольной воли, вливающейся в мои манкуртские легкие, мои шалаказахские глаза, мои чертовы космополитические уши.
Мужчины деликатно стоят в сторонке, а я спускаюсь вниз по склону к воде. Одним из обрывков сохранившихся у деда детских воспоминаний, была большая река, пестрое птичье яичко, которое подарил ему брат Камар, ковыль. Я, женщина, мысленно улыбаюсь дедушке-мальчику, как если бы он был мне сыном: когда ты маленький, и родник кажется рекой. Я опускаюсь на колени у малышки-реки и опускаю в нее руки, умываю лицо, шепчу всякое языческое, что неловко повторять. Слушаю хор кузнечиков – степь гудит, как провода под напряжением. Это очень похоже на то, как звучит струна внутри меня.
BY О мышах и людях
Warning: Undefined variable $i in /var/www/group-telegram/post.php on line 260
Telegram, which does little policing of its content, has also became a hub for Russian propaganda and misinformation. Many pro-Kremlin channels have become popular, alongside accounts of journalists and other independent observers. Following this, Sebi, in an order passed in January 2022, established that the administrators of a Telegram channel having a large subscriber base enticed the subscribers to act upon recommendations that were circulated by those administrators on the channel, leading to significant price and volume impact in various scrips. Sebi said data, emails and other documents are being retrieved from the seized devices and detailed investigation is in progress. For example, WhatsApp restricted the number of times a user could forward something, and developed automated systems that detect and flag objectionable content. "There are a lot of things that Telegram could have been doing this whole time. And they know exactly what they are and they've chosen not to do them. That's why I don't trust them," she said.
from us
