Κλῆρος ελληνικής

Это было вступление, основная речь же пойдёт о том, о чём я и изначально планировал написать, о языке и его литературе, оказавшем огромное влияние на всё искусство XX века, но при этом незаслуженно к счастью остающемся на втором плане. О шведском.

Несмотря на нахваливаемые всеми ценителями и любителями шведского нарочитую музыкальность и особый способ произношения слов, заключающийся в тональной ритмике речи, в повседневной жизни шведский звучит как минимум странновато. Довелось однажды слышать диалог двух шведов между собой, скажу сразу, зрелище жутковатое.

Шведский язык идеально подходит для описания пограничного, лиминального, в чём-то даже потустороннего. Огромный пласт шведской культуры и литературы в частности занимает прямая или завуалированная хтонь; на место лучезарного Аполлона и багряноликого Диониса встаёт вечная мать Кибела.

Как следствие, шведское общество, как и любое талассократическое, глубоко матриархально, оно сильно превосходит по этому параметру общество советское и стоит в одном ряду с обществами еврейским и украинским.

Своеобразной лакмусовой бумажкой, срезом всего пласта культуры, служит детская литература как явление наиболее усреднённое и концентрическое, подогнанное под массу. Пожалуй, самый очевидный пример этому — Туве Янссон со своими мумитроллями, причём дело не в одном лишь факте существования целой эпопеи о маленьких лесных существах, в иерархии духов природы по степени материальности стоящих между теми, кого в Греции называли нимфами, на Руси — русалками, а в Европе — ундинами (короче, женскими ду‌хами деревьев и водоёмов) и гномами обыкновенными, на Западе известными как дворфы, отличительным свойством которых является тяга к всевозможной деятельности, лежащей в спектре от добычи драгоценных металлов в больших объёмах до мелких пакостей вроде краж носков.

Важно то, что сюжетам Янссон свойственна особого рода экзистенциальность, проявляющаяся в едва ли не эсхатологическом их страхе: то прилетит комета, то случится наводнение, то весь лес сгорит в страшном пожаре, весь мир героев постоянно стоит на волоске от подлинного апокалипсиса. Умение нагнать жути — моё почтение. Стоит также упомянуть, что художественным прототипом изображений мумитролллей является бегемот — существо, в традициях знавших его народов обладающее запредельной силой, а битва Бегемота с Левиафаном описывается в ветхозаветных апокрифах и является предвестием опять же, конца света.

Ещё более интересно у Астартрид Линдгрен. Не знаю, нуждается ли её цикл рассказов о мальчике Эмиле с хутора Катхульт в представлении уважаемым читателям. Но в то же время общей чертой большинства из них является то, что всё в них не слава Богу. То отцу мальчика повредит палец мышеловкой, то у кухарки Лины прихватит зуб, и его на протяжении всего фрагмента пытаются выдрать наисадистскими методами, то работник Альфред, порезав палец, схватывает заражение крови и едва не отправляется на тот свет; строит козни и сама природа — то свинья сожрёт всех кроме одного поросят в приплоде и помрёт на следующий день, то сам Эмиль объестся забродившей черешни и сляжет с похмельем. Семья Свенссонов — рьяные лютеране, на хуторе строжайше запрещено употреблять алкоголь и браниться, что, впрочем, не мешает отцу запирать в сарае сына в воспитательных целях, а матери — делать в подвале вишнёвую наливку. На наевшегося выброшенной во двор пьяной вишни Эмиля родной отец спускает шизов из секты общества трезвенников, на заседания которого мальчика в течение следующих недель водит мать. У меня где-то было издание этой книги с чёрно-белыми иллюстрациями, так вот, на них эти самые трезвенники выглядели словно взаправдашние сектанты, общинники из глухой сибирской деревни, лица у них были затенённые, точь-в-точь как у какого-нибудь Распутина, такие же вытянутыми с впалыми глазами, только вместо икон на цепях на головах были котелки чёрные котелки.

Telegram

Κλῆρος ελληνικής

Каждый язык тяготеет к определённым вербальным сферам человеческого бытия, причём неважно, рассматривается ли язык как инструмент в чьих-то руках, то есть объект пассивный, утилитарный, используемый кем-то, или как отдельный субъект, обладающий собственными…

🙏1

www.group-telegram.com/us/he_hellenika.com/150

738 viewsMay 3 at 18:04

Это было вступление, основная речь же пойдёт о том, о чём я и изначально планировал написать, о языке и его литературе, оказавшем огромное влияние на всё искусство XX века, но при этом незаслуженно к счастью остающемся на втором плане. О шведском.

Несмотря на нахваливаемые всеми ценителями и любителями шведского нарочитую музыкальность и особый способ произношения слов, заключающийся в тональной ритмике речи, в повседневной жизни шведский звучит как минимум странновато. Довелось однажды слышать диалог двух шведов между собой, скажу сразу, зрелище жутковатое.

Шведский язык идеально подходит для описания пограничного, лиминального, в чём-то даже потустороннего. Огромный пласт шведской культуры и литературы в частности занимает прямая или завуалированная хтонь; на место лучезарного Аполлона и багряноликого Диониса встаёт вечная мать Кибела.

Как следствие, шведское общество, как и любое талассократическое, глубоко матриархально, оно сильно превосходит по этому параметру общество советское и стоит в одном ряду с обществами еврейским и украинским.

Своеобразной лакмусовой бумажкой, срезом всего пласта культуры, служит детская литература как явление наиболее усреднённое и концентрическое, подогнанное под массу. Пожалуй, самый очевидный пример этому — Туве Янссон со своими мумитроллями, причём дело не в одном лишь факте существования целой эпопеи о маленьких лесных существах, в иерархии духов природы по степени материальности стоящих между теми, кого в Греции называли нимфами, на Руси — русалками, а в Европе — ундинами (короче, женскими ду‌хами деревьев и водоёмов) и гномами обыкновенными, на Западе известными как дворфы, отличительным свойством которых является тяга к всевозможной деятельности, лежащей в спектре от добычи драгоценных металлов в больших объёмах до мелких пакостей вроде краж носков.

Важно то, что сюжетам Янссон свойственна особого рода экзистенциальность, проявляющаяся в едва ли не эсхатологическом их страхе: то прилетит комета, то случится наводнение, то весь лес сгорит в страшном пожаре, весь мир героев постоянно стоит на волоске от подлинного апокалипсиса. Умение нагнать жути — моё почтение. Стоит также упомянуть, что художественным прототипом изображений мумитролллей является бегемот — существо, в традициях знавших его народов обладающее запредельной силой, а битва Бегемота с Левиафаном описывается в ветхозаветных апокрифах и является предвестием опять же, конца света.

Ещё более интересно у Астартрид Линдгрен. Не знаю, нуждается ли её цикл рассказов о мальчике Эмиле с хутора Катхульт в представлении уважаемым читателям. Но в то же время общей чертой большинства из них является то, что всё в них не слава Богу. То отцу мальчика повредит палец мышеловкой, то у кухарки Лины прихватит зуб, и его на протяжении всего фрагмента пытаются выдрать наисадистскими методами, то работник Альфред, порезав палец, схватывает заражение крови и едва не отправляется на тот свет; строит козни и сама природа — то свинья сожрёт всех кроме одного поросят в приплоде и помрёт на следующий день, то сам Эмиль объестся забродившей черешни и сляжет с похмельем. Семья Свенссонов — рьяные лютеране, на хуторе строжайше запрещено употреблять алкоголь и браниться, что, впрочем, не мешает отцу запирать в сарае сына в воспитательных целях, а матери — делать в подвале вишнёвую наливку. На наевшегося выброшенной во двор пьяной вишни Эмиля родной отец спускает шизов из секты общества трезвенников, на заседания которого мальчика в течение следующих недель водит мать. У меня где-то было издание этой книги с чёрно-белыми иллюстрациями, так вот, на них эти самые трезвенники выглядели словно взаправдашние сектанты, общинники из глухой сибирской деревни, лица у них были затенённые, точь-в-точь как у какого-нибудь Распутина, такие же вытянутыми с впалыми глазами, только вместо икон на цепях на головах были котелки чёрные котелки.

BY Κλῆρος ελληνικής