(написано еще при отце Асаде, но настроение вполне сегодняшнего дня)

Рийяд Ас-Салих Аль-Хусайн
(1954—1982)

Война. Война. Война

Влюбленный идет между грохотом беженцев и грохотом слов,
влюбленный как эти кровавые пустоши и золоченые трупы,
он уезжает от времени чтобы петь,
он приезжает на родину чтобы петь,
покупает мотыгу и хлеб,
покупает заводы и порты,
покупает огромную горечь
и танк, проглоченный олеандром,
покупает чудную могилу для самолета
и зеленые ветви вечного счастья для влюбленных.
Влюбленный идет между грохотом беженцев и грохотом пуль,
влюбленный говорит:
— Это война
снимает свои деревянные рубашки,
открывает свою насекомую наготу:
кровь и асфальт,
тетради мокрые от рыданий,
кровь и любимая, и тетради мокрые от крови,
кровь и хлеб,
и узкие браслеты,
и широкие минареты,
и перелетные птицы,
скотобойня и народы,
скотобойня и цветы —
это война отрывает окна любви для убийц,
а для любовников открывает окна могил.

Сквозь войны, которые прошли,
сквозь войны, которые все идут,
сквозь войны, которые хотели прийти —
дорогое лицо любимой, что пылится в песке и классовой боли.
Красивые влюбленные выходят на балконы
и преподносят Богу свои окровавленные тела,
а Бог посещает деревни в компании солдат,
наполняет свой королевский передник войнами и разбрасывает их по полям —
по полям из обетованного серебра,
по полям из серебра.
И затем были войны —
идешь ли ты домой
или идешь на смерть?
Идешь ли ты к травам
или идешь на войну?
Мы двигались, двигались, пронзали нас пули,
мы двигались, двигались, по кругу в тысячу печалей диаметром,
рука об руку пели,
рука об руку умирали.
Смерть, не приходи летом,
ведь птицы делят с нами лето.
Смерть, не приходи со страшным далеким дождем,
не приходи —
ссохлась земля,
нет времен года,
высохнет ячмень
и девушки оплачут возлюбленных,
не приходи, не приходи!
Но смерть приходит,
но война приходит, вползая как насекомое
через щели в дверях,
через щели на окнах,
плодится в барах, газетах и книгах,
плодится в трупах возлюбленных,
а потом заявляет убийцам: «Пора отдохнуть!» —
и кормит нас несчастьями и патронами.

Один влюбленный сказал:
— После двух дней усталости и пуль
от земли придет любимая,
она протянет руки к дождю и сливам,
протянет руки к воде,
омоет языки ораторов и цензоров,
запишет всех бедняков, проглоченных войнами
в деревянной тетради,
сорвет фуражку с генерала,
и перед двумя вечерами с дождями и сливами я увижу
под генеральской фуражкой деревни, гложущие кости своих детей,
и фрагменты рук,
я вижу под генеральской фуражкой
алую кровь
и крошево черепов, произносящих буквы,
в каждой из которых — план подпорченной мечты,
я увижу под генеральской фуражкой
план войны с цветком,
план войны с рекой,
план войны с нищими,
между отрубленной правой и левой рукой.
Влюбленные бегут от любви,
бедные — от бедности,
вот падает бомба и приходят могучие оккупанты —
с чашки чая и утренней сигареты,
с чашки чая и сигареты начинается мировая революция
или же просто водопад желаний,
ораторы начинают свои речи,
солдаты — стрельбу,
а я опорожняю печаль до дна,
швыряю ее под генеральскую фуражку
и убегаю в бескрайнее убийство
(теперь мне хватает родины,
теперь мне хватает репрессий)
и сквозь бескрайнее время я вижу любимую на берегу,
отдыхающую от отчаяния:
она просит найти чудесное место, где нету ментов,
где мы обменяемся песнями и поцелуями —
я говорю: «Это море». —
И она повторила: «Море». И она повторила: «Море».
И улыбнулась.

Рияд Ас-Салих Аль-Хусайн
(1954—1982)
رياض الصالح الحسين

Письмо

Костяным пером,
грязевыми чернилами
он пишет на стенах своей могилы
стихи, романы, рассказы,
стихи о любви,
романы о деревнях и городах,
рассказы о кроликах и телятах —
он пишет с тех пор, как умер,
пишет, хотя никто не читает, что он написал,
пишет без остановки,
пишет со страстью, упрямством,
ничем не занят кроме письма —
он пишет,
может,
потому, что письмо — это жизнь.

В арабском интернете можно найти несколько фотографий Рияда Ас-Салиха Аль-Хусайна. Среди них есть обычное портретное фото, есть фото, где поэт беснуется вместе с детьми и с подписью «Рияд танцует». На еще одном довольный поэт сидит где-то в уличном кафе с девушкой, они оба с удовольствием смотрят в объектив и, похоже, их отношения переживают романтический период. Но только эта фотография разорвана на две части и разрез проходит ровно по лицу Хусайна. Кто эта девушка — та самая госпожа S., которая упоминается в нескольких стихотворениях этой книги? Тогда ее настоящее имя Самар Аль-Мир, с ней Хусайн дружил. Или же это Хайфа Ахмед — молодая вдова из Ирака с двумя детьми от прошлого мужа (может, с этими детьми он танцует на другом фото?) — в нее он был влюблен в последний год жизни и на ней хотел жениться, найти работу получше и жилье попросторнее. Но однажды он поехал в приморско-курортную Латакию вместе с юной художницей Халой Аль-Фейсал, прославившейся гораздо позже своим перформансом: в 2005 году она появилась в манхэттенском парке с обнаженной грудью и кроваво-красной надписью на спине «STOP THE WAR», протестуя против войны в Ираке. Хайфа не простила Рияду это путешествие и молниеносно порвала с ним. Рияд тяжело переживал этот разрыв: он не спал несколько ночей, непрерывно пил и курил сигарету за сигаретой. Спустя несколько дней обеспокоенные друзья обнаружили его еле живым: он был почти без сознания, трясся, галлюцинировал и просил воды. Его сразу же отвезли в больницу, но было уже слишком поздно и вскоре он скончался.
Это стихотворение из небольшого цикла, которое вошло в последнюю написанную им книгу. Он успел закончить ее перед самой смертью: друзья обнаружили рукопись в ящике стола. На первой странице стояло посвящение Хайфе, а последнее стихотворение — и в рукописи, и, видимо, в жизни Рияда — заканчивалось словом «Революция». До революции, как известно, еще было долго, да и едва ли то, что стало сирийской революцией, понравилось бы Рияду. Но важно, что его стихи существовали в ожидании той преображающей силы, которая смогла бы навсегда исправить несправедливость мира, и присутствие этой силы в его стихах мы можем почувствовать спустя полвека, в совсем другой стране и на совсем другом языке.

Рияд Ас-Салих Аль-Хусайн
(1954—1982)
رياض الصالح الحسين

Привычка

Я приготовил тебе чашку кофе,
чашку горячего кофе —
кофе остыл,
ты не пришла.

Я положил розу в стакан с водой,
красную-красную розу —
роза завяла,
ты не пришла.

Каждый день я открываю окно
и вижу, как опадают листья,
льет дождь,
стонут птицы —
я не вижу тебя.

Я привык
каждое утро готовить кофе на двоих,
класть красную розу в стакан с водой,
открывать окна ветру, дождю и солнцу —
я привык
ждать тебя, революция!

В ближайшую среду 16 апреля поговорю о новой арабской поэзии и ее переводах в Катарском культурном центре.

Все богатство нашей великой арабской поэзии обозреть, конечно, не получится, но какие-то основные траектории попробую наметить и особенно в отношении поэтического перевода.

Приходите, если будет время!

https://studyarabic.timepad.ru/event/3325627/

Бадр Шакир Ас-Сайяб
(1926—1964)
بدر شاكر السياب

Песня дождя

Твои глаза — две пальмовых рощи в час волшебства
или два балкона, куда от рощ удалилась луна,
они, когда ты улыбнешься, как зеленеющая лоза
и блики танцуют как множество лун в реке,
весло несмело дрожит в тот час на заре,
как будто звёзды пульсируют где-то там в глубине:
они утопают в тумане прозрачных скорбей
и бродят как руки по равнинам вечерних морей —
там осенняя дрожь и зимняя теплота,
и рожденье, и смерть, и свечение, и темнота,
пробуждение в духе, лихорадка и плач,
опьяненье и дикость, что восходят на небеса,
опьяненье ребенка, когда его пугает луна.
Словно выпили тучи радугу и облака,
и капля за каплей тают они среди дождя,
и дети играют, смеются, и стелется виноград,
и в рощах от гомона воробьев расколота тишина —
все это песня дождя…
Дождя…
Дождя…
Дождя…
Снова вечер, и обступают вокруг облака,
изольется из них за слезою тяжелой слеза:
где-то бредит ребенок во власти мрачного сна
о маме своей — как будил он ее год назад,
как не добудился, и спрашивал всех, когда
вернется она, а ему отвечали: «Завтра, потом», —
но, конечно, она не вернулась,
и говорили ему — там вдалеке за холмом
она дремлет последним глубоким сном,
питается пылью, запивая ее дождем.
А на реке собирает сети грустный рыбак,
проклиная пучину вод и собственный рок,
и вдруг рассыпается в песне, пока садится луна,
в песне дождя,
дождя…
Ты знаешь ли, что за печаль приходит вместе с дождем?
И как водостоки рыдают, пока он льется кругом?
Как потерянно люди себя ощущают под ливнем таким?
Как предателей кровь бесконечен, как голод он одержим,
как любовь он и детство, как гибель твоя под дождем,
как глаза твои, что меня окружают вместе с дождем!
В блеске молний виден залив, за волною волна
выносит звёзды и ракушки на его берега,
и будто восходят они в небеса,
и кровавый полог над ними стягивает заря.
Закричу я: «Залив,
ты даришь нам жемчуг, ракушки, смерть», —
и слышу, как эхо
рыдает в ответ:
«Ты даришь нам ракушки, смерть…».
Я чуть ли не слышу, Ирак запасает грома́
и молнии, чтобы хранить их в полях и горах,
и если людьми будет сломана эта печать, —
пропадут из Самуда ветра
над долинами без следа.
Я чуть ли не слышу, как пальмы напились дождем,
как стонут деревни и как выступают кругом
переселенцы в сражении с парусом и веслом,
со штормом в заливе и громом, и поют они так:
«Под дождем,
под дождем,
под дождем —
голодает Ирак:
здесь во время жатвы везде рассыпают зерно,
насыщая им саранчу и ворон,
мелят камни и шелуху в жерновах,
а вокруг них люди стоят и чего-то ждут на полях.
Это дождь,
это дождь,
это дождь —
сколько ночью отъезда мы проливали слез,
чтобы не презирали нас, мы во всем обвиняли дождь:
это дождь,
это дождь —
с тех пор, как детьми были мы
облака собирались во время зимы,
проливаясь дождем, и, хотя
каждый год зеленела трава, были мы голодны,
каждый год в Ираке был голода годом и тьмы.
Это дождь,
Это дождь,
Это дождь —
в каждой капле дождя
красно-желтая цветочная пыльца.
Голодающего и раздетого каждая слеза,
и вся пролитая кровь рабов —
это только улыбка в ожидании юного рта
или на лице младенца отпечатанная мечта
о жизни в завтрашнем мире, прекраснейшем из миров!
Это дождь,
Это дождь,
Это дождь —
и пока дождем зеленеет Ирак,
закричу я: «Залив,
ты даришь нам жемчуг, ракушки, смерть», —
и слышу, как эхо
рыдает в ответ:
«Ты даришь нам ракушки, смерть…» —
все дары залива разбросаны здесь на песке,
где соленая пена и ракушки, и остатки костей
утонувшего переселенца, что продолжает в тоске
из пучины пить свою гибель, из мрачных ее пропастей,
пока тысячи змей в Ираке впивают нектар
от цветов, что вскормил своей влагой Евфрат.
И я слышу, как эхо
над заливом звенит:
«Это дождь,
Это дождь,
Это дождь —
в каждой капле дождя
красно-желтая цветочная пыльца.
Голодающего и раздетого каждая слеза,
и вся пролитая кровь рабов —
это только улыбка в ожидании юного рта
или на лице младенца отпечатанная мечта
о жизни в завтрашнем мире, прекраснейшем из миров!» —
но вокруг один только дождь…

Посмотрите на лицо Ас-Сайяб — он похож на марсианина или, по крайней мере, древнего шумера и родом примерно из тех же мест у слияния Тигра и Евфрата. Я переводил несколько его стихотворений для «Поэзии арабского мира», но они оставили меня с чувством недовыполненного дела — во-первых, из-за формы, которая для переводчика вызов, а во-вторых, из-за интонации — которая одновременно напомнит и Элиота (его Сайяб хорошо знал и отчасти ему подражал), и Николая Некрасова (а его Сайяб не знал, но совпал с ним). Это стихотворение считается одним из наиболее важных текстов арабского модернизма — написано оно еще в 1950-е годы, в еще старом Ираке. Удивительно, что хотя Сайяб — признанный классик арабского модернизма, на русский его почти не переводили (я нашел только одну поэму в древнем сборнике «Поэты Азии»).

Рияд Ас-Салих Аль-Хусайн
(1954—1982)
رياض الصالح الحسين

Велосипед

Мальчик на велосипеде —
счастливый, смеющийся, радостный —
крутит педали у своей могилы.

(Когда он был жив,
он упал с велосипеда и умер.)

Мальчик у своей могилы
крутит педали костяного велосипеда —
счастливый, смеющийся, радостный.


(Это стихотворение из последней книги Аль-Хусайна и, может быть, самое мрачное у него — я долго сомневался стоит ли его переводить, но потом поймал себя на том, что в течении нескольких недель оно не давало мне покоя)

Об одном чужом переводе — Алиса Федотова и Абу Мады

Вопреки обыкновению пишу не о собственных переводах. Недавно меня пригласили поучаствовать в жюри студенческого конкурса переводов арабской литературы, который проводился НИУ ВШЭ под чутким руководством Елены Гимон. Участника предложили перевести одно из двух стихотворений или один из двух рассказов. Все на условиях полной анонимности: никто из жюри не знал, кто именно участвовал в конкурсе до последнего момента, когда были объявлены результаты. Среди поэтических переводов был один текст, который зацепил меня особенно глубоко — и не только меня: он вышел в лидеры и получил первое место. Переводчиком была Алиса Федотова, которую я знаю по нашему небольшому переводческому семинару в ВШЭ, где мы уже какое-то время бьемся над арабскими переводами. Алиса вместе с другими участниками семинара участвовала в переводе алжирской подборки для второго номера «Перевода», но эта ее работа поистине удивительна.

Это перевод стихотворения Илия Абу Мады (إيليا أبو ماضي, 1890—1957) — одного из поэтов нью-йоркской эмиграции, не такого известного как Рейхани или Джебран, но все-таки с именем достаточно заметным. Вплоть до того, что о нем иногда говорят как о ливанском Роберте Фросте, подразумевая, что строки из его стихов хорошо запоминаются. Он был среди первых, еще не смелых реформаторов арабского стиха — когда привычные размеры еще сохранялись, но поэтам уже было тесно внутри бейта, и они создавали более свободные структуры. Вся эта поэзия очень скудно переведена на русский, причиной чему — помимо политики — и форма, и содержание: патриотические гимны с трудом читаются за пределами времен и мест, где они были сочинены. Однако для переводчика это вызов: как передать и размер, и рифму, и интонацию радостного восхищения — ведь последнее самое трудное. Может быть, в каких-то местах лично я выбрал бы другую рифму или построил фразу иначе, но эти вещи можно при желании легко поправить, а вот передать интонацию — задача, которая мало кому удается. Каким-то странным ассоциативным путем язык этого перевода напомнил мне о русской поэзии 1920-х годов — последнего времени, когда такая легкая и воздушная интонация — как противовес полной разрухе вокруг — была в ходу: у Багрицкого, Пастернака. Тем более, что Абу Мады — их ровесник, и перевод становится мостом между разделенными Атлантикой современниками, еще одним шагом к тому, чтобы видеть поэзию столетней давности как единое целое, в какой бы точке мира она ни создавалась.

Илия Абу Мады
(1890—1957)
إيليا أبو ماضي

Перевод Алисы Федотовой

В городских садах я ходил по цветущим аллеям,
слушал птиц беззаботных звенящие трели.
Я воспрял духом, хотя надо сказать, что они
не волновали так мое сердце, как птицы моей страны.
Я пил чистую воду Нила — старейшины рек,
будто бы из аль-Каусара мне дали напиться воды.
Но из реки, в благословеньи живущей свой долгий век,
Вода все равно не похожа на воду моей страны.
О бесстрашии и доблести читал я в пыльных томах
и всегда считал их делом ушедшей поры
или призраком, что приходит только во снах,
но теперь нашел их в детях моей страны.
Однажды в мыслях я написал образ, как на холсте,
красоты — поэты поклоняются красоте, —
И шел, распевая гимны о своем божестве,
пока — и тогда воображение служить перестало мне —
не увидел девушек, живущих в моей стране.
Мне говорили: красота ведь живет во всем,
отчего ей самой нам не быть вместо родины?
Я отвечал, что в прекраснейшее влюблен
и за жизнь не видел прекрасней моей страны.
Мне говорили: видали ее и мы — она вовсе не хороша,
юность покинула тело твоей страны, вместе с ней ушла ее красота.
Я отвечал: даже стань она бесплодной землей,
я на свете не полюблю никакой иной.
Говорили: подумай, жребий ее каков —
судьба не оставила ей ни надежд, ни дворцов,
и она же велит умереть ей в конце концов.
Умереть? Нет, моя страна не умрет
Она как ручей, когда его зимой скует лед, —
забывает журчать, походит на мертвеца, —
или она — цветок, который ты держал у себя. Ждет,
когда же в песню вернется весна.
И светящая с неба звезда остается звездой,
даже если скрыта под покрывалом и окутана тьмой;
как туман ни старался украсть их краски, зеленеют холмы,
а отчаянию не стереть красоту моей родины.
Ее сила — в благородных сердцах и умах
молодых, возрождающихся для борьбы,
восстающих бурлящим потоком с пеной в волнах, –
без них не стремились бы ввысь горы моей страны.

Посмотрите, даже на фото Абу Мады похож на Шкловского, так что вполне себе из людей двадцатых годов

Бадр Шакир Ас-Сайяб
(1926—1964)
بدر شاكر السياب

На старом рынке

1

Старый рынок, и близится ночь,
голоса затихают, и шепот прохожих уносится прочь,
и шаги чужаков, и ветра печальный бред
все звучат в эту темную ночь.
Старый рынок, и шепот прохожих уносится прочь,
и в печали льется бледнеющий свет
из лавок открытых и нет,
он укутывает как туман
прохожих бледных и призрачных словно напев,
что звенит где-то там.

2

По этому рынку передо мной
сколько прошло чужаков:
вот один подошел, посмотрел и исчез у меня за спиной
в кольцах дыма, где светлые окна мне казались мечтой,
ветра с дымом игрой,
ветра с дымом унылой холодной игрой.
Это эха напев
о пальмах далеких и лунных ночах, —
услышав его, понимаю, что здесь я чужой,
но уехать отсюда могу лишь в мечтах.

3

И рассыпался пылью по лавкам слабеющий свет,
как унылый напев, что падает тенью на тень,
и ложится на стены холодный закатный цвет,
набухая как тучи, когда завершается день.
Здесь чаша в мечтах о вине и губах,
и руки в отблесках полдня, звезд и свечей,
среди ветрено-звездных холодных и темных ночей,
среди комнат, в которые утро заходит впотьмах.

4

Я видел, как завтра тенями мелькнуло впотьмах:
кивки на прощанье, несмелые взмахи платков,
впитавших тяжелые слёзы, окрашенных в резвую кровь —
дремотный их запах струится в моих мечтах,
опадает и гаснет. Отблеск огня, полумрак,
их игра на кровати, таящийся страх.
И падает отсвет на бледность лица,
что трепещет и гаснет во тьме без конца,
и бормочет, капая, кровь: «Никому не вернуться вновь!».

5

Старый рынок, и близится ночь,
голоса затихают, и шепот прохожих уносится прочь,
и пылаешь ты, пламя свечи,
в покинутой комнате, в непостижимой ночи,
и как вечер осенний этот слабеющий свет,
и как поле с волною колосьев встречает закат,
и вороний собрался совет,
и как листик осенний этот слабеющий свет
лунной ночью, хмельною от песен, что с юга звучат,
вдалеке барабаны стучат,
пальмы шепчутся — этот день скоро будет воспет.

6

Мое сердце как ваше мечтало вспыхнуть огнем,
пока не мелькнули лицо и рука в темноте,
рука драгоценная, пламя страстей,
и год за годом во мне они пламенеют живьем,
и гаснут как парус вдали лицо за лицом,
как парус, что грезит в мирных мечтах
о губах ее, о глазах —
бесконечность любви, ни прощаний, ни встреч при свечах:
только длительный сон
под негой и ленью пальмовых крон.

7

Это было вчера, но забылось, исчезло в тоске
и отчаяньи, и теперь лишь о свете мечтать сквозь печаль
под покровом темнот, сквозь унынье и плач,
где зимою охвачено лето, мреющее вдалеке,
как покинутый дом, где веют ветра по углам,
как шаткая лесенка, по которой ни в мрачной ночи,
ни сияющим утром не зазвучать шагам.
На закате сердце мое пронзают лучи,
на закате — ни в сумерках утра, ни по вечерам, —
пока вместе в свечении не раствориться нам.

8

Я помню о ней, как мы встретились в прошлом году
и вечером обнялись под свечением фонарей,
но руки разжались, и прошептала она во тьму,
ползущую по унылому ходу теней:
«Зачем ты идешь один во тьму?
Одиноко бредешь среди призраков, без друзей?» —
И в ответ зазвучал вдалеке волчий вой.
И теперь я буду искать ее, я встречусь с ней там,
где мираж, обустрою для нас две комнаты там:
«Я нужна тебе» — эхом звучит надо мной.

9

«Я нужна тебе, но в пустыни уходишь ты,
как бродяга. А ведь я с любовью ждала.
Я нужна тебе…» — И меня поцеловала она,
и сказала в слезах: «Ты не узнал бы юного сна
с домом на дальнем холме, что туманом скрыт,
если б ни сонные песни, ни пламя свечи,
разливающей свет утешительно в этой ночи!
Я нужна тебе, но не ждет тебя ни отъезд, ни приют —
так любовь бывает сначала щедра, а затем скупа —
ни отчаянья, ни надежды не будет тут».

10

«Я, что так близко и так далеко, —
я твоя, только твоя, но от этих и тех
не хочу у себя за спиною я слышать смех
над любовью моей. Дорогие мечты, слышать мне нелегко
и проклятия матери, и рыданья, нет, я не твоя,
ты чужой здесь, тебе не остаться и не уйти,
твои ноги в оковах, ты раб мой, и запрещаю я
тебе видеть призрак иного пути!».

«Так оставь меня, пусть я уйду и ее повстречаю там,
где мираж». Но она прошептала: «Уйти я тебе не дам».

11

«Я нужна тебе, куда ты пойдешь среди волчьих зрачков,
ты, ищущий дальний путь?» —
«Пока тянет меня к миражу я идти готов, —
закричу, — позволь мне по этой дороге шагнуть,
чтобы встретиться с ней: и не будет волчьих зрачков,
что суровее света свечи,
что меня поджидают ночью женитьбы. Ни тьма,
ни ветра́, ни призраки, что восстали против меня,
не суровей тебя. Я пойду!» — Ее руки ослабли, и тьма
на меня навалилась, и плачу я среди ночи.

3 ноября 1948 года

Совсем недавно меня позвали выступить в посольстве Ирака, чтобы пару слов сказать о новой иракской поэзии. Хорошо известно, что на таких мероприятиях не ждут каких-то открытий, скорее, наоборот — подтверждения того, что аудитории уже и так известно. Для меня же кроме интригующей возможности посмотреть посольство изнутри (несколько образцов хорошей живописи, бюсты Мутанабби и Джавахири) это было примечательно возможностью прочитать там свой перевод «Песни дождя» Сайяба, которую можно найти выше в этом канале. И сказать, что я, конечно, мечтаю когда-нибудь оказаться в его родной деревне, Джайкуре, недалеко от Басры. Кажется, русский перевод «Песни дождя» присутствующих утомил. А вот еще одно длинное его стихотворение, тоже знаменитое, — «Старый рынок» — из тех времен, когда он только-только начал осваивать новую форму стиха. В нем много довольно «смазанной» лирики, мало конкретики, что отчасти компенсируется музыкой и лейтмотивами, не знаю, насколько они слышны по-русски, тем более в моем переводе.

Вообще я думаю, что переводы раннемодернистской арабской поэзии могут производить странное впечатление на русского читателя, особенно погруженного в поэтическую традицию последних лет тридцати—сорока, где принято уже совсем отрываться от конкретного индивидуального опыта и бытия и плести звуковые узоры (чтобы писать об опыте и бытии как будто существует свободный стих). Так что один мой приятель и по совместительству уважаемый литературный критик даже заметил по поводу предыдущего перевода Сайяба, что, дескать, это похоже на рок-поэзию. Вряд ли он имел в виду что-либо хорошее. Тем не менее, ощущение, что русской поэзии Сайяба не хватает тоже присутствует. Конечно, эта поэзия должна была быть переведена на русский в те годы, когда она была написана — чтобы сейчас не вызывать ненужных ассоциаций (на русский, напомню, в советское время было переведено только одно стихотворение Сайяба). Тем не менее, как получилось.

(На не очень удачно вставшей картинке выше — кусочек буклета из иракского посольства)

Махмуд Дарвиш
(1941—2008)

Я сижу дома

Я сижу дома, ни грустен ни весел,
и вообще это ни я, ни кто-либо еще.

Газеты разбросаны. Ваза с цветами не напоминает,
кто же собрал их для меня. Сегодня у памяти
выходной, и у всех выходной — воскресенье.

День, когда мы убираемся на кухне и в спальне
по очереди, тихо слушаем новости, где
ни с кем в этот день не воюют.

Счастливый император сегодня гладит собак,
пьет шампанское из ложбинки между грудей
цвета слоновой кости и плещется в пене.

Одинокий император дремлет после полудня,
так же как ты да я, не думая о воскресении,
ведь оно в его власти, как и правда и вечность.

Легкая лень варит мне кофе, и дух кардамона
витает вокруг и проникает в тело.

И словно бы я одинок. Я — это он или он —
мой двойник: вот он увидел меня и тихо ушел.

Воскресенье —
это в Библии первый день, но
эпоха меняет привычки, ведь Бог
отдыхает от войн в воскресенье.

Я сижу дома, ни грустен ни весел,
где-то посередине. И мне все равно,
знаешь ли ты, что я — действительно я
или никто.

Али-Махди Аш-Шанвах
(1936—1985, Йемен)
علي مهدي الشنواح

Новый год

Привет тебе, моя голубка!
С новым годом тебя,
с тем, что год прошел и тысяча тысячелетий!
Таков расчет у голодных:
в их ранах умирают тысячелетия:
перевяжем им раны,
заново сотворим жизнь.
Сколько ночей в этом году уносили жизни?
Сколько бомб попадало на людей?
Сколько пролилось крови!
Сколько голов полетело с плеч!
И как же решились конфликты?
И что осталось в истории?
Кто, по-твоему, был силен?
Кто, по-твоему, слаб?
А эти вот — наши сытые?
Или это полчища голодных?
Голубка моя, ответ в надежде!

Спасибо простым ребяческим играм,
моя бескрылая голубка,
моя безглазая голубка,
наша страсть резко взлетает в небо,
пересекает моря по утрам и вечерам —
она не вернется,
а если вернется,
то отправится в тюрьмы
расспрашивать наручники
о дьяволе и дожде,
об играющих детях и джиннах,
о смерти, о чуме, о безумии,
о моем храбром отце,
о моей доброй матери —
спасибо тебе за все эти глупые расспросы!

Сколько же сытых породила история?
Сколько веков над этой страною прошло?
Как стонали голодные?
И как уходили годы и дни?
Слепая голубка отвечает мне робко,
что днем она носит маску,
что путешествует верхом
поближе к животам.
Глупость, по словам голодного преступника, —
это тупость.
Тут не поспоришь:
не дайте голодным скучать —
пусть они соберутся
и будут мечтать.
Скажи мне, когда я увижу деревья и во́ды?
Неужели всегда я буду без глаз
и без крыльев?
Сколько еще покрывать меня будет долгая ночь
пока я без крыльев?

Пока я без глаз
нет места болезни, нет места печали
в огромной моей голове.
Но если доктор в больнице еще не кончает с собой,
к чему все эти вопросы, все эти печали?
Не лезь в это дело, давай на ветвях
пой свои трели, пусть люди танцуют.

Ты ранила меня тем, что моя история —
это не история о сытых и голодных,
но звезды — это звезды,
и моя история — история борьбы:
так разорви на части мою больную голову,
и хлеб, и оливки, и животы,
и вечерний смех,
и дневные стоны, и плач —
все это вместе рыдает во мне,
но не решить ведь этим нашего спора?
И когти фантазий не вцепились в надежду.

С новым годом тебя,
спасибо простым ребяческим играм,
спасибо нелепостям судьбы
преступников, когда они проливают кровь
и бомбами взрывают людей —
спасибо им всем!
Они пишут историю —
им всем конец, так поспешим —
пусть обман напишет наш новый год
и запишет стоны из глоток рабов,
запишет стойкость Вьетнама,
запишет грешки Родезии,
и черных, когда их убивают,
и белых хозяев человечества,
торгующих войнами и рабами,
запишет слезами голодных
преступления истории и железа,
запишет без своих и чужих
размашистым почерком.
Так напиши же зарю борьбы
против мучений голодных,
и если вороны все еще каркают,
запиши еще много-много-много всего.

1966

Пару лет назад мне дали на время стопку йеменских поэтических сборников, до которых по разным причинам все не получалось добраться. Этот текст из самых глубин йеменской революции и в целом из времен вооруженной утопии — идеальный образец ангажированной литературы, где поэт на равных общается со всем человечеством. Али-Махди Аш-Шанвах почитается в Йемене как один из самых ярких голосов революции 26 сентября 1962 года: революционной энергией и пропитаны эти стихи, которые в оригинале написаны коротким рифмованным стихом, больше напоминающим рэп по ритмике или стихи Маяковского революционных времен. Я перевел свободным стихом, чтобы, может быть, среди всего этого лязганья оружия лучше слышна была меланхолическая нота. Шанвах был из бедной семьи, жившей где-то в ста километрах от столицы Саны. Его называли «поэтом голодных». Как многие арабские поэты значительную часть жизни он прожил в эмиграции. Но перед эмиграцией у него было все, что у уважающего себя революционера — попытки убийства и бегство через границу.

Если пытаться выбрать ту фигуру, с которой началась новая арабская поэзия, то одним из первых претендентов будет Амин Ар-Рейхани (1876—1940). Он родился в Ливане в маронитской семье, а в двенадцать лет эмигрировал с семьей в США, где получил американское образование и увлекся литературой трансцедентализма, включая, конечно, Уитмена. Первые литературные шаги Рейхани делал как американский поэт — в юности он писал на английском и имел весьма слабое представление об арабской классике, да и классическим арабским языком владел относительно слабо. Тем не менее, в какой-то момент им завладело желание стать именно арабским писателем — тогда он осваивает литературный язык и начинает мечтать о возвращении в Ливан, где его семье принадлежала земля в долине Аль-Фурейка недалеко от Бейрута. Кажется, даже это желание было вызвано европейской литературой — чтением книги Карлейля «Герои, культ героев и героическое в истории», где среди прочих была приведена биография Пророка. Несмотря на то, что в творчестве Рейхани арабский язык со временем стал играть все большую роль, он до конца жизни оставался также и англоязычным писателем — его травелог «Аравия: горы и пустыни» (Arabian Peak and Desert, 1930) стал бестселлером, в то время как собственно арабские сочинения поначалу получали куда более скромное признание.

Он довольно хорошо представлен по-русски, в старых переводах ХХ века — может быть, что-то из этого нужно перевести заново, но непросто соревноваться с Крачковским, который переводил Рейхани еще при его жизни. Крачковский переводил Рейхани, оговариваясь, что перевод мало похож на оригинал:

…И день ее мрачен и тяжек, а ночь у нее светла и дивна.
От ее заходящей звезды не отводит очей тот, кто смотрит.
Голос анархии ее страшен: в нем шум, грохот и вопли, —
и рычание льва, соловьиная трель, карканье ворона.
И деспоты в то время станут прахом, а лучшие люди понесут крест.
Горе в день тот тиранам, — гордецам, развратителям.
То лишь один день среди лет; это один лишь час в день суда.
Горе в день тот тиранам!

ويومها القطوب العصيب، وليلها المنير العجيب
ونجمها الآفل يحدِّج بعينه الرقيب
وصوت فوضاها الرهيب، من هتاف ولجب ونحيب، وزئير وعندلة ونعيب
وطغاة الزمان تصير رمادًا، وأخياره يحملون الصليب
ويل يومئذٍ للظالمين، للمستكبرين والمفسدين
هو يوم من السنين، بل ساعة من يوم الدين
ويل يومئذٍ للظالمين

Арабский текст написан вольным раджазом — размером, которым джахилийские арабы, упав с верблюда или поскользнувшись на шкурке банана, произносили остроумные бейты. Он больше всего похож на ямб, правда, не русский, а античный — ведь еще Аристотель в «Поэтике» говорил о том, что ямб — самый естественный и близкий к речи размер. Вот так и у Рейхани.