Обещала про любовные похождения Чехова заграницей — докладываю.

Честно говоря, взгляды Чехова на женщин не очень-то приятные. Ещё молодым студентом он увлекался женоненавистничеством Шопенгауэра и в бытовом смысле женщин, конечно, уважал, но теоретически ставил их на ступеньку ниже мужчин. Как говорится, вот вам неудобная правда.

Рейфилд смешно пишет: «Зоологи могли бы сравнить сексуальность Антона с поведением гепарда, который способен совокупляться только с незнакомой самкой». Возможно, к такому сексуальному поведению его приучили бордели.

В 1890-м году Чехова мощно накрыл кризис тридцатилетия и он отправился на Сахалин. На пути оказался благовещенский бордель, про который он подробно написал своему издателю Суворину:

Когда из любопытства употребляешь японку, то начинаешь понимать Скальковского, который, говорят, снялся на одной карточке с какой-то японской блядью. <...> Стыдливость японка понимает по-своему. Огня она не тушит и на вопрос, как по-японски называется то или другое, она отвечает прямо и при этом, плохо понимая русский язык, указывает пальцами и даже берет в руки, а при этом не ломается и не жеманится, как русские. В деле выказывает мастерство изумительное, так что вам кажется, что вы не употребляете, а участвуете в верховой езде высшей школы. Кончая, японка тащит из рукава руками листок хлопчатой бумаги, ловит вас за «мальчика» и неожиданно для вас производит обтирание, причем бумага щекочет живот.

О таком, конечно, в школе не расскажут. На Сахалине у Чехова был адский график работы, но на обратном пути через Цейлон (современная Шри-Ланка) успел насытиться «бронзовыми женщинами»:

Когда у меня будут дети, то я им скажу не без гордости: «Вы сукины сыны, в свое время я имел сношение с черноглазой индуской... где? В кокосовой плантации в лунную ночь».

И еще и друзьям потом хвастался, что цветные женщины — просто прелесть.

Но это пара историй про поиски Чеховым любви, но вообще поклонницы его всегда находили сами: и молоденькие гувернантки, и начинающие писательницы, и актрисы, и редакторки. Мог бы организовать себе целый гарем, но вместо этого всех вечно путал своими мутнейшими, как мы бы сейчас сказали, письмами и записочками и изредка радовал внезапным сексом да приглашением в Мелихово. До Ольги Книппер никто не мог его увлечь надолго и всерьез. Но это уже совсем другая история.

Изучаю изредка немного сумасшедшую антологию новейшей русской поэзии «У Голубой Лагуны», которую издавали в США в 1980-1986 годах. И некоторые вещи и поэты оттуда так и не были переизданы толком.

Узнаю много новых имен, например вот Леонид Ентин.

У Антона Чехова было шесть сиблингов, из которых пять дожили до осмысленного возраста, трое родили детей и всего один — Александр — тоже был писателем и публицистом. И грубияном, каких ещё поискать. Впрочем, что ожидать от переписки двух братьев, которые хоть и интеллектуалы, но в первую очередь все-таки мужики.

Мои доказательства из писем Александра Антону разных лет:

Метеоризм до того силен, что я пишу тебе это письмо при свете газового рожка, вставленного в anus.

Обуреваемый плотскими похотями (от долгого воздержания), купил себе в аптеке гондон (или гондом — черт его знает) за 35 коп. Но только что хотел надеть, как он, вероятно, со страху, при виде моей оглобли лопнул. Так мне и не удалось. Пришлось снова плоть укрощать...

Veneri cupio, sed caput dolet, penis stat, nemo venit, nemo dat. (Хочу заниматься любовью, но голова гудит; член стоит, но никто не приходит, никто не дает).

Любимая моя история, впрочем, вот эта:

Сообщу кстати курьез, от которого меня тошнит, мутит и в груди шевелится легонькая струнка чего-то совестливого. Вообрази себе, что после ужина я наяриваю свою «мать своих детей» во весь свой лошадиный penis. Отец в это время читал свой «Правильник» и вдруг вздумал войти со свечою, узнать, заперты ли окна. Можешь себе представить мое положение! Но фатер не смутился. Он степенно подошел к окну, запер его, будто ничего не заметил, догадался потушить свечу и вышел впотьмах. Мне показалось даже, что он помолился на икону, но утверждать это не смею.

В целом, обычные житейские ситуации, просто Александру не повезло, что его брат так скрупулёзно хранил и сортировал всю переписку, а не сжигал письма про пердёж в камине.

Антон брату отвечал в том же стиле: «По-прежнему тараканить некого. Работы много, так что бзднуть некогда». Relatable?

Остаётся только молиться, чтобы наши переписки никто и никогда не опубликовал.

По рекомендации в канале Насти прочла «Софью Петровну» Лидии Чуковской. Ничего не читала про повесть и саму Чуковскую до прочтения — и напишу по свежим следам.

Главная героиня — Софья Петровна, обычная женщина в 1930-х, которая после смерти мужа дослужилась до старшей машинистки в издательстве. Ей всё нравится, она всем довольна. Да, пришлось уплотниться в собственной же, теперь коммунальной квартире, но мало ли. Зато платят хорошо. И сын молодец — отличник, стахановец.

Всё становится нехорошо, когда арестовывают сына. Софья Петровна в тихом ужасе, потом в громком ужасе. Так не может быть, это несправедливо. Но так может быть — и она стоит и стоит в очередях, надеется и надеется. А под конец натурально сходит с ума.

Честно говоря, в начале показалось, что у Чуковской почти саркастичный тон, что она создает героиню сразу наивной, глупой поданной нового режима. Из более поздних ее статей понятно, что это специально: выкрученный образ матери, которая скорее свихнется, чем поверит своим чувствам, а не партии. И понятно, почему: когда пишешь по горячим следам в 39-40-х годах после ареста и расстрела мужа, иначе не получится.

Фантастически пронзительная вещь, написанная по свежим следам, а опубликованная в России только в 1988 году. Я читала как раз это издание, очень понравилась обложка — толпа ждущих любой информации женщин, серая, холодная и эскизно-невидимая.

Я скоро снова еду в Питер, поэтому решила добить купленное еще в прошлом году, поэтому сегодня — обзор на самую занудную книгу эвер. Если вы думали, что биография Чехова — это скучно, держитесь.

«Воспоминания. Книга об отце» Лидии Ивановой — книга, которую я купила в букинистическом «Академия», потому что была в интеллектуально-мечтательном настроении. Не учась на филфаке и не имея любви к Вячеславу Иванову, читать эту книгу и получать хоть какое-то наслаждение невозможно.

Отца Лидия называла исключительно Вячеславом и боготворила все детство, а всю взрослую жизнь, после смерти мамы, а затем и его новой жены, по совместительству — падчерицы и сводной сестры Лидии, буквально обеспечивала быт, то есть жарила стейки, когда он соизволит (он очень любил мясо).

Вячеслав был до того не приспособлен к практической жизни, что не сумел бы себе не только яйца приготовить, но даже воды вскипятить, чтобы заварить чай. Да никогда ему и не пришлось этого делать.

Если хочется больше узнать про Башню (а я надеялась на сплетни серебряного века), больше пригодится новенькая «Бражники и блудницы», потому что Лидия была маленькой и не допускалась на собрания. Да и родителям в целом было все равно, что там дети делают, лишь бы росли decent people, цитируя любимку из «Белого лотоса».

Про саму Лидию из этой книги мало что можно узнать: никакие душевные порывы, не относящиеся к Вячеславу, она не описывает, но ко всякому событию находит строки из его поэзии, что заставляет меня думать, что он мог выдать высокопарную чепуху даже про покупку колбасы. Еще она много рассказывает о переходе из христианства в католичество (похуй), о своем музыкальном карьерном треке (очень похуй) и мучительно долго описывает разнообразные итальянские улочки и дворики (я презираю восхищение Италией).

Фото демонстрирует, что близость с этой книгой способна усыпить даже очень активную кошку.

«Записки из Третьего рейха» — ещё одна так-себе-книга, купленная в том обманчивом настроении, когда кажется, что ты обязательно прочтешь весь этот нон-фикшен про немцев, Холокост и диктатуру и это обязательно каким-то чудом поможет тебе жить в настоящем.

Идея очень заманчивая: Джулия Бойд перелопатила тонну свидетельств иностранцев, которые посещали Германию в период между двумя войнами, и скомпилировала по тематическому и временному принципу. Книга, конечно же, понравилась американским либералам, поэтому Джулия не стала сильно заморачиваться и написала такую же, но про обычных немцев в деревне — «A Village in the Third Reich: How Ordinary Lives Were Transformed by the Rise of Fascism».

Мешает этой книге то, что Джулия Бойд не очень строго отбирала свидетельства. Итог — 500 страниц воспоминаний с одними и теми же выводами: всем было пофиг на евреев, Гитлер — плохой, но Гёте и Шиллер — повод отправить детей учиться в Германию и самим съездить поглазеть на замки.

В общем, никакой особой принципиальности ни у обычных туристов, ни у профессиональных путешественников не наблюдалось. К тому же Германия была такой новой, свежей, инновационной и притягательной, не то что старая консервативная Англия и прочие. Кстати, вы знали, что в Москве можно заказать Яндекс Лавку даже ночью?

Прочитала второй роман Еганы Джаббаровой «Дуа за неверного» и осталась недовольна.

Первая половина книги — рассказ о Сергее, внебрачном сыне отца рассказчицы, который внезапно появился в её жизни в семь лет — и так же внезапно исчез в её тринадцать. О Серёге мы (включая рассказчицу) вообще-то мало что знаем: подростком он не любил учиться, зато любил футбол и GTA. Когда его сильно пьющая мать вышла из тюрьмы, он ушел жить с ней, в ПТУ не поступил, работал на отца на оптовом рынке, а потом — ещё в разных местах рабочим. Мечтал о классной тачке, любил сидеть на кортах, менял девчонок с чёлкой каждые пару месяцев. Большая часть знаний о его взрослой жизни — из раскопок на странице Вконтакте, где в основном фото с пьянок и волчьи цитаты.

Главная задача Сергея в этом тексте — быть карикатурным русским гопником, который работает на стройке, вечером проигрывает деньги за смену в автоматы и запивает горе водкой. Джаббарова выдает его историю и его самого за типичную судьбу дженерик-россиянина, и это очень удобная метафора-отмазка для любых размышлений, особенно — о государстве, насилии и «русскости». В печальной судьбе Сергея оказывается якобы виновато его стремление откреститься от отца-азербайджанина, хотя никаких доказательств этой ненависти к нерусскому наследию нет. Как будто его убила любовь к православному крестику и пшенице, а не плохая наследственность и алкоголизм.

Любой недостаток книги становится символом плохой России: «Этот текст похож на российскую дорогу: он неровный, с кочками и ямами, с ремонтом посреди трассы». Очень, конечно, поэтично, но по сути — оправдание текста, который должен был стать рассказом о брате, но за неимением достаточного количества фактов превратился в блуждания мысли и отрывистые главы о том-сём. А виноваты, конечно, российские дороги. Кстати, максимально русская жалоба, раз уж мы тут об этом.

Вообще я очень люблю и уважаю поэзию, но при должном мастерстве метафоры легко накручивать друг на друга. И получается нечто очень красивое, но по факту абсолютно пустое. В итоге в этом романе нет любви, нет сострадания, нет чувств к когда-то живому человеку, только идея о чувствах.

При этом у Джаббаровой несомненно великолепное языковое чутье и очень поэтичный слог, просто нельзя делать (когда-то) живого человека инструментом для политических высказываний. За деколониальным, антипатриархальным и прочим правильным легко не заметить это плавное размывание границ автофикциональной этики.

— Вот видите, — торжествовал Цейтлин? — как у нас здесь хорошо! Слава Богу, что уехали из Парижа. В газетах пишут, что там прямо гробов нехватает.

Я изумился.

— Как гробов?
— Ну что вы, точно не из Парижа приехали. Инфлуэнца? Ведь в газетах пишут, что ежедневно столько умирает, что не знают, как хоронить.

В общем, в Москве также талантливо врут на Париж, как в Париже — на Москву.


// из «дневника-27» сергея прокофьева

Мало пишу, потому что выдалось ужасно загруженное лето, примерно как приезд Сергея Прокофьева в Москву в 1927-м году, который он описал в «Дневнике — 27».

Я совершенно ничего не смыслю в классической музыке, но реагирую на слово «дневник» и тамизатовские вайбы моментально — так и ухватила эту книгу в питерской «Академии».

А потом уже узнала, что это буквально дневник — документация первого приезда композитора в Москву с 1918 года, после которого он регулярно приезжал в «Большевизию», куда он после регулярно наведывался и в 1936-м окончательно переехал. Предназначался он только для самого Прокофьева, чем, собственно, и оказался интересен.

— Вот посмотрите на Большой театр. Его недавно заново облицевали. Так при этом до того заботились о художественной стороне дела, что не решились облицевать новыми камнями, которые дисгармонировали бы с возрастом здания. Инженеры отправились на кладбище и отыскали там надмогильные плиты соответствующего года - и теперь видите ли, как хорошо вышло?

В «СССРии» Прокофьева встретили хорошо: показали всё парадное, дали деняк, устроили концерты, водили по ресторанам и даже попытались вытащить его родственника из цепких лап ГПУ. Он прилежно описывает все встречи с *тут миллион фамилий, которые наверно кому-то что-то бы сказали, но не мне*, концерты и свою смертельную усталость. Не обошлось и без поисков шуб и иронией как над страной советов, так и над эмигрантской прессой.

Очень интересно было увидеть огромное здание Коминтерна, нечто вроди банки с микробами, которые рассылаются отсюда по всему миру.

СССрия победила, the rest is history — слава композитора номер один, запрет на исполнение произведений, арест жены, смерть в один день со Сталиным. Возможно, эмигрантская пресса все-таки в чем-то важном была права, а он не послушал.

В рубрике #так_себе_книги впервые лауреат Нобеля: сегодня ругаю «Я не прощаюсь» Хан Ган.

Я ненароком, но очень удачно взялась сначала за «Йеллоуфейс» (про него, может, еще напишу), а потом за новинку — роман свежей нобелевской лауреатки о страшной травме корейского народа в виде нечитаемой полупритчи о попугаях и снеге. Почему удачно — потому что в «Йеллоуфейсе» вся эта конъюнктурность и эксплуатация национальных травм хорошо высмеивается. А именно всем этим Хан Ган и занимается в романе.

Первый red flag — тот факт, что в аннотации по сути умещается весь сюжет романа. Главная героиня (хотя я бы поспорила, что главный герой там — снег, метель, снежинки, белый снег, снежок, снег) в первой половине книги едет спасать попугая подруги на Чеджудо, а во второй — общается с призраком подруги о подавлении восстания на острове в 1948-м году и о том, как она повлияла на семейную историю и историю Южной Кореи в целом. Заманчиво, но вот я вам в целом описала сразу всё, что в книге происходит. Остальное можно узнать на ютубе. Хан Ган хотела красиво и изящно, а в итоге вышло настолько на тоненьком, что затея с треском под этот тонкий лёд провалилась.

В «Я не прощаюсь» красные флаги повсюду: метафоры ради метафор, незакрытые сюжетные арки, поэтичные вставки, которые лишь имитируют поэзию, расплывшаяся граница между сном и явью и травмы, травмы, травмы. Думаю, эта книга написана просто потому, что Хан Ган важна вся история с островом Чеджу. И она выдумала слабенький сюжет, чтобы оправдать сидение в архивах и исторические чтения.

Мои соболезнования всем жертвам исторических пертурбаций, а Хан Ган — 0/10.

время серьёзно взяться за изучение литературы

отсюда

хитрый список подписных со всеми иноагентскими книжками, которые уже через 9 дней никак и нигде нельзя будет купить, со скидкой 30%. налетаем

кто знал, что Кира Ярмыш пишет фанфики в жанре «служебный роман»

ждите подробную рецензию

Вы думаете, я забыла про рецензию на «Харассмент» Киры Ярмыш, но я просто пыталась осилить все 634 страницы книги. 250-ти хватило бы с лихвой. На рецензию понадобится всего одна.

«Харассмент» — плохая попытка написать хорошую книгу в жанре «всё не так однозначно» (кто бы знал, да?). Ярмыш увлеклась своей идеей (глупая женщина заводит роман с глупым начальником, всё, конечно, заканчивается расставанием, а потом — спойлер — она его убивает в заброшенном подмосковном бункере) и забыла, что всё-таки персонажи должны иметь некоторое тело и плоть, а не просто быть марионетками автора. Иначе из глубокого высказывания об эпохе MeToo текст превращается в советский производственный роман, а потом и вовсе в елизаровский хоррор без последствий.

Про глупость главной героини Инги уже шикарно написала Лайма, даже добавить нечего. Кроме — ну что это за имя, Инга? Все фамилии тоже как будто вышли из «Служебного романа» — Котов, Бурматов, Мирошина, Кантемиров. Так и вижу довольного автора — раздала всем самые лоховские фамилии и щас будет за ниточки дергать.

Шаблонов в книге миллион. Кинки секс — это только наручники и плетка (стоило посмотреть больше порно), да и те фраппируют главную героиню (она в каком веке? не верю, что пиарщицу можно таким смутить). Друг — во-первых, единственный, во-вторых, гей. Что еще мы про него знаем? Да ничего, нам похуй, он просто функция для слива эмоций Инги.

Как корпоративную крысу меня, естественно, возмутили описания офисной жизни. Ярмыш собрала все шаблоны из абсолютно разных компаний и превратила в одну. У нее молодая пиарщица сидит в опенспейсе рядом с продажниками (мы в орифлейм??), у начальника прозрачный офис с кожаным диваном, начальство сидит в Сиэттле и в Париже одновременно («Сумерки» meets «Эмили в Париже»), они через статьи в РБК пиарят софт для банкоматов Сбербанка (??), а также пиарщицу отправляют в пресс-тур в Париж. Начинается роман вообще со сцены у кулера…

В книге есть зерна мудрости: что всей правды из фейсбучных исповедей мы никогда не узнаем, женщина может хотеть и не хотеть одновременно, а в роли доминатрикс можно чувствовать себя подчиненно. И есть некоторое новаторство: я правда не ожидала, что всё закончится смертью. Но единственный вывод, который мы можем сделать — харассмент это плохо + вас всех настигнет месть. Стоило ли для этого выдумывать офисную буффонаду на 600 страниц? Нет. Мы и так это знали.

на фото я читаю книгу харассмент и недоумеваю

Прочитала «Лысую» Маши Константиниди
(по просьбе Кати Ненаховой, вы тоже можете оставить заявку в комментариях)

Не хочется быть такой же радикальной в оценке современной русской литературы, как Витя Вилисов, я все-таки люблю полные предложения, и красивые сравнения, и прочие рудименты Литературы (сочные жопы и буковски не уважаю). Но.

Главная проблема в отзывах — на автофикшен особенно — это дилемма, сохранить ли лояльность комьюнити или написать честно. Некоторым удается сидеть на двух стульях: тут похвалил, тут поругал, в итоге получилось что-то мягкое и теплое, подозрительно напоминающее 💩

И я тоже боюсь потерять эту связь с комьюнити, хоть давно и отошла от писательства и в журнале участвую мало. Кажется, что от этой необходимости защищать автофикшен от всех вокруг внутри самого автофикшена стала невозможна критика, а значит процветают тексты, написанные ради (из-за?) терапии и похвалы сокурсниц по школе креативного письма, а не ради рождения честного хорошего текста. А ведь лучшая критика — это критика человека внутри, который базово понимает, что автофикшен — тоже литература, уважаемый жанр и прочее, а не тратит знаки с пробелами на тупой обсёр женщин и их проблем.

Поэтому не буду лишать вас образца такой критики; вернемся к «Лысой». Критических момента два:

1. Одного опыта или темы, даже шикарных, недостаточно для книги. Несмотря на то что автогероиня в конце романа хочет нас убедить, что это книга не про алопецию, я все же не хотела бы сходить с ума и заявляю: это книга про алопецию.

Тема важная: тысячи женщин стесняются этого заболевания, страдают, лечатся, тратят миллионы рублей и нервных клеток. И это точно опыт, который заслуживает своего места в литературе.

Но книга на эту тему получилась расплывчатая: большая часть — сырые описания опыта болезни, в них не хватает нужной для хорошего автофикшена дистанции и мета-позиции. В книге много злости и боли, но она заворачивается в горькую иронию и теряет весь свой мощный заряд.

В итоге получается такая книжка-игрушка: рассказываем об ужасном с шутками, прибаутками, слова из английского языка, с маленьких букв. И сложно тут осуждать авторку, это правда пиздец как сложно, но только в итоге я чувствовала себя недопущенной к этому важному нерву, я все равно на расстоянии вытянутой руки. И от этого пустота и читательское недовольство.

2. Пожалуйста, давайте перестанем ради фана писать главы в виде стихотворений, поэм, пьес, списков, документов, смсок, баллад, элегий и прочее и прочее. Иначе получается form over function.

Я сама обожаю такие стилистические выверты и таким баловалась, когда еще хотела быть писательницей. Но всегда снаружи видно, когда это баловство в отчаянных попытках сделать роман не таким блеклым и сухим, а когда это правда нужно, и в самой форме есть смысл или хотя бы метафора.

P.S. Издательству individuum — всяческая поддержка.