Читаем с дочкой Пиноккио, и как же я люблю старые детские книги (и старые переводы). Синтаксис, который кажется нам сейчас капельку манерным, словосочетания вроде “продувной негодяй”. Или вот:
Когда мы завтра вернемся, ты уже сделаешь нам такое одолжение и будешь хорошенький, мертвенький, и ротик у тебя будет очень-очень широко открыт.
Вообще в Пиноккио на современный взгляд необычно много смерти: кроме хорошенького и мертвенького, есть еще четыре кролика, черные, как чернила, которые несут на плечах маленький гробик, потом мраморное надгробие на могиле девочки с лазурными волосами, издохший Мелампо, несчастный Фитиль, превращенный Господинчиком в осла и погибший от непосильной работы.
На это можно сказать, что и детская смертность в XIX веке была намного выше, вполне естественно, что бедных малышей пугали черными гробиками. Но мне кажется, что современные авторы впали в другую крайность – смерть вообще ушла из детских книжек. Ее можно найти разве что в гетто “такие специальные книги, которые мы покупаем, если нужно поговорить с ребенком о смерти”. Вроде “Как я появился на свет”, только наоборот. А в обычных детских книжках смерти не встретишь, разве что у кого-нибудь из второстепенных героев умрет хомячок.
И я думаю, дело не в ФЗ 436, это началось намного раньше и не только у нас. Просто чаще всего дошкольникам читают уставшие родители, а уставшим родителям хочется, чтобы в книжке были Петсон, Финдус, мюклы, в крайнем случае – противный Густавсон, а не кролики с черным гробиком на плечах, чтобы не приходилось поперхиваться в неожиданных местах и объяснять ребенку, что все когда-нибудь умрут – да, милый, и ты тоже.
И поперхиваемся мы потому, что смерти нет не только в книгах, она как будто вычеркнута из жизни. Мы не видим мертвых, мы не можем нормально попрощаться, мы оставляем живого человека в больнице, а потом нам показывают гроб в крематории, где лежит вообще, совсем не он. И почти все ритуалы, которые были нужны прежде всего родственникам, теперь взяли на себя "такие специальные службы", и смерти как будто не стало. Вот и в книжках тоже.
И еще мне кажется, что в современной детской литературе какой-то крен в сторону преуменьшения зла. Монстр оказывается не монстром, а несчастным одиноким зайкой, которого нужно пожалеть и обогреть, лягушка не съедает кузнечика, они вместе весело поют и танцуют на лугу. И мир представляется таким добрым разумным местом, где нет никакого зла, есть только небольшое количество бармалеев, которых мало любила мама, но если бармалеев пожалеть и быстренько объяснить все правила, они сразу исправятся.
Моего внутреннего ребенка такое писательское прекраснодушие подбешивает. И я в нем узнаю родной миллениальский невротизм: зла нет, смерти нет, давайте все обнимемся, испечем печеньки, залезем под одеялко и посмотрим “Друзей”.
А потом приходит Карло Коллоди и говорит:
У бедняги украли четыре золотые монеты. Стало быть, вяжите его и немедленно посадите в тюрьму.
Шах и мат, дорогие миллениалы, и как мы теперь объясним такой поворот нашим детям?)
Читаем с дочкой Пиноккио, и как же я люблю старые детские книги (и старые переводы). Синтаксис, который кажется нам сейчас капельку манерным, словосочетания вроде “продувной негодяй”. Или вот:
Когда мы завтра вернемся, ты уже сделаешь нам такое одолжение и будешь хорошенький, мертвенький, и ротик у тебя будет очень-очень широко открыт.
Вообще в Пиноккио на современный взгляд необычно много смерти: кроме хорошенького и мертвенького, есть еще четыре кролика, черные, как чернила, которые несут на плечах маленький гробик, потом мраморное надгробие на могиле девочки с лазурными волосами, издохший Мелампо, несчастный Фитиль, превращенный Господинчиком в осла и погибший от непосильной работы.
На это можно сказать, что и детская смертность в XIX веке была намного выше, вполне естественно, что бедных малышей пугали черными гробиками. Но мне кажется, что современные авторы впали в другую крайность – смерть вообще ушла из детских книжек. Ее можно найти разве что в гетто “такие специальные книги, которые мы покупаем, если нужно поговорить с ребенком о смерти”. Вроде “Как я появился на свет”, только наоборот. А в обычных детских книжках смерти не встретишь, разве что у кого-нибудь из второстепенных героев умрет хомячок.
И я думаю, дело не в ФЗ 436, это началось намного раньше и не только у нас. Просто чаще всего дошкольникам читают уставшие родители, а уставшим родителям хочется, чтобы в книжке были Петсон, Финдус, мюклы, в крайнем случае – противный Густавсон, а не кролики с черным гробиком на плечах, чтобы не приходилось поперхиваться в неожиданных местах и объяснять ребенку, что все когда-нибудь умрут – да, милый, и ты тоже.
И поперхиваемся мы потому, что смерти нет не только в книгах, она как будто вычеркнута из жизни. Мы не видим мертвых, мы не можем нормально попрощаться, мы оставляем живого человека в больнице, а потом нам показывают гроб в крематории, где лежит вообще, совсем не он. И почти все ритуалы, которые были нужны прежде всего родственникам, теперь взяли на себя "такие специальные службы", и смерти как будто не стало. Вот и в книжках тоже.
И еще мне кажется, что в современной детской литературе какой-то крен в сторону преуменьшения зла. Монстр оказывается не монстром, а несчастным одиноким зайкой, которого нужно пожалеть и обогреть, лягушка не съедает кузнечика, они вместе весело поют и танцуют на лугу. И мир представляется таким добрым разумным местом, где нет никакого зла, есть только небольшое количество бармалеев, которых мало любила мама, но если бармалеев пожалеть и быстренько объяснить все правила, они сразу исправятся.
Моего внутреннего ребенка такое писательское прекраснодушие подбешивает. И я в нем узнаю родной миллениальский невротизм: зла нет, смерти нет, давайте все обнимемся, испечем печеньки, залезем под одеялко и посмотрим “Друзей”.
А потом приходит Карло Коллоди и говорит:
У бедняги украли четыре золотые монеты. Стало быть, вяжите его и немедленно посадите в тюрьму.
Шах и мат, дорогие миллениалы, и как мы теперь объясним такой поворот нашим детям?)
BY Письма династии Минь
Warning: Undefined variable $i in /var/www/group-telegram/post.php on line 260
The original Telegram channel has expanded into a web of accounts for different locations, including specific pages made for individual Russian cities. There's also an English-language website, which states it is owned by the people who run the Telegram channels. These entities are reportedly operating nine Telegram channels with more than five million subscribers to whom they were making recommendations on selected listed scrips. Such recommendations induced the investors to deal in the said scrips, thereby creating artificial volume and price rise. These administrators had built substantial positions in these scrips prior to the circulation of recommendations and offloaded their positions subsequent to rise in price of these scrips, making significant profits at the expense of unsuspecting investors, Sebi noted. Elsewhere, version 8.6 of Telegram integrates the in-app camera option into the gallery, while a new navigation bar gives quick access to photos, files, location sharing, and more. But because group chats and the channel features are not end-to-end encrypted, Galperin said user privacy is potentially under threat.
from br
