Читаем с дочкой Пиноккио, и как же я люблю старые детские книги (и старые переводы). Синтаксис, который кажется нам сейчас капельку манерным, словосочетания вроде “продувной негодяй”. Или вот:
Когда мы завтра вернемся, ты уже сделаешь нам такое одолжение и будешь хорошенький, мертвенький, и ротик у тебя будет очень-очень широко открыт.
Вообще в Пиноккио на современный взгляд необычно много смерти: кроме хорошенького и мертвенького, есть еще четыре кролика, черные, как чернила, которые несут на плечах маленький гробик, потом мраморное надгробие на могиле девочки с лазурными волосами, издохший Мелампо, несчастный Фитиль, превращенный Господинчиком в осла и погибший от непосильной работы.
На это можно сказать, что и детская смертность в XIX веке была намного выше, вполне естественно, что бедных малышей пугали черными гробиками. Но мне кажется, что современные авторы впали в другую крайность – смерть вообще ушла из детских книжек. Ее можно найти разве что в гетто “такие специальные книги, которые мы покупаем, если нужно поговорить с ребенком о смерти”. Вроде “Как я появился на свет”, только наоборот. А в обычных детских книжках смерти не встретишь, разве что у кого-нибудь из второстепенных героев умрет хомячок.
И я думаю, дело не в ФЗ 436, это началось намного раньше и не только у нас. Просто чаще всего дошкольникам читают уставшие родители, а уставшим родителям хочется, чтобы в книжке были Петсон, Финдус, мюклы, в крайнем случае – противный Густавсон, а не кролики с черным гробиком на плечах, чтобы не приходилось поперхиваться в неожиданных местах и объяснять ребенку, что все когда-нибудь умрут – да, милый, и ты тоже.
И поперхиваемся мы потому, что смерти нет не только в книгах, она как будто вычеркнута из жизни. Мы не видим мертвых, мы не можем нормально попрощаться, мы оставляем живого человека в больнице, а потом нам показывают гроб в крематории, где лежит вообще, совсем не он. И почти все ритуалы, которые были нужны прежде всего родственникам, теперь взяли на себя "такие специальные службы", и смерти как будто не стало. Вот и в книжках тоже.
И еще мне кажется, что в современной детской литературе какой-то крен в сторону преуменьшения зла. Монстр оказывается не монстром, а несчастным одиноким зайкой, которого нужно пожалеть и обогреть, лягушка не съедает кузнечика, они вместе весело поют и танцуют на лугу. И мир представляется таким добрым разумным местом, где нет никакого зла, есть только небольшое количество бармалеев, которых мало любила мама, но если бармалеев пожалеть и быстренько объяснить все правила, они сразу исправятся.
Моего внутреннего ребенка такое писательское прекраснодушие подбешивает. И я в нем узнаю родной миллениальский невротизм: зла нет, смерти нет, давайте все обнимемся, испечем печеньки, залезем под одеялко и посмотрим “Друзей”.
А потом приходит Карло Коллоди и говорит:
У бедняги украли четыре золотые монеты. Стало быть, вяжите его и немедленно посадите в тюрьму.
Шах и мат, дорогие миллениалы, и как мы теперь объясним такой поворот нашим детям?)
Читаем с дочкой Пиноккио, и как же я люблю старые детские книги (и старые переводы). Синтаксис, который кажется нам сейчас капельку манерным, словосочетания вроде “продувной негодяй”. Или вот:
Когда мы завтра вернемся, ты уже сделаешь нам такое одолжение и будешь хорошенький, мертвенький, и ротик у тебя будет очень-очень широко открыт.
Вообще в Пиноккио на современный взгляд необычно много смерти: кроме хорошенького и мертвенького, есть еще четыре кролика, черные, как чернила, которые несут на плечах маленький гробик, потом мраморное надгробие на могиле девочки с лазурными волосами, издохший Мелампо, несчастный Фитиль, превращенный Господинчиком в осла и погибший от непосильной работы.
На это можно сказать, что и детская смертность в XIX веке была намного выше, вполне естественно, что бедных малышей пугали черными гробиками. Но мне кажется, что современные авторы впали в другую крайность – смерть вообще ушла из детских книжек. Ее можно найти разве что в гетто “такие специальные книги, которые мы покупаем, если нужно поговорить с ребенком о смерти”. Вроде “Как я появился на свет”, только наоборот. А в обычных детских книжках смерти не встретишь, разве что у кого-нибудь из второстепенных героев умрет хомячок.
И я думаю, дело не в ФЗ 436, это началось намного раньше и не только у нас. Просто чаще всего дошкольникам читают уставшие родители, а уставшим родителям хочется, чтобы в книжке были Петсон, Финдус, мюклы, в крайнем случае – противный Густавсон, а не кролики с черным гробиком на плечах, чтобы не приходилось поперхиваться в неожиданных местах и объяснять ребенку, что все когда-нибудь умрут – да, милый, и ты тоже.
И поперхиваемся мы потому, что смерти нет не только в книгах, она как будто вычеркнута из жизни. Мы не видим мертвых, мы не можем нормально попрощаться, мы оставляем живого человека в больнице, а потом нам показывают гроб в крематории, где лежит вообще, совсем не он. И почти все ритуалы, которые были нужны прежде всего родственникам, теперь взяли на себя "такие специальные службы", и смерти как будто не стало. Вот и в книжках тоже.
И еще мне кажется, что в современной детской литературе какой-то крен в сторону преуменьшения зла. Монстр оказывается не монстром, а несчастным одиноким зайкой, которого нужно пожалеть и обогреть, лягушка не съедает кузнечика, они вместе весело поют и танцуют на лугу. И мир представляется таким добрым разумным местом, где нет никакого зла, есть только небольшое количество бармалеев, которых мало любила мама, но если бармалеев пожалеть и быстренько объяснить все правила, они сразу исправятся.
Моего внутреннего ребенка такое писательское прекраснодушие подбешивает. И я в нем узнаю родной миллениальский невротизм: зла нет, смерти нет, давайте все обнимемся, испечем печеньки, залезем под одеялко и посмотрим “Друзей”.
А потом приходит Карло Коллоди и говорит:
У бедняги украли четыре золотые монеты. Стало быть, вяжите его и немедленно посадите в тюрьму.
Шах и мат, дорогие миллениалы, и как мы теперь объясним такой поворот нашим детям?)
BY Письма династии Минь
Warning: Undefined variable $i in /var/www/group-telegram/post.php on line 260
Two days after Russia invaded Ukraine, an account on the Telegram messaging platform posing as President Volodymyr Zelenskiy urged his armed forces to surrender. As a result, the pandemic saw many newcomers to Telegram, including prominent anti-vaccine activists who used the app's hands-off approach to share false information on shots, a study from the Institute for Strategic Dialogue shows. In 2018, Russia banned Telegram although it reversed the prohibition two years later. This ability to mix the public and the private, as well as the ability to use bots to engage with users has proved to be problematic. In early 2021, a database selling phone numbers pulled from Facebook was selling numbers for $20 per lookup. Similarly, security researchers found a network of deepfake bots on the platform that were generating images of people submitted by users to create non-consensual imagery, some of which involved children. But Telegram says people want to keep their chat history when they get a new phone, and they like having a data backup that will sync their chats across multiple devices. And that is why they let people choose whether they want their messages to be encrypted or not. When not turned on, though, chats are stored on Telegram's services, which are scattered throughout the world. But it has "disclosed 0 bytes of user data to third parties, including governments," Telegram states on its website.
from cn
