Почему Ленин в РФ остаётся актуальной фигурой (что бы там ни говорило начальство)?

Нынешнее РФ-государство - это производная от того государства, которое учредил Ленин в 1917 году. И все попытки РФ-ведомств считать свою преемственность от «александровских министерств» и «петровских коллегий» выглядят мило, но несерьезно. Главное ведомство считает датой своего основания 20 декабря 1917 года - и вот это - настоящая преемственность, а все попытки разных контор отмечать всякие 100500 летия - это «не смотрится».

Почему так?
Потому, что люди, принимающие решения в РФ - либо потомки ленинских комиссаров, либо тех, кто этим комиссарам служил. Может быть и в невысоком чине тогда служил, но за сто-то лет можно было и подняться наверх, на то и социальные лифты, которые для кого надо - очень даже работали.

Почему это важно?
Потому, что главное богатство любой элиты во все времена - это даже не материальные активы, а «связи» (дружеские, брачные, семейные), плюс - внутреннее знание о том «как делаются дела».
Если эти штуки - нетворк и инсайд - есть - то даже потерянные активы очень быстро восстановятся, а вот если этого нет - никакие активы не помогут.
Мы видели, как это работает - на рубеже «девяностых» - в органах власти (законодательных, в исполнительную никого посторонних не пустили) оказалось немало случайных людей - ну, повезло. Все такие выскочки ничего серьёзного приобрести не смогли, и быстро вернулись туда, откуда начинали (разве что по мелочи прибрали какие то кусочки ренты, или квартиры)

«Начать страну «с нуля» - как это сделал Ленин - можно, только если вычистить - в прямом смысле слова - прежнюю элиту.
Что в ленинскую революцию и было сделано - старая элита была либо ликвидирована, либо изгнана, либо запугана.
Судьба небольшого числа «старых специалистов», которых сохранили «для витрины» (отчасти и по необходимости) - это подтверждает.
(Тоже смешной момент - было дело российские нувориши в начале 1990х играли в поиск своих славных древних предков, сочиняли «родословные от Рюрика» - потом поняли, что это не катит, и между собой стали говорить честно - дедушка в Норильске был начальником по режиму, бабушка в управлении треста «Дальстрой» приказы печатала, и так далее)

Так вот, специфика РФ-ситуации с «элитой и революцией» в том, что она уникальна.
Ни в одной из стран Восточного блока не было такой тотальной зачистки «бывших хозяев страны» - и все такие «бывшие хозяева», с началом декоммунизации, вернулись и к деньгам и к власти.
А в Венгрии вообще получилось удивительно - одни и те же люди (семейства) «решали вопросы» и при императоре Франце-Иосифе, и при регенте Хорти, и при фашисте Салаши, и при сталинисте Ракоши, и при «демократе» Кадаре (который сидел в тюрьме и при Хорти, и при Салаши, и при Ракоши), и при нынешнем Орбане.
И в Китае так же - кого раскулачили при Мао - тот снова занялся бизнесом при Дэне и преуспел.
И китайская диаспора привезла для строительства КНР-капитализма и деньги, и технологии и нетворк. Плюс Гонконг с Тайванем - альтернативный Китай, который работал и как пример, и как покупатель, и как продавец, и как источник инвестиций.

Но в России-то не было ничего подобного - страной правили и правят внуки тех, кто прежнюю элиту сто лет назад стёр в порошок.

И РФ-элита это прекрасно понимает, и этот «ленинский опыт» проецирует на себя - и у хозяев страны нет ответа - кто «в случае чего» гарантирует им собственность - если бы они могли гарантировать ее сами себе каким то другим способом, кроме чисто силового - они бы это сделали.
Но они этого не делают.

Поэтому опыт Ленина остаётся важен и ответы о том «что делать» - чем дальше, тем больше будут искать у него.

9 мая — пожалуй, единственный политический ритуал, который в России ещё работает. Парад, георгиевская лента, портрет в руках — всё встроено в повседневную идентичность. Люди знают, как себя вести, что говорить, когда аплодировать. Всё знакомо. Всё на месте.

Внутри — работает. А вот вовне — нет.

На трибуне — гости. Кто-то по инерции, кто-то из вежливости, кто-то из расчёта. У каждого — свой национальный миф, своё прошлое, своё представление о будущем. И в этих проектах 9 мая — эпизод чужой мифологии. Не встроенный, не прожитый, не свой.

Иногда это доходит до почти гротескных сцен.
Азербайджанская колонна с орденами за Карабах проходит мимо армянского премьера.
На трибуне — ветераны брянско-украинского фронта.
А в трансляции — бодрый голос о «вечной дружбе».
Все делают вид, что так и надо.
Но на уровне символов — это распад. Победа 80-летней давности больше не объединяет.

На Кавказе и в Средней Азии пока празднуют, но это не стало частью их идентичности.
Не потому что не помнят. А потому что это не их миф.
Там — другие герои, другая драма, другие, новые жертвы в конце концов.

А Россия почему-то продолжает всеми доступными способами продвигать день Победы даже в странах, которые во Второй мировой были с другой стороны. Как будто ритуальная форма сама по себе может быть привлекательным предложением.

Но это работает только там, где все повторяют с детства.
Где не надо объяснять, что за прадед и зачем его портрет несут по улице. Где слово «Бессмертный» не нуждается в переводе.

Когда-то пытались превратить 9 мая в этическую систему -"чтобы помнили". Но что именно помнить? Миллионы погибших? Чтобы они не повторились?

На деле всё вышло иначе.
Если с детства приучать ребёнка к строю, к форме, к технике —
он будет ждать своей войны.
Потому что всё это выглядит не как память. А как репетиция.

9 мая это государственная религия — типично российская, православная, а во многом даже дохристианская.

У нас в Восточной Европе есть такая традиция — строить курганы. Если в вашем поселке не сложилось с благоустройством, досугом, перспективами — остаётся курган. На него можно водить школьников, невест, делегации.
Он вечен и не требует объяснений.
Всё вокруг может рушиться — но курган будет стоять. И станет единственным местом, куда можно прийти в торжественный момент.

Живая память — сложна, противоречива, требует тяжелых признаний, требует диалога.
А курган — прост. Это универсальный ответ. Заменяет разговор.

Но курганы не экспортируются.
У других там свои холмы, свои герои, свои дети.

Внутри страны 9 мая ещё мобилизует.
Но снаружи — всё чаще пугает.
Миллионами мертвых и лозунгом «Можем повторить».

Современное празднование 9 мая в России с его культом Победы, военными парадами и массовыми ритуалами не является продуктом “буржуазной контрреволюции”. Всё началось намного раньше.

Практически сразу после окончания войны уже в 1947 году 9 мая перестал быть выходным днем, а сам день Победы постепенно утратил публичную ритуальность: его отмечали скромно, без парадов, и он почти не фигурировал в главных календарных мероприятиях государства.

Однако уже к концу 1950-х большевистское руководство сталкивается с новым вызовом. Молодежь, особенно студенческая, начинает всё активнее проявлять интерес к западной культуре, стилю жизни и альтернативным идеям. Фестиваль молодежи 1957 года стал тревожным сигналом: симпатии новой послевоенной молодежи часто расходились с официальной идеологией. Комсомольское руководство, в частности А. Шелепин, открыто заявляло о невозможности «воспитания» молодежи в прежнем духе и необходимости нового идеологического наступления.

На этом фоне возникает идея военно-патриотического воспитания, отклонившийся от линии партии молодежи. Появляются русские общины комсомольские отряды содействия милиции, усиливается контроль за молодежной средой, а также формируется запрос на возвращение мощных национальных символов, способных объединить «отцов» и «детей». Победа в Великой Отечественной войне, к тому времени еще не ставшая сакральным мифом, выглядела как наиболее подходящая основа для такого идеологического синтеза.

К 1965 году, на волне общего консервативного поворота и стабилизации брежневской власти, празднование 20-летия Победы становится переломным моментом. День Победы вновь объявляют нерабочим, проводятся широкие торжества, начинается строительство мемориалов и запускается масштабная пропагандистская кампания. С этого времени Победа превращается в ключевой миф советской, а впоследствии и российской идентичности, а Парад Победы — в сакральный ритуал, призванный не только прославить прошлое, но и мобилизовать общество в настоящем.

Иными словами, с самого начала праздник 9 мая был направлен на прививание любви к государству, как форме политической преданности. Его изначальная функция заключалась не в том, чтобы показать преимущества социализма, а в том, чтобы сформировать коллективную лояльность к начальству, дисциплину и готовность к жертвам ради "высшего блага", то есть в интересах государства.

В этом смысле сегодняшний День Победы — прямое продолжение коммунистической традиции. Как и раньше, он служит не задачам международного пролетариата и социалистического проекта, а воспитанию патриотизма, милитаризма и культу государственности. 9 мая превратился в праздник государствопоклонничества, где на первом месте не память о жертвах, а прославление силы. Разница лишь в том, что если в советскую эпоху этот день все же сохранял черты дня "никогда снова", то теперь он стал символом принципа "в любое время, в любом месте и не считаясь ни с какими жертвами во имя начальства".

Патриоты хотят, чтобы власть была подотчетна патриотам. Но это бред какой-то. С какой стати? Какие у вас для этого есть механизмы, институты, чтоб, скажем так мотивировать на это власть? Никаких. А как же вы себе это представляете? Ну, просто власть должна быть патриотичной именно тем же самым образом, что и сами патриоты. Почему? Просто, они считают это правильным, а все остальные варианты неправильными.

При этом, на саму исконную здесь модель властвования они не покушаются, и никакой альтернативной не имеют. Потому-что, вопреки собственным же наблюдениям, считают, что власть "своя". И просто грозятся, что если всё пойдёт как-то совсем им не по нраву, если они решат, что она "не своя", то вот они ужо...но, что именно "ужо", тоже сформулировать не могут. Потому что выйти из примитивной дихотомии "свой - чужой" принципиально не в состоянии.

Это ужасающий инфантилизм. Ужасающее непонимание смысла Российской власти. Всю историю своего существования она отстаивает свою неподтчетность, самодержавность, как по отношению к внешним силам, так и к внутренним. Она воспринимает только одну модель взаимоотношений - служение ей служивых без каких-либо претензий на вмешательство в сам процесс властвования и принятия решений. И это принимают безоговорочно лоялисты, которых патриоты, типа презирают. Но это снова абсурд. Именно безоговорочные лоялисты улавливают суть здешней исконности, а вовсе не патриоты.

Ставка на пролетариат, как мне кажется, была одной из фундаментальных ошибок Маркса. В «Капитале» он подробно описал, как капитализм разрушает феодальные отношения, порождая новый класс — пролетариат, наемных рабочих, возникающих в процессе индустриализации. Согласно марксизму, пролетариат — это продукт буржуазии. Однако, что важнее, он одновременно и создатель буржуазии, ведь именно труд пролетария обеспечивает накопление капитала.

Буржуазия не может существовать без покупки рабочей силы, а пролетариат — без ее продажи. Эти классы взаимозависимы и оба жизненно заинтересованы в развитии промышленности и капитала. Отсюда и проистекает их общий интерес в националистической идеологии: она выражает не столько классовый интерес буржуазии, сколько интерес отдельно взятого капиталистического хозяйства. Именно поэтому пролетариат всегда с легкостью впитывал националистические нарративы, но с трудом понимал что такое братство рабочих и никаких прочих.

Пролетариат, в сущности, нейтрален к революции. Его базовая мотивация — не общественные преобразования, а улучшение собственного материального положения. В этом он ничем не отличается от крестьянина времён феодализма: и тот, и другой стремятся лишь к облегчению собственной участи, но не к уничтожению строя. Чтобы вовлечь их в революцию, их нужно тянуть. В эпоху буржуазных революций крестьян тянула городская буржуазия (крестьяне это массовая опора буржуазных революций, если кто не знал). В эпоху социалистических проектов эту роль возложили на партию-авангард.

Но и здесь возникает проблема. Во-первых, сама идея партии-авангарда — это ленинская инновация, а не марксовская. Это ревизия ортодоксального марксизма, да ещё и весьма сомнительная, поскольку она представляет собой попытку перенести буржуазные методы революции в совершенно иную социальную формацию. Во-вторых, даже эта ревизия признаёт: пролетариат не способен к революции сам по себе.

История это подтверждает. Ни одна «чисто пролетарская» линия не привела к победе коммунистов. Почти всегда приходилось делать ставку на крестьянство — то есть на решение проблем перехода от феодализма к капитализму, а не от капитализма к социализму. Более того, коммунистические проекты родились и погибли в XX веке, тогда как буржуазия и поныне здравствует. Пролетариат же, как правило, продаёт революцию за булочку и трамвайчик. Именно поэтому в богатейших странах мира социалистическое движение было самым слабым, в отличии от стран третьего мира.

Таким образом, идея ленинской партии-авангарда, как способе заехать в социализм, просто не работает. Она не работала даже при Ленине, а сегодня её несостоятельность очевидна. Как только исчезает крестьянство, как только страна окончательно становится капиталистической, партия-авангард стремительно теряет массовую опору и идет к черту. И это нормально.

Ненормально другое: продолжать делать ставку на пролетариат, который не только не стремится к социализму, но даже не способен хотеть его в теоретическом смысле. Делать ставку следует на те социальные группы, которые, хотя и формируются в рамках капитализма, по своей природе ему чужды — так же, как буржуазия была чужда феодализму. Только такие люди — те, кто отрицают капиталистическое общество на уровне своей повседневной практики и существования, — могут преодолеть его. Пролетариат же, как показывает опыт, на это неспособен в любой своей форме.

Посмотрите на арабские страны — посмотрите, какие многомиллиардные контракты они заключают с США — и вы поймёте, что такое национализм.

Капитализм и связанное с ним развитие промышленности показали: даже на первый взгляд бесполезные земли, вроде пустынь, могут стать источником несметных богатств.

При феодализме всё было иначе. Богатства были очевидны: земля, специи, золото — без скрытого потенциала. Люди боролись за наличное, а не за возможное. Земля имела ценность, но далеко не любая. Строгое разграничение территорий было просто не нужно — не было достаточных мотивов.

Сегодня всё иначе. Развитие промышленности показало: что угодно может однажды стать ценным. Даже то, что сегодня кажется бесполезным, может завтра обернуться неиссякаемым источником прибыли благодаря развитию мировой экономики.

Капитализм породил осознание ценности (буквально) природы как таковой. Это осознание вызвало стремление к тщательному, формально выверенному разграничению земель и ресурсов. Так родился национализм — как идеология, выражающая стремление к строгому контролю над территорией, необходимому для её экономического освоения в новую эпоху.

При этом само это стремление — не столько следствие реальных, объективных экономических возможностей, сколько результат субъективного восприятия этих возможностей человеком. С появлением национальных государств в Европе остальной мир быстро усвоил главный урок: бороться нужно не за то, что уже есть, а за то, что может быть. Монархии Персидского залива на деле доказали, что даже за пустыню стоит сражаться как за сокровище… потому что это и есть сокровище.

Из этого стремления к строгому территориальному разграничению вытекает следующее: национализм ничего не хочет для себя. Его не интересуют отдельные предприятия, торговые пути или частные собственники. Он сосредоточен исключительно на общем, коллективном, национальном.

С развитием промышленности и капитализма мышление человека революционизировалось. Он осознал, что богатство повсюду, что природа в любом своем виде — это и есть источник богатства. Осталось только завладеть им. Национализм выдвигает на первый план борьбу за территориальное господство, как таковое, за обладание, как таковое.

На этом фоне частные интересы отдельных собственников теряют значение. Германия для Круппа или Крупп для Германии? Разумеется, Крупп для Германии. Именно этим национализм и привлекает массы — он не для кого-то одного, а сразу для всех.

Отсюда возникает националистический романтизм — чувство причастности к чему-то большему, чем личный интерес. Этот романтизм, в свою очередь, рождает множество версий "светлого будущего" — то есть националистическую идеологию.

Национализм — это идеология будущего. Городской национализм учит человечество мыслить шире, чем в эпоху сельского уклада. Национализм — это религия города, а патриотизм — её радикальное, экстремистское крыло.

Однако проблема как индустриального уклада, так и национализма в том, что они упускают из виду ценность, куда большую, чем сама природа, — человека. Истинным источником богатства является не земля и не ресурсы, а человеческий труд, который один способен придавать им подлинную ценность. Территориальное обладание само по себе еще не приносит богатства.

Когда произойдёт следующая революция в мышлении? Очевидно, тогда, когда человечество напрямую столкнётся с дефицитом самого человека. Низкая рождаемость заставит взглянуть не только на светлое будущее, но и на тревожное настоящее: кто будет осваивать эти территории, кто превратит потенциальное богатство в реальное, кто обеспечит обещанное светлое будущее?

Дефицит людей неизбежно поставит под вопрос сами основания национализма, капитализма и коммунизма — всех идеологий индустриальной эпохи. XXI век станет временем подготовки человеческого сознания к новому типу хозяйства — социалистическому, в котором человек, по меньшей мере, будет признан равным природным ресурсам по значимости.

Когда говорится, что у пролетария нет родины, нет отечества, нет своей земли, то имеется в виду, что у него нет собственности на эту землю, что он не получает от неё никакой личной выгоды. Однако, когда пролетарий заявляет: «Это — наша земля», он говорит вовсе не о праве собственности. Он говорит о своей принадлежности к производственной системе, частью которой он является. В этом смысле земля — действительно его, поскольку он живёт и трудится на ней. Он — не её владелец, но органическая часть, происходящего на ней.

С этой точки зрения национализм пролетариата становится логичным и объяснимым. Дело не в том, что буржуазия пудрит пролетариату мозги, а в том, чего пролетарий хочет, как пролетарий — сохранить систему производства, которая дает ему жизнь, как пролетарию.

Государство обеспечивает воспроизводство производственных отношений, а значит и воспроизводство пролетариата, как класс. Никакого мирового пролетариата на самом деле никогда не существовало. Пролетариат всегда был разбит на разные замкнутые производственные единицы-государства со своим набором производственных привычек — язык, культура, повседневный быт и так далее.

Таким образом, когда пролетарий говорит, что он защищает свою землю, то это значит, что он защищает не участок на кадастровой карте, а привычный образ жизни. Ему важно, чтобы эта система продолжала существовать. А те, кто упрекают его в том, что у него «ничего нет», не понимают сути его привязанности. Ведь привычки — это не абстракция.

В действительности, именно привычки определяют поведение масс. Религиозные конфликты или этническая напряжённость — всё это, по сути, столкновения несовместимых повседневных практик. Любая попытка навязать новую привычку оборачивается стрессом, снижением продуктивности, ухудшением жизни. И пролетарий, инстинктивно ощущая это, борется за сохранение своей среды. Именно в этом и проявляется его национализм: в стремлении сохранить своё, но не как имущество, а как способ жизни.

Аргумент убывающего населения можно использовать против любых политических обещаний. Нам рассказывают про великую русскую империю, про могучую коммунистическую реиндустриализацию, про самое лучшее на свете будущее по формуле "если, то". А кто всё это будет делать, не расскажете? Кто вернет к жизни разрушенные города на новых территориях? Кто поднимет промышленность, кто обеспечит технологический рывок?

Когда в стране сохраняется устойчивая естественная убыль населения, любой разговор о будущем должен начинаться с вопроса: а что мы вообще можем сделать уже сейчас? Проблема ведь не в загнивающем Западе и не в деловых русичах, а в том, что естественное развитие мировой экономики и урбанизация ведут к утрате способности элементарного самовоспроизводства.

Каждый новый день — тяжелее предыдущего. И это уже поднимает вопрос не о великом будущем, а о разрушающемся настоящем. Вскоре придётся задаваться не риторическим, а самым буквальным вопросом: а кто будет чинить теплотрассы? Ведь слесари и сварщики стареют и умирают. А новых в таких условиях не подготовить — ведь у вас населения с каждым годом все меньше, значит и всех видов специалистов тоже.

Но нас при этом продолжают кормить обещаниями: вот случится революция, мы упраздним частную собственность на средства производства и будет рывок-толчок. Вот победим хохлонацистов и англосаксов, вот восстановим великую Российскую Империю и будет рывок-толчок. И эти сказки звучат на фоне перманентного вымирания населения. Не хватает только фантастических рассказов, как из под земли выскакивают десятки миллионов роботов и делают всю работу за нас. Но, я вам скажу, светлое роботизированное будущее не наступит, если уже в настоящем для этого нет сил.

Как в истории с восстановлением барельефа Сталина в московском метро (хоть и из пластика) заключено будущее страны и почему никак не получается преодолеть «вождя всех времен и народов» в себе?
Странно для многих, но уйти от сталинизма не помогло ни хрущевское развенчание культа личности с его «перегибами на местах», ни горбачевское тотальное осуждение той эпохи. Оказалось, дело далеко не только в репрессиях и коммунизме, и поэтому возмущаться ими было мало и даже мимо.
Дело в том, что Сталин - не просто самый крутой из советских руководителей, которого легко и просто выкинуть с «корабля современности». Он, по сути, - самое четкое воплощение исторической [«небесной»] России в ее максимальном расширении (до мельчайшего пикселя) и полноте реализации со всеми ее методами и логикой развития. Именно при нем (после Второй мировой войны) Россия достигает своего наибольшего могущества и, соответственно, своей сути наибольшим образом.
Сталинизм (в т.ч. даже нынешний, «пластиковый») - это матрица русской государственнической традиции, «русской идеи» и пресловутого «русского мира».
Суть их в сухом остатке, грубо говоря, сводится к начальникопоклонству, к установке «начальник - и царь, и бог», или, как говорила Тэтчер, «не государство для человека, а человек для государства [т.е., начальника]», а издержки не в счет. Иными словами, на практике и в базисе, отбрасывая разукрашенную величием надстройку, речь про самый банальный авторитаризм.
Сталин - это аватар русской государственности, самая главная фигура российской государственнической истории. В некотором смысле он и есть Россия, ее олицетворение, самый русский из русских правителей.
Этнический югоосетин по отцу и грузин по матери, простолюдин с криминальным прошлым стал ярчайшим проявлением русского царизма, образом, образцом и ролевой моделью «Хозяина земли Русской» в самом полном смысле, «иконой» политической религии «Великой России» (сверхидеи российского государства (империи) на максималках).
((Продолжение в следующем посте))
 
#НЕпятничнаяНЕпроповедь
 
Подписывайтесь 
@ar_mukhametov

Между тем почти незамеченным отечественными левыми прошёл теракт в Вашингтоне. Левый активист, бывший член Партии за социализм и освобождение США, Элиас Родригес, застрелил двух сотрудников израильского посольства в Еврейском музее. Преступление, как несложно догадаться, было совершено на почве национальной ненависти стремления к «борьбе за освобождение Палестины от сионистской оккупации».

На мой взгляд, у левых есть такая проблема, что они почти полностью отказались от идеи демонтажа государства как института насилия. Левые сегодня борятся не столько за освобождение общества от угнетения, сколько за право угнетённых применять насилие против угнетателей.

Посмотрим, например, на арабо-израильский конфликт. За что борется палестинское движение? За секуляризм, демократическую конституцию, права женщин? Нет. Оно борется за освобождение Палестины от израильской оккупации, то есть — за возможность построить на всей её территории собственные суды, тюрьмы и полицейские участки, а в некоторых случаях — и на международно признанных территориях Израиля. Это борьба не против насилия как такового, а за своё, «правильное» насилие.

С точки зрения, например, марксизма-ленинизма, в признании насилия нет ничего необычного. Марксизм действительно исходит из объективности и неизбежности насилия в истории, стремясь заменить насилие меньшинства над большинством — насилием большинства над меньшинством. Формально это представляется справедливым. Однако возникает проблема: марксизм-ленинизм, как и многие другие левые течения, превратил неизбежное насилие в желательное. Альтернативы отбрасываются, а само насилие возводится в ранг единственного подлинного двигателя социальных изменений.

В результате идея освобождения от угнетения незаметно выродилась в идею новой священной инквизиции. Государственное насилие и репрессии больше не воспринимаются как нечто, противоречащее интересам человечества — важно лишь, чтобы они исходили «от правильных» и были направлены «на неправильных». Вспомните хотя бы ту же самую плохо скрываемую радость левашей после убийства Брайана Томпсона из UnitedHealthcare. Вопрос о том, заслуживал ли этот человек смерти, больше не ставится — инквизиция уже всё решила за всех.

Постепенно грань между левыми и правыми стирается. Если в России русская община якобы страдает от каждого гастарбайтера, осмелившегося помолиться во дворе, то западные левые точно так же ощущают угнетение от любого, кто называет негра — негром, а пидора — пидором. Если у нас ставят бюсты Сталина рядом с Николаем II, а милиция хватает недовольных, то там носятся за теми, кто выражает несогласие с новой «инклюзивной культурой». Система государственного насилия одинаковая, различие лишь в форме.

Низкую рождаемость следует рассматривать как форму протеста против существующей системы. Раньше индустриальная экономика побуждала людей к самоорганизации и борьбе за своё материальное положение. Однако с переходом к экономике сферы услуг крупные промышленные коллективы уступили место разрозненным малым группам, в которых коллективное сопротивление стало значительно труднее.

Люди не успевают за постоянно растущими потребностями, подогреваемыми в том числе маркетингом и рекламой. Без возможности заработать больше, они просто начинают экономить. И дети в этом контексте — способ сэкономить: на деньгах, времени, нервах. Чем меньше детей — тем меньше расходов, обязанностей, ограничений. Так система получает рациональный отказ в ответ на свою иррациональность.

Жизнь превращена в бесконечное соревнование по производству и потреблению. С одной стороны — начальство и государство, превращающие труд в разновидность каторги. С другой — маркетологи, блогеры и инфлюенсеры, убеждающие покупать всё больше и быстрее. Человек работает как заключённый, чтобы потом драться за телевизор на утренней распродаже. В таком мире просто не остаётся места для детей — иначе ты проиграешь и в первом, и во втором.

Честно говоря, мне это даже нравится. Мне нравится видеть, как все меры по стимулированию рождаемости не работают. Мне нравится видеть, как повсюду проваливаются один за другим национальные проекты планирования семьи. Старый мир умирает. Именно так он и должен умирать — под тяжестью собственных стремлений.

Человек — подлинная высшая ценность общества. Именно он производит, обслуживает, распределяет, ремонтирует. Но система обращается с ним так, будто заботиться о нём не нужно. Будто он — неисчерпаемый ресурс, который просто «откуда-то берётся». Будто людей можно бесконечно отправлять на убой, потому что «бабы ещё нарожают».

Низкая рождаемость покажет, что это не так. Она наглядно продемонстрирует, что человек — не бесконечный, не само собой разумеющийся ресурс. И в конечном счёте это сделает его самым дефицитным — а значит, и самым ценным. Ценность, которую больше не получится игнорировать. Дефицит рабочей силы изменит весь облик цивилизации. В этом я абсолютно уверен.

Оглядываясь на подобные рассуждения, прихожу к выводу: в сфере социального инжиниринга и политической пропаганды философия прагматизма работает гораздо эффективнее, чем возведённый коммунистами в ранг догмы “диалектический материализм”.

В СССР прагматизм осуждали как “реакционную” и “идеалистическую” концепцию, обслуживающую интересы господствующих классов, манипулирующую понятиями ради сохранения власти. Однако сами коммунисты, начиная с Ленина, действовали сугубо в рамках прагматичного мировоззрения — вопреки собственным теоретическим декларациям. Они прибегали к любым “инструментам” ради удержания власти, оправдывая это “диалектическим подходом”. Это привело к тому, что последователи коммунизма до сих пор не могут разобраться в противоречивых объяснениях науки наук.

Но если отбросить догматические ширмы и взглянуть на действия Ленина, Сталина, Мао и других вождей как на проявление чистого политического прагматизма, многое становится понятным. Отпадают обвинения в “отступлении от теории”, ведь руководствовались они не идеей прогресса, а принципом “пользы” — захвата и удержания власти (самым главным вопросом всякой революции является вопрос о государственной власти).

Прагматизм не оперирует понятиями “предательство”, “отход от теории” или “честность”. Всё, что приносит выгоду — оправдано. Эту мысль прямо выражал и Троцкий в “Их морали и нашей”: мораль подчинена задаче революции. Поэтому, если для консолидации власти нужно ликвидировать бывшего соратника, пообещать землю крестьянам, которую потом отнимут, или гарантировать нацменьшинствам “самоопределение” (подразумевая не отделение, а контролируемое слияние) — это допустимо. Что полезно коммунистам, то и есть прогрессивный диалектический материализм.

Когда возникают внутренние кризисы, можно объявить, что социализм уже построен, а недовольные — враги. Для убедительности создаются псевдоинституты народной власти — вроде Верховного Совета — не обладающие реальной силой, но создающие иллюзию участия. Ведь в логике прагматизма восприятие важнее реальности.

В такой системе “диалектический материализм” служит лишь формой легитимизации, оболочкой для объяснения уже принятых решений. Реальные шаги определяются прагматизмом как рабочей схемой управления массами.

И в отличие от бесплодной диалектической схоластики, прагматизм в XX веке дал толчок к созданию действенных методов манипуляции общественным сознанием. Опиравшиеся на “буржуазные” психологию и социологию политические и коммерческие элиты выработали сотни моделей “завоевания умов” — как для навязывания идеологии, так и ради повышения продаж.

Таким образом, буржуазия, вооружённая “идеалистическим” прагматизмом, уверенно победила догматичных коммунистов, застывших в риторике XIX века и неспособных к реальной адаптации. Их вера в “науку наук”, в идею, будто “коммунисты никогда не врали народу”, всё меньше выдерживает проверку историей — особенно после архивных разоблачений постсоветского периода.

Демограф Алексей Ракша, который во всех подробностях раскрывает проблемы снижения рождаемости, был признан иноагентом. Как говорили древние греки: "Не мил гонец с известием плохим".

https://www.group-telegram.com/RakshaDemography

Полистал работу немецкого социалиста Юлиана Борхардта «Накопление капитала» и понял, почему социалисты в своё время решили, что капитализм уже всё и настало время социализма.

Потому что товарная масса начала превышать платёжеспособный спрос, и капиталисты, чтобы избежать перепроизводства, были вынуждены тормозить развитие производительных сил. Из этого был сделан вывод — раз капитализм больше не способствует экономическому росту, его пора демонтировать, чтобы открыть дорогу социализму как новой стадии развития.

С сегодняшней точки зрения эта идея выглядит смехотворной. Специалисты по науке наук даже представить себе не могли, что капитализм сможет сам стимулировать спрос — например, с помощью военных, кейнсианских и фашистско-корпоративных методов управления экономикой.

Но это ещё полбеды. Они также решили, что социализм — это своего рода капитализм без тормозов: система, в которой экономический рост продолжается без остановки, что в конечном счете позволит выйти на стадию коммунизма. Мысль о том, что социализм вообще не обязательно должен быть про экономический рост, а коммунизм в принципе невозможен в обществе, где рост остаётся целью, у них, похоже, даже не возникала.

Экономический рост по определению не знает предела — а значит, путь к коммунизму, как его представляли себе социалисты, на деле оказывается бесконечным продолжением капиталистической логики, только без кризисов и спадов. То есть, по сути, коммунизм у них — это идеализированный капитализм, доведённый до абсолюта.

На этом фоне ещё забавнее выглядит ленинская теория о «слабом звене» империализма. Мол, можно уже забить даже на эту часть марксизма. Ну и что, что Российская империя отстаёт по всем параметрам от развитых капиталистических стран? Ну и что, что в стране еще не произошли индустриализация и урбанизация, образовывающие тот самый капиталистический рынок, который позже перенасыщается товарами? Всё это, по Ленину, уже не имеет значения.

Социализм в его теории окончательно отрывается от объективных экономических условий. Главное — наступила эпоха империализма. А как конкретно эта стадия выглядит на местах — дело второстепенное. Наука.

Из-за того, что демограф Алексей Ракша, нагоняющий грусть на тех, кто мечтает заполонить страну детишками (будущими пролетариями и солдатами), был признан иностранным агентом, пришла мысль сказать пару слов о демографии при социализме. Вопреки стереотипным представлениям, реальный социализм не смог, - хотя и очень старался, - переломить объективную тенденцию к снижению численности населения, связанную с индустриальным переходом. По крайней мере, в Восточной Европе.

Про экстремистский и малоэффективный подход великого румынского вождя Николае Чаушеску к увеличению народонаселения уже написано, а вот пример соседней социалистической Венгрии, которая из всех стран соцблока имела самый низкий суммарный коэффициент рождаемости (СКР).

Тут динамика была аналогична румынской: “сталинский” запрет абортов в 1951 году, вкупе с развитием социальной политики, направленной на матерей и детей, в 1953-1954 гг. вызвал резкий рост рождаемости, но эффект от этих мер был кратковременный. Начиная с 1955 коэффициент рождаемости начал столь же резко снижаться и в целом Венгрии больше никогда не удалось вернуться даже к “досоциалистическим” показателям фертильности. 

А либерализация абортов и повышение доступа к средствам контрацепции к началу 60-х привели к снижению СКР даже ниже уровня воспроизводства. К концу же 60-х Венгрия била социалистические рекорды по количеству абортов. Взволнованные партийно-государственные товарищи в 1973 году взялись за регулирование абортов, попутно поставив под контроль оборот контрацептивных препаратов + было введено пособие по уходу за ребенком в дополнение к прогрессивному детскому пособию. И это дало результат в 1974-75 гг., когда вновь произошел всплеск рождаемости. Но, как и в 53-54, очень краткий, потому что уже в 1976 кривая СКР устремилась вниз и даже введение новой формы родительских пособий в 1985 положения не исправило.

Короче, с 1981 года население социалистической Венгрии начало уже конкретно снижаться и с тех пор тенденция к “вымиранию” венгров не изменилась. Никакие меры правительства рабочих и крестьян, - ни поощрения, ни порицания, ни призывы к сознательности, - не смогли принципиально повлиять на СКР и вызывали только временный эффект.

Самое интересное, что с начала 60-х (когда “хрущевские ревизионисты” в Венгрии решились на публикацию негативных демографических цифр) тема “вымирания нации” была чуть ли не единственной легальной возможностью различных диссидентов выразить своё отрицательное отношение к социалистической системе, потому что в “Венгрии, которую мы потеряли”, несмотря на распространенный среди крестьян принцип “egyeke” (“единственный ребенок”), рождаемость была выше. Как нетрудно догадаться, когда реальный социализм в Венгрии завершился и произошла реинкарнация “традиционных ценностей”...ничего не изменилось. Венгры как “вымирали”, так и продолжают “вымирать”. Но уже под новым флагом с патриаршим крестом вместо красной звезды.

Тем не менее постоянные нападки националистов заставляли руководство Социалистической Рабочей Партии время от времени публично акцентировать внимание на теме демографии, обещая принять все необходимые меры.

Со временем дискурс о “смерти нации” приобрел хождение и в рядах лояльной социализму публики, которая уже в 70-х связывала падение фертильности с распространением анти-марксистского “потребительства” и “мещанства” (хотя эта коронная тема для всех радетелей за многодетность, - как правых, так и левых, - входила в противоречие с генеральным партийным дискурсом о стремлении к повышению уровня жизни при социализме) и даже выводила фигуру “анти-матери” (женщины, которая добровольно отказывается от деторождения). При этом в ходе дебатов 70-х возбужденные борцы за подъем рождаемости умудрялись аккуратно (без расизма, но с опорой на социальный анализ) критиковать и цыганские семьи, которые, занимая крайне низкое положение в венгерском обществе, имели слишком много детей. Все в классическом и хорошо известном нам духе.

Надо сказать, что верхушка венгерского Политбюро звезд с неба не хватала, и, прекрасно понимая, насколько сильно экономика и, - что не менее важно, - обороноспособность зависят от количества (и качества) трудящегося населения, желала довести СКР лишь до “чистого” уровня воспроизводства. Будучи “ревизионистами”, пытавшимися строить “социализм с человеческим лицом” (т.н. “гуляш-социализм”), венгерские партийные элиты, касаясь демографии, неустанно критиковали подход эпохи сталинца Ракоши с его разрушительным (для женщин) принципом “рожай сколько сможешь”, подчеркивая, что Венгрию вполне устроит семья с 2-3 детьми, получившими качественное образование и воспитание.

Но и эти более-менее реалистичные цели, - учитывая, в общем, достаточно гуманный и продуманный подход, очень далекий от безумства румынского соседа (венгры даже отказались вводить “налог на бездетность”, общественный вред от которого, по мнению Политбюро ВСРП, превысит во много раз потенциальную экономическую и демографическую пользу), - оказались недостижимы. 

Из всего этого можно сделать вывод, что никакая “наука наук”, никакое стимулирование, никакая “ликвидация частной собственности на средства производства”, никакие призывы с трибун не могут переломить объективную тенденцию к снижению численности населения в странах, совершивших переход к индустриализму. И с этим надо считаться просто как с неизбежным ответом природы на качественный социальный скачок. 

И исходить из этого же, оценивая перспективы дальнейшего развития общества. Которое, - очевидно, - будет уходить все дальше и дальше от структуры 19-20 вв., позволявшей “сильным людям”, - вождям, спасителям родины, великим кормчим, гениальным теоретикам, - бесцеремонно обращаться с миллионами людей во имя реализации неких великих целей и задач. Потому что принцип “бабы еще нарожают” перестал работать в индустриальных странах уже в 70-х годах XX века. И, как пелось в песне одной малоизвестной уссурийской рок-группы, “кто этого не понял - тот ещё поймет”.