Я начала заниматься лагерными женскими мемурами, потому что, как и многие, заинтересовалась современным женским автофикциональным письмом. Последнее время я снова стала больше о нем думать: то ли из-за ридинга по Эрно, то ли из-за лекции про автотеорию, то ли из-за новой книги Еганы Джаббаровой. Мне не очень интересно отвлекаться на дискуссии о том, что автофикшн — это «самый популярный жанр XXI века», как пишут некоторые критики, потому что в России такие тексты скорее маргинализированы — и на госуровне, и в академии. Меня интересует, как работают эти тексты.
На syg.ma есть статья, в котором автофикшн называется не просто гибридным, но мультимодальным жанром. И хотя мне кажется, что термин «автофикшн» — не про жанр, а про практики письма, в этой статье объясняется, как фрагментарный текст становится цельным. От себя добавлю, что когда начинаю читать новый автофикциональный текст, то думаю о нем как о старом ковре с узорами: сначала осматриваю его целиком, потом вытаскиваю из него разрозненные фрагменты, соотношу их друг с другом и пытаюсь нащупать ту «внутреннюю линзу» авторки, через которую эти узоры сшиваются воедино.
Я начала заниматься лагерными женскими мемурами, потому что, как и многие, заинтересовалась современным женским автофикциональным письмом. Последнее время я снова стала больше о нем думать: то ли из-за ридинга по Эрно, то ли из-за лекции про автотеорию, то ли из-за новой книги Еганы Джаббаровой. Мне не очень интересно отвлекаться на дискуссии о том, что автофикшн — это «самый популярный жанр XXI века», как пишут некоторые критики, потому что в России такие тексты скорее маргинализированы — и на госуровне, и в академии. Меня интересует, как работают эти тексты.
На syg.ma есть статья, в котором автофикшн называется не просто гибридным, но мультимодальным жанром. И хотя мне кажется, что термин «автофикшн» — не про жанр, а про практики письма, в этой статье объясняется, как фрагментарный текст становится цельным. От себя добавлю, что когда начинаю читать новый автофикциональный текст, то думаю о нем как о старом ковре с узорами: сначала осматриваю его целиком, потом вытаскиваю из него разрозненные фрагменты, соотношу их друг с другом и пытаюсь нащупать ту «внутреннюю линзу» авторки, через которую эти узоры сшиваются воедино.
Pavel Durov, a billionaire who embraces an all-black wardrobe and is often compared to the character Neo from "the Matrix," funds Telegram through his personal wealth and debt financing. And despite being one of the world's most popular tech companies, Telegram reportedly has only about 30 employees who defer to Durov for most major decisions about the platform. In addition, Telegram now supports the use of third-party streaming tools like OBS Studio and XSplit to broadcast live video, allowing users to add overlays and multi-screen layouts for a more professional look. Right now the digital security needs of Russians and Ukrainians are very different, and they lead to very different caveats about how to mitigate the risks associated with using Telegram. For Ukrainians in Ukraine, whose physical safety is at risk because they are in a war zone, digital security is probably not their highest priority. They may value access to news and communication with their loved ones over making sure that all of their communications are encrypted in such a manner that they are indecipherable to Telegram, its employees, or governments with court orders. After fleeing Russia, the brothers founded Telegram as a way to communicate outside the Kremlin's orbit. They now run it from Dubai, and Pavel Durov says it has more than 500 million monthly active users. "Russians are really disconnected from the reality of what happening to their country," Andrey said. "So Telegram has become essential for understanding what's going on to the Russian-speaking world."
from in
