DADAKINDER

​​Оккупация не сводится к вторжению военной техники в ту или иную географию. Упомянутые акты речи Путина и Трампа являются иллюстрациями экспансии империи на территорию возможного — в саму будущность.

1

Завтра ещё не состоялось, но уже оккупировано на уровне воображения, захваченного имперским «предвидением». Так империя сообщает свой сон — и желание, которое должно быть усвоено субалтернами.

Одним из вариаций этого усвоенного сна-желания является мантра: «Легче вообразить конец света, чем конец капитализма». Это клише позволяет не только зафиксировать, но и утвердить положение вещей, списав своё рефлексивное бессилие на «всемогущую» имперскую машину. Построенный на этом бессилии анализ гегемонии выражает протест, заявляет субъекта — и тут же констатирует невозможность выхода за рамки текущего порядка.

Критика капитализма, которая не ведёт к революции, оказывается соучастницей его воспроизводства, а борцы с капитализмом — хнычущими инфантами, которые декларируют собственную импотенцию и пребывают кто в «депрессивной гедонии» (по Фишеру), кто в «левой меланхолии» (по Беньямину), но так или иначе в состоянии аффективной стагнации: желании без надежды. В этом положении им ничего не остаётся, кроме как бранить хозяйскую цепь. Задача, однако, её порвать.

2

Меланхолия интересна. Не только по причине своей вездесущести, но и в связи с удовольствием, которое содержится в невротичной фиксации на потерянном объекте любви. В отличие от скорбящего субъекта, который прощается с таким объектом в процессе скорби, меланхолик продолжает цепляться за своё желание к тому, что было потерянно. Фишер описывает это цепляние в терминах хантологического застоя — блуждания в кругу призраков. Гана — как симптом несломленной надежды, сопротивления, и, значит, жизни — самого Эроса.

В обоих случаях вероятной спутницей удовольствия является либо апатия, либо самоубийство, которое происходит на фоне мечтающих, желающих, и действующих империалистов.

Понимая меланхолию как «привал», в режиме которого субъект сохраняет себя и свою способность к действию, я вижу необходимости в ревитализации воображения. Её алгоритм включает в себя:

— отказ от сопротивления, которое превращает процесс становления субъекта в зацикленность на источнике репрессии — в реактивное положение, при котором человек хронически противостоит внешнему давлению, не меняя динамики отношений с Ближним, и сохраняя родительскую фигуру власти и связанное с ней положение репрессии как условия своего становления.

— осознание потерянного объекта любви — его вербально-символическое оформление; конкретизацию желания, его извлечение из бессознательного;

— конверсию желания в практику: смычку с объектом любви; превращение желания в телесный акт.

3

Революция не является потерянным объектом любви. Таким объектом является свобода — реализация субъектности в отношениях. «Потерянность» тут означает не столько утрату чего-то, что было, пропало, и ностальгически требует себя вернуть («сделать снова великим»), сколько потерю будущего как ощущения перспективы быть, надежды на своё становление с Ближним.

Революция — это практика надежды на свободу. И вытесняют её потому, что она служит орудием освобождения субъекта и реализации любви как желания свободы — творческого бытия собой с Ближним.

Таким вытеснением занимаются, в том числе, «прогрессивные реформаторы», которые призывают к «здравому смыслу»: к демократизации эксплуатации; к смягчению материала ошейника, но не избавлению от поводка.

@dadakinder – поддержать автора

www.group-telegram.com/it/dadakinder.com/2158

2.5K viewsedited  May 19 at 07:05

​​Оккупация не сводится к вторжению военной техники в ту или иную географию. Упомянутые акты речи Путина и Трампа являются иллюстрациями экспансии империи на территорию возможного — в саму будущность.

1

Завтра ещё не состоялось, но уже оккупировано на уровне воображения, захваченного имперским «предвидением». Так империя сообщает свой сон — и желание, которое должно быть усвоено субалтернами.

Одним из вариаций этого усвоенного сна-желания является мантра: «Легче вообразить конец света, чем конец капитализма». Это клише позволяет не только зафиксировать, но и утвердить положение вещей, списав своё рефлексивное бессилие на «всемогущую» имперскую машину. Построенный на этом бессилии анализ гегемонии выражает протест, заявляет субъекта — и тут же констатирует невозможность выхода за рамки текущего порядка.

Критика капитализма, которая не ведёт к революции, оказывается соучастницей его воспроизводства, а борцы с капитализмом — хнычущими инфантами, которые декларируют собственную импотенцию и пребывают кто в «депрессивной гедонии» (по Фишеру), кто в «левой меланхолии» (по Беньямину), но так или иначе в состоянии аффективной стагнации: желании без надежды. В этом положении им ничего не остаётся, кроме как бранить хозяйскую цепь. Задача, однако, её порвать.

2

Меланхолия интересна. Не только по причине своей вездесущести, но и в связи с удовольствием, которое содержится в невротичной фиксации на потерянном объекте любви. В отличие от скорбящего субъекта, который прощается с таким объектом в процессе скорби, меланхолик продолжает цепляться за своё желание к тому, что было потерянно. Фишер описывает это цепляние в терминах хантологического застоя — блуждания в кругу призраков. Гана — как симптом несломленной надежды, сопротивления, и, значит, жизни — самого Эроса.

В обоих случаях вероятной спутницей удовольствия является либо апатия, либо самоубийство, которое происходит на фоне мечтающих, желающих, и действующих империалистов.

Понимая меланхолию как «привал», в режиме которого субъект сохраняет себя и свою способность к действию, я вижу необходимости в ревитализации воображения. Её алгоритм включает в себя:

— отказ от сопротивления, которое превращает процесс становления субъекта в зацикленность на источнике репрессии — в реактивное положение, при котором человек хронически противостоит внешнему давлению, не меняя динамики отношений с Ближним, и сохраняя родительскую фигуру власти и связанное с ней положение репрессии как условия своего становления.

— осознание потерянного объекта любви — его вербально-символическое оформление; конкретизацию желания, его извлечение из бессознательного;

— конверсию желания в практику: смычку с объектом любви; превращение желания в телесный акт.

3

Революция не является потерянным объектом любви. Таким объектом является свобода — реализация субъектности в отношениях. «Потерянность» тут означает не столько утрату чего-то, что было, пропало, и ностальгически требует себя вернуть («сделать снова великим»), сколько потерю будущего как ощущения перспективы быть, надежды на своё становление с Ближним.

Революция — это практика надежды на свободу. И вытесняют её потому, что она служит орудием освобождения субъекта и реализации любви как желания свободы — творческого бытия собой с Ближним.

Таким вытеснением занимаются, в том числе, «прогрессивные реформаторы», которые призывают к «здравому смыслу»: к демократизации эксплуатации; к смягчению материала ошейника, но не избавлению от поводка.

@dadakinder – поддержать автора

BY DADAKINDER