ЧАДАЕВ

Начну с мемуара. В каком-то из старших классов школы во время перемены я сидел на банкетке. Это была такая низенькая штука, на которой одному сидеть вполне удобно, двоим тоже можно, но тесновато. Их было мало в коридоре, а школьников, соответственно, много. И вот подходит ко мне мой одноклассник Миша — можно, говорит, я с тобой посижу? Садись, говорю. Двигаюсь, он садится. И почти сразу делает движение тазом, спихивая меня с этой самой "моей" банкетки на пол. Я в некотором удивлении задаю ему вопрос: а ты по какому праву счас это сделал? Он такой: по праву сильного. И дальше у меня падает планка, перед глазами пелена, я прихожу в адекват только в кабинете у директора, приведённый туда за шкирбан дежурными, а Мишу уводят из школы с разбитым лицом и разными другими травмами. Миша был на голову выше меня, на два года старше и вообще-то гораздо сильнее (я прыгал через классы, поэтому учился не со своим возрастом), но ту смену самодовольства на ужас в его глазах я запомнил до сих пор. Он попросту испугался, а иначе сам скрутил бы меня, как котёнка.

Много раз в жизни потом я вспоминал этот момент, пытаясь разобраться, что же именно меня так триггернуло, что — едва ли не впервые в жизни — включило режим берсерка, и, как ни крути, "ключом" или "искрой" оказывалась вот эта фраза "по праву сильного". Дальше у меня был вопрос: я был не согласен с "правом сильного" как таковым или же с тем, что его себе присвоил именно Миша? И ответ был: второе. В моей тогдашней картине мира было так: ладно бы это заявил Дрон Крылов, сын мента и сам будущий мент (он уже про себя это знал в школе), которого как-то договорились отметелить всем классом, ибо он ну просто всех достал, но заговорщикам не хватило наглости набрасываться скопом, а шесть подряд дуэлей один на один он таки выиграл, даже с Алимом Камиловым, который остервенело царапался, кусался и рычал (не зная, что жить ему осталось от силы год — лейкемия). Дрон был действительно крут, по части "права сильного". А вот Миша, приличный мальчик из хорошей еврейской семьи, в моих глазах ну никак не имел права на "право сильного". То есть он его, такое ощущение, "присвоил не по праву". Что я, собственно, в итоге и доказал на месте, пусть ценой вызова родителей в школу и прочих неизбежно сопутствующих радостей.

Прямо сейчас с книжной полки на меня смотрит корешком одна из последних книжек Глеба Павловского — "Слабые". Внутри неё есть большая статья его учителя Гефтера — "Апология человека слабого". Предисловия на обложке — Крастева и Гаазе. Павловский формулирует:

Мотив апологии слабости увязан с марксистским мотивом: слабость угнетённых даёт право на восстание, хоть и трансформируется во вседозволенность. (...) Доктрина классовой борьбы предоставляет угнетённому безграничный карт-бланш на действия. Слабый класс, отчуждённый от политической власти, вправе контратаковать и установить свою власть. Слабому дан ход к борьбе без правил — именем слабости.

И вот тут тот самый школьник с банкетки снова делает стойку.

👍742👎11

www.group-telegram.com/jp/chadayevru.com/3491

23.1K viewsJan 8 at 09:27

Начну с мемуара. В каком-то из старших классов школы во время перемены я сидел на банкетке. Это была такая низенькая штука, на которой одному сидеть вполне удобно, двоим тоже можно, но тесновато. Их было мало в коридоре, а школьников, соответственно, много. И вот подходит ко мне мой одноклассник Миша — можно, говорит, я с тобой посижу? Садись, говорю. Двигаюсь, он садится. И почти сразу делает движение тазом, спихивая меня с этой самой "моей" банкетки на пол. Я в некотором удивлении задаю ему вопрос: а ты по какому праву счас это сделал? Он такой: по праву сильного. И дальше у меня падает планка, перед глазами пелена, я прихожу в адекват только в кабинете у директора, приведённый туда за шкирбан дежурными, а Мишу уводят из школы с разбитым лицом и разными другими травмами. Миша был на голову выше меня, на два года старше и вообще-то гораздо сильнее (я прыгал через классы, поэтому учился не со своим возрастом), но ту смену самодовольства на ужас в его глазах я запомнил до сих пор. Он попросту испугался, а иначе сам скрутил бы меня, как котёнка.

Много раз в жизни потом я вспоминал этот момент, пытаясь разобраться, что же именно меня так триггернуло, что — едва ли не впервые в жизни — включило режим берсерка, и, как ни крути, "ключом" или "искрой" оказывалась вот эта фраза "по праву сильного". Дальше у меня был вопрос: я был не согласен с "правом сильного" как таковым или же с тем, что его себе присвоил именно Миша? И ответ был: второе. В моей тогдашней картине мира было так: ладно бы это заявил Дрон Крылов, сын мента и сам будущий мент (он уже про себя это знал в школе), которого как-то договорились отметелить всем классом, ибо он ну просто всех достал, но заговорщикам не хватило наглости набрасываться скопом, а шесть подряд дуэлей один на один он таки выиграл, даже с Алимом Камиловым, который остервенело царапался, кусался и рычал (не зная, что жить ему осталось от силы год — лейкемия). Дрон был действительно крут, по части "права сильного". А вот Миша, приличный мальчик из хорошей еврейской семьи, в моих глазах ну никак не имел права на "право сильного". То есть он его, такое ощущение, "присвоил не по праву". Что я, собственно, в итоге и доказал на месте, пусть ценой вызова родителей в школу и прочих неизбежно сопутствующих радостей.

Прямо сейчас с книжной полки на меня смотрит корешком одна из последних книжек Глеба Павловского — "Слабые". Внутри неё есть большая статья его учителя Гефтера — "Апология человека слабого". Предисловия на обложке — Крастева и Гаазе. Павловский формулирует:

Мотив апологии слабости увязан с марксистским мотивом: слабость угнетённых даёт право на восстание, хоть и трансформируется во вседозволенность. (...) Доктрина классовой борьбы предоставляет угнетённому безграничный карт-бланш на действия. Слабый класс, отчуждённый от политической власти, вправе контратаковать и установить свою власть. Слабому дан ход к борьбе без правил — именем слабости.

BY ЧАДАЕВ