critique-fail-again

Идея романа (8): реализм/модернизм как платонизм/неоплатонизм

В отношении реалистического и модернистского романа существует два карикатурных упрека, наивность которых не располагает к их серьёзному восприятию. Реализм попрекают за наивную веру автора, что мир можно просто скопировать и превратить эту копию в текст; для критиков такая интенция не только ошибочна и опасна, но и попросту глупа и бесполезна. Если реализм в литературе понимать буквально – как «корректное» отражение действительности – то какой толк от этих «верных» отражений? Претензия сводится к тому, что такие уподобления в лучшем случае бессмысленны, а в худшем вводят в заблуждение, создавая иллюзию самой возможности легко узнаваемого подобия между художественным образом и реальностью. В свою очередь, модернистскому роману достаётся за его ставку на собственную беспомощность, некую конститутивную слабость. Если модернизм манифестирует неспособность адекватно отразить, что бы то ни было; если его этика превращается в эстетику поражения; если произведение здесь это всегда незавершенный и незавершаемый фрагмент; – тогда такой роман представляет собой фетишизацию беспомощности искусства и практику любования поражением. Выигрывает тот, кто постоянно проигрывает (и упорствует в этом).

Наивность такой критики очевидна. Ни один реалист не согласится с пониманием своей задачи как простого копирования того, «что есть». А модернист будет уклоняться от подозрений в бессилии, объясняя всё сложностью мира, субъекта и т.п. Мудрый взгляд на две модели романа – гегельянского толка вроде Джеймисона – подскажет, что речь идет не о дуализме взаимоисключающих позиций, а о тонкой диалектической паре, в которой два плюса создают напряжение, питающее литературную традицию и определяющее переход от реалистического романа к модернистскому. Мудрой в современной теории выглядит модель компромисса, где модернизм понимается как более правильный, прогрессивный, современный и в конечном итоге «более реалистичный» реализм. Прямолинейное «или–или» превращается в утонченное «еще и». Но что если эти «наивные» подходы к реализму и модернизму лишь маски для известных философских фигур?

Заподозрить это помогает книга Эрвина Панофски «Idea», в которой распутывается клубок проблем, восходящих к враждебному отношению Платона к искусству. Если художественный образ это 1) либо добросовестное изображения мира вещей, которое бесцельно удваивает мир явлений, 2) либо обманчивый образ, вводящий в заблуждение, – тогда участь искусства в любом случае не завидная. Отсюда попытки нейтрализовать (но не отвергнуть полностью) модель Платона, что начинается с Аристотеля и его перевода дуализма «мир идей/мир явлений» во взаимодействие между формой и материей. Осуществляя обзор разных моделей преодоления платонизма в истории искусства, Панофски останавливается в конечном итоге на двух угрозах: с одной стороны, это собственно Платон, который не уходит с философской сцены, а на другом полюсе оказывается то, что с платонизмом сделал Плотин. А именно, если модель Платона ставит под вопрос само право на существование искусства (или, как минимум, его значимость; все-таки «ответственное» искусство хотя бы безвредно, просто по большому счету бесполезно), то Плотин оспаривает возможность достижения успеха художником. Поставленная им задача внедрить идею в материю заранее объявляется неосуществимой. Если посмотреть на оппозицию Платон/Плотин сквозь призму идеи современного романа, всегда расколотого на реализм или модернизм, то две упомянутые карикатурные модели критики на новом витке истории искусства воспроизводят древнее философское противостояние: реализм сбрасывается с корабля современности за наивность и ненужность прямого подобия (квази-платонизм), тогда как модернизм отвергается как символ перманентного поражения (квази-неоплатонизм). Критика или апология той или другой позиции влечет за собой длинный философский хвост.

👍14❤‍🔥2❤1

www.group-telegram.com/jp/critiquefailagain.com/133

878 viewsedited  Apr 3, 2024 at 12:33

Идея романа (8): реализм/модернизм как платонизм/неоплатонизм

В отношении реалистического и модернистского романа существует два карикатурных упрека, наивность которых не располагает к их серьёзному восприятию. Реализм попрекают за наивную веру автора, что мир можно просто скопировать и превратить эту копию в текст; для критиков такая интенция не только ошибочна и опасна, но и попросту глупа и бесполезна. Если реализм в литературе понимать буквально – как «корректное» отражение действительности – то какой толк от этих «верных» отражений? Претензия сводится к тому, что такие уподобления в лучшем случае бессмысленны, а в худшем вводят в заблуждение, создавая иллюзию самой возможности легко узнаваемого подобия между художественным образом и реальностью. В свою очередь, модернистскому роману достаётся за его ставку на собственную беспомощность, некую конститутивную слабость. Если модернизм манифестирует неспособность адекватно отразить, что бы то ни было; если его этика превращается в эстетику поражения; если произведение здесь это всегда незавершенный и незавершаемый фрагмент; – тогда такой роман представляет собой фетишизацию беспомощности искусства и практику любования поражением. Выигрывает тот, кто постоянно проигрывает (и упорствует в этом).

Наивность такой критики очевидна. Ни один реалист не согласится с пониманием своей задачи как простого копирования того, «что есть». А модернист будет уклоняться от подозрений в бессилии, объясняя всё сложностью мира, субъекта и т.п. Мудрый взгляд на две модели романа – гегельянского толка вроде Джеймисона – подскажет, что речь идет не о дуализме взаимоисключающих позиций, а о тонкой диалектической паре, в которой два плюса создают напряжение, питающее литературную традицию и определяющее переход от реалистического романа к модернистскому. Мудрой в современной теории выглядит модель компромисса, где модернизм понимается как более правильный, прогрессивный, современный и в конечном итоге «более реалистичный» реализм. Прямолинейное «или–или» превращается в утонченное «еще и». Но что если эти «наивные» подходы к реализму и модернизму лишь маски для известных философских фигур?

Заподозрить это помогает книга Эрвина Панофски «Idea», в которой распутывается клубок проблем, восходящих к враждебному отношению Платона к искусству. Если художественный образ это 1) либо добросовестное изображения мира вещей, которое бесцельно удваивает мир явлений, 2) либо обманчивый образ, вводящий в заблуждение, – тогда участь искусства в любом случае не завидная. Отсюда попытки нейтрализовать (но не отвергнуть полностью) модель Платона, что начинается с Аристотеля и его перевода дуализма «мир идей/мир явлений» во взаимодействие между формой и материей. Осуществляя обзор разных моделей преодоления платонизма в истории искусства, Панофски останавливается в конечном итоге на двух угрозах: с одной стороны, это собственно Платон, который не уходит с философской сцены, а на другом полюсе оказывается то, что с платонизмом сделал Плотин. А именно, если модель Платона ставит под вопрос само право на существование искусства (или, как минимум, его значимость; все-таки «ответственное» искусство хотя бы безвредно, просто по большому счету бесполезно), то Плотин оспаривает возможность достижения успеха художником. Поставленная им задача внедрить идею в материю заранее объявляется неосуществимой. Если посмотреть на оппозицию Платон/Плотин сквозь призму идеи современного романа, всегда расколотого на реализм или модернизм, то две упомянутые карикатурные модели критики на новом витке истории искусства воспроизводят древнее философское противостояние: реализм сбрасывается с корабля современности за наивность и ненужность прямого подобия (квази-платонизм), тогда как модернизм отвергается как символ перманентного поражения (квази-неоплатонизм). Критика или апология той или другой позиции влечет за собой длинный философский хвост.

BY critique-fail-again