Давным-давно, когда я вела семинар по экранизациям на филологическом факультете МГУ, мы со студентами переводили на русский сценарии британского драматурга и нобелевского лауреата Гарольда Пинтера.
Это было отличное упражнение по внимательному чтению хороших сценарных текстов. Я бы всем сценаристам советовала перевести сценарий-другой с иностранного языка – просто чтобы прочувствовать устройство сценарной механики и понять, почему автор пишет именно так и выбирает именно эти слова, а не их синонимы.
Так вот, Пинтер. Его киносценарии немногословны – почти как пьесы. И очень точны – почти как стихи. Особенно ремарки. С некоторыми ремарками мы бились месяцами, перебирая тезаурус в поисках адекватного перевода, – и все равно ничего не получалось.
В одной из ремарок, об которые мы со студентами сломали головы, было словосочетание «a bulky object» (дословно – «громоздкий предмет»). По контексту было ясно, что это предмет мебели в одной из комнат старинного особняка. Но что конкретно – кресло? комод? диван?
В том-то и дело, что по сценарной картинке получалось, что это неважно: просто какая-то громоздкая фиговина занимает место в помещении. Пинтер нашел для этой картинки лаконичное английское описание, которое совершенно не работало в переводе, потому что по-русски «громоздкий предмет мебели» звучит одновременно и слишком конкретно (конкретнее, чем «фиговина»), и очень глупо.
Я уже не помню, как мы со студентами вышли из положения (подозреваю, что никак). Но именно тогда я впервые задумалась о несоответствии, с которым постоянно имею дело в своей работе.
Слова никогда не описывают картинку целиком. Всегда остается что-то, что ты видишь внутренним взором, но передать другому не можешь, как ни старайся.
Именно поэтому режиссер видит мой сценарий не так, как я. Даже очень хороший сценарий, в котором каждая реплика и ремарка сто раз проверена, вычитана и вылизана. Именно поэтому герои любимых книжек в кино выглядят совершенно не так, как мы их себе представляем. И именно поэтому писать трудно, даже если в голове вся история уже сложилась.
Работая над романом (первым, а сейчас и вторым), я все время сталкиваюсь с нехваткой слов в родном языке, чтобы описать то, что вижу внутренним взором. Как двигаются драки, птеры, секты и все остальные существа на Гарториксе (и как, кстати, называются части их странных тел)? Как выглядят эстакады с летящими по ним аэромобилями? Какого цвета глаза у Дрейка, в конце концов?
На все эти вопросы у меня есть ответы, но они целиком и полностью визуальные. Перевести их в слова – ежедневная, кропотливая и в каком-то смысле тщетная работа.
Подробность описаний не спасает – скорее, даже мешает. Избыточная словесная детализация картинки забивает канал читателю и дезориентирует его; это знает всякий, кто хоть раз читал описание поз для йоги и пытался применить его к своему телу. «Вытяните правую руку вверх и разверните ее наружу так, чтобы большой палец смотрел вправо, а ладонь была обращена назад», – ну-ну, удачи.
На самом деле чем меньше слов в описании, тем лучше оно работает, – при условии, что слова очень точно подобраны. Главное – не повторять ими то, что видишь, а размечать картинку, словно рисуешь контуры для раскраски. Несколько точек в нужных местах, на перекрестьях линий, подскажут читателю, что это за фигура, – а дальше он уже сам все придумает и раскрасит.
Это основной принцип не только литературного описания, но и сценаристики как таковой. Сценарий – это контур будущего фильма, раскраска с пунктирными линиями, которые тем не менее должны складываться в однозначные формы, чтобы читатель не гадал, рыбку он видит, или птичку, или вовсе кусок говна.
Для этого автору важно знать, какие именно точки в ментальной картинке нужно разметить и описать, чтобы читатель ее воспринял. Отсюда – и «bulky object», и емкие характерные описания персонажей вроде «грушевидного носа» у космонавта из сериала «Частица вселенной» или фандоринских «седых висков». Все это – точки, по которым читатель cможет, как в анекдоте, дорисовать себе «всю остальную сову»...
Давным-давно, когда я вела семинар по экранизациям на филологическом факультете МГУ, мы со студентами переводили на русский сценарии британского драматурга и нобелевского лауреата Гарольда Пинтера.
Это было отличное упражнение по внимательному чтению хороших сценарных текстов. Я бы всем сценаристам советовала перевести сценарий-другой с иностранного языка – просто чтобы прочувствовать устройство сценарной механики и понять, почему автор пишет именно так и выбирает именно эти слова, а не их синонимы.
Так вот, Пинтер. Его киносценарии немногословны – почти как пьесы. И очень точны – почти как стихи. Особенно ремарки. С некоторыми ремарками мы бились месяцами, перебирая тезаурус в поисках адекватного перевода, – и все равно ничего не получалось.
В одной из ремарок, об которые мы со студентами сломали головы, было словосочетание «a bulky object» (дословно – «громоздкий предмет»). По контексту было ясно, что это предмет мебели в одной из комнат старинного особняка. Но что конкретно – кресло? комод? диван?
В том-то и дело, что по сценарной картинке получалось, что это неважно: просто какая-то громоздкая фиговина занимает место в помещении. Пинтер нашел для этой картинки лаконичное английское описание, которое совершенно не работало в переводе, потому что по-русски «громоздкий предмет мебели» звучит одновременно и слишком конкретно (конкретнее, чем «фиговина»), и очень глупо.
Я уже не помню, как мы со студентами вышли из положения (подозреваю, что никак). Но именно тогда я впервые задумалась о несоответствии, с которым постоянно имею дело в своей работе.
Слова никогда не описывают картинку целиком. Всегда остается что-то, что ты видишь внутренним взором, но передать другому не можешь, как ни старайся.
Именно поэтому режиссер видит мой сценарий не так, как я. Даже очень хороший сценарий, в котором каждая реплика и ремарка сто раз проверена, вычитана и вылизана. Именно поэтому герои любимых книжек в кино выглядят совершенно не так, как мы их себе представляем. И именно поэтому писать трудно, даже если в голове вся история уже сложилась.
Работая над романом (первым, а сейчас и вторым), я все время сталкиваюсь с нехваткой слов в родном языке, чтобы описать то, что вижу внутренним взором. Как двигаются драки, птеры, секты и все остальные существа на Гарториксе (и как, кстати, называются части их странных тел)? Как выглядят эстакады с летящими по ним аэромобилями? Какого цвета глаза у Дрейка, в конце концов?
На все эти вопросы у меня есть ответы, но они целиком и полностью визуальные. Перевести их в слова – ежедневная, кропотливая и в каком-то смысле тщетная работа.
Подробность описаний не спасает – скорее, даже мешает. Избыточная словесная детализация картинки забивает канал читателю и дезориентирует его; это знает всякий, кто хоть раз читал описание поз для йоги и пытался применить его к своему телу. «Вытяните правую руку вверх и разверните ее наружу так, чтобы большой палец смотрел вправо, а ладонь была обращена назад», – ну-ну, удачи.
На самом деле чем меньше слов в описании, тем лучше оно работает, – при условии, что слова очень точно подобраны. Главное – не повторять ими то, что видишь, а размечать картинку, словно рисуешь контуры для раскраски. Несколько точек в нужных местах, на перекрестьях линий, подскажут читателю, что это за фигура, – а дальше он уже сам все придумает и раскрасит.
Это основной принцип не только литературного описания, но и сценаристики как таковой. Сценарий – это контур будущего фильма, раскраска с пунктирными линиями, которые тем не менее должны складываться в однозначные формы, чтобы читатель не гадал, рыбку он видит, или птичку, или вовсе кусок говна.
Для этого автору важно знать, какие именно точки в ментальной картинке нужно разметить и описать, чтобы читатель ее воспринял. Отсюда – и «bulky object», и емкие характерные описания персонажей вроде «грушевидного носа» у космонавта из сериала «Частица вселенной» или фандоринских «седых висков». Все это – точки, по которым читатель cможет, как в анекдоте, дорисовать себе «всю остальную сову»...
BY Artificial stupidity
Warning: Undefined variable $i in /var/www/group-telegram/post.php on line 260
Multiple pro-Kremlin media figures circulated the post's false claims, including prominent Russian journalist Vladimir Soloviev and the state-controlled Russian outlet RT, according to the DFR Lab's report. Markets continued to grapple with the economic and corporate earnings implications relating to the Russia-Ukraine conflict. “We have a ton of uncertainty right now,” said Stephanie Link, chief investment strategist and portfolio manager at Hightower Advisors. “We’re dealing with a war, we’re dealing with inflation. We don’t know what it means to earnings.” Telegram, which does little policing of its content, has also became a hub for Russian propaganda and misinformation. Many pro-Kremlin channels have become popular, alongside accounts of journalists and other independent observers. In the United States, Telegram's lower public profile has helped it mostly avoid high level scrutiny from Congress, but it has not gone unnoticed. The account, "War on Fakes," was created on February 24, the same day Russian President Vladimir Putin announced a "special military operation" and troops began invading Ukraine. The page is rife with disinformation, according to The Atlantic Council's Digital Forensic Research Lab, which studies digital extremism and published a report examining the channel.
from tw
