​​Что происходит? Имперский передел. Американская олигархия готова сотрудничать с российской. Украинскую сливают. Та сопротивляется, но нечем. И это обидно: они старались, отжимали советские заводы под шумок речей о нации; тут же рядом трудилось "гражданское общество" на содержании у Хорошей Империи, — и, вдруг, эта братия узнаёт, что гандон одноразовый, и они — это он. Платит за эту запоздалую реализацию, как всегда, народ.

1

Поведение Зеленского в Овальном кабинете не адекватно положению государства, которое он представляет, но вполне закономерно. Без войны его дни сочтены. Стоит ему подписать договор о мире, и это будет finita la commedia. Для него. И его челяди, которая бросилась защищать своего коротышку в спортивках.

А кого ей ещё защищать? Альтернативы либо зачищены, либо упущены. Все, кто поставил всё на войну, понимают, что ветка, на которой им дружно висеть, вот-вот покроется цветами.

Трупы хлопают трупам: наш слоняра приехал договариваться со своим главным спонсором, забылся, принялся дерзить, и был отправлен домой... не солоно, но что-то всё-таки хлебавши.

Каков результат этой лирики эгоистических пенинсул? Приехала гнiднiсть — уехала гiднiсть. Нею погонят танки в шею? Оной остановят лавину напрасных смертей?

Сейчас самый опасный момент. Момент ва-банков, глупостей, и ставок на зеро. Некоторые вангуют "военный Майдан". В этом нашем мире всё возможно, но вопрос остаётся тем же: на какие шиши? И кто его устроит? Герои, которых приходится ловить на улицах? Или те, которые сидят в окопе три года без ротации?

2

Наблюдать порку узурпатора, который попрал свободу слова, продолжил политику дискриминации "не титульных" социальных групп, и готов бесконечно заливать фронт остатками генофонда, было бы менее мучительным, если бы от всего этого не зависели жизни людей. Вот кого жаль, и кто ещё некоторое время продолжит умирать оптом, потому что "пацаны заднюю не включают"; потому что страной управляют боксёры, капитаны КВН, диджеи-коррупционеры, и другие не очень профессиональные люди.

"Ничего-ничего! Сейчас Европа скажет своё слово...". Какое? Европа всё уже сказала, когда принимала Украину в НАТО, закрывала границы для украинских товаров, и увеличивала поставки кремлёвского газа на фоне оваций "свободному народу свободной страны". Европа тоже зависима от гегемона, и всё, что ей остаётся — это зализывать дыру либо в Северном Потоке, либо другую, но тоже дыру...

3

С одной стороны, меня вдохновляет перспектива пересмотра неоколониальных отношений с Хорошей Империей. С другой — боюсь, что, никакие выводы так и не будут сделаны, и при смене кормчего наши всё спишут на "аномалию" Трампа, которого они уже сейчас выдают за системный сбой.

В действительности, Трамп продолжает американскую realpolitik. Разница — в дискурсе, который очищен от радужных бутоньерок и вежливого притворства. Слова вторичны. Первична материя: энергоносители, редкоземельные металлы, чернозём... Их пан и отжимает. Всё по плану.

Гаснуть духом не стоит. Власть не является народом. Народ был до неё и останется после. А с ним и шанс творить новые отношения, воплощать мечты. Для этого нужны живые люди. И, значит, остановка бойни, в процессе которой украинцы превращаются в мертвецов на радость тем, кто пришёл сосать их землю.

@dadakinder – поддержать автора

​​Смотрю сериал Severance и понимаю, что тётки, которые выходят с флагами на улицы Берлина, Варшавы, и Беверли Хиллз, чтобы воскликнуть "За Родину! За Зталина!", и к вечеру успеть на "оскары", пережили такую же процедуру по расщеплению сознания. В результате каждой тётки стало будто две. Одна, внутренняя, смотрит на то, как молодых украинских мужчин ловят на улицах и бросают в окопы, приближаясь в своих дефицитах к необходимости вооружать школярыка. Другая, внешняя, всё это мгновенно забывает, и постит мемчики в поддержку садового гнома, запершего границы, передушившего все неугодные медиа, кошмарящего людей зрадных вер и т.д...

Нет, я, конечно, понимаю, что Путин — уйло, а Трамп, как Путин. Понимаю я и то, что аффект сильнее разума. Но чего я не могу понять, так это навыка развидеть лавину видосов с пацанами, которые на вид, как я, и вот на них, на таких же, набрасываются красномордые дылды в униформе, заламывают, волокут по ландшафту; те кричат, сопротивляются, хотят жить. Так и кричат: "Хочу жить!". В ленте, меж тем, царит "патриотизм".

И вот ты пытаешься как-то соотнести одно с другим, собрать в пучок всю свою ненависть к трампутиным. Однако её оказывается не достаточно, чтобы закрыть глаза на соотечественников, отвернуться от их криков, проглотить это преступление против человечности, которым является режим войны без оглядки на реальность.

Окопных или даже тыловых лоялистов ещё можно понять. Они зависят от режима по моменту. Но диаспора. У диаспоры нет оправданий. Всё, что уехало, и верещит "дайте нашим мальчикам стволы", вызывает желание запрыгнуть в карман к кенгуру, и ускакать на Луну — в Море Спокойствия.

@dadakinder – поддержать автора

​​Был в экспедиции. Снимал кино про остров для нашей экологической лаборатории. Видел китов, дельфинов, островных лисиц. Ещё грибы и утренний туман.

"Без тумана нет сосны", — говорит Робин, управляющая бригадой "охотников за облаками". Гуляя по острову, они устанавливают сети, и так задерживают влагу над лесами.

Волна глотала наш корабль, и всех от этого мутило в шторм, пока за окнами творились чудеса: кто только не выпрыгивал из недр, не отзывался криком из пещер, лагун и гротов.

Там не ловил сигнал, и не было сети. Были луга, ветра, — свистели ого-го, — и призрачные песни птиц, будто голоса живших здесь ранее чумашей. Так хорошо, что аж не хочется обратно в нервный мир...

Но вот ты дома, открываешь сеть, а в ней всё та же липкая лужа событий, тот же милкшейк из мертвецов, и борющаяся за свою жизнь партия смерти: "Война должна продолжаться, потому что если её остановить, то она продолжится".

Люди, которые ещё вчера рассказывали про армию бомжей, использующих микрочипы из украденных стиральных машин, сегодня говорят о том, что Кремль проник в Белый Дом, и воздвиг на американский престол свою куклу.

Пережёвывать эти попытки элит свалить своё историческое фиаско на что угодно, кроме отражения в зеркале, нет ни сил, ни желания.

Есть желание углубиться в живую материю, учиться у её множества, развивать отношения с человеческими и нечеловеческими существами, меняться в процессе этой взаимосвязи и взаимосвязанности, выходить на рубежи новой политики, способной вместить в себя разнообразие жизни, и ведомой горизонтальной заботой — о ближнем и среде нашего взаимного становления.

@dadakinder – поддержать автора

Одним из направлений моей работы в UCLA является медиа — развитие академических коммуникаций с общественностью.

Многие из нас устали от "птичьего языка" кабинетных грибов, изъясняющихся в терминах "спекулятивных фабуляций". В гуманитарных науках, среди нового поколения учёных, происходит поворот "лица к народу" — включение в научную работу творческих практик: кино, фото, звука, шлемов VR, интерактивных инсталляций... — всего, что помогает расширять возможности производства и демократизации знаний; выходить за пределы слов и самой академии.

В рамках этой работы я занимаюсь, кроме прочего, тем, что беру понятия, полученные в результате кручения трёх хренов, и перевожу их на поэтический язык аффектов, образов и разного рода сенсорных воздействий.

Одним из экспериментов в этом направлении является моё новое видео Biophilia — экологическое сновидение на тему взаимосвязи живых организмов. В его основе лежат теории, связанные с новыми материализмами и мультивидовыми исследованиями. Они вдохновляют меня пересматривать надуманные оппозиции между природой и культурой, человеком и животным. А заодно и связанную с этим политику.

@dadakinder – поддержать автора

​​Прекрасно!

Ахи бесполезны. Как и охи: "фашизм!". Трамписты соответствуют своему обещанию, и являются закономерным следствием ресентимента в мире, чьи "прогрессивные силы" подавили в себе "краснопузых".

Кто ахает? Ахает "демократ", пожинающий плоды своей борьбы, в которой не нашлось места социальной экономике и интересам большинства. Его ах доносится из тех же отверстий, которые пугали нас "красной угрозой". И, "вдруг", угроза оказалась "коричневой". И, "вдруг", мы проснулись в мире зигующих олигархов. И, "вдруг", этот мир нам не нравится.

Несут гробы, а в них лежат "независимые журналисты" "Голоса" и "Свободы". Лежат, заметим, не беспрецедентно. Просто до них дошла очередь. Сам же процесс предания земле, в общем-то, бородатый. Не замечали? Возможно, потому, что доселе он касался кого-то другого — не тех, с кем пилось просекко на презентации "оппозиционной" книжки о борьбе белой иммиграции с режимом тоски и похмелья.

"Ах, что же мы будем теперь читать?" Известно что: судебные приговоры со своими именами на них. Если, конечно, не слипнемся под бой курантов, в аккурат до посадки на рейсы в Канаду и Эль Сальвадор.

Нет, вы представляете? Пан хочет наши минералы! С потрохами! А мы-то думали он хочет, чтобы Маричка могла сменить гендерное местоимение, на пути к которому стояли "Приключения Шурика". Старались, валили Ленина, и тут выясняется, что за всё нужно платить. Особенно за "деколонизацию". Кто виноват? Известно — Пушкин!

Кто бы мог подумать, что люди с гадюкой на флаге окажутся ползучими гадами? Кровососали жир, боролись с профсоюзами, пинали "государство всеобщего благоденствия", чтобы кое-кто "не сидел на вэлфере"; обороняли ментовское колено, дабы не преклонять его перед кое-кем; топили за апартеид... и правда — откуда тут взяться расистам и женоненавистникам, которые точно знают, что во всех бедах мира виноват трансгендер, феминистка, и убежавший от картелей собиратель авокадо в шине автобуса?

Смотрю на пиздец с оптимизмом: что ни новость, то повод для солидарности; повсюду — свидетельства необходимости пересматривать отношения, отказываться от предрассудков, и вступать в новые союзы. Но главное — бороться вместе; не с "аномалией", не со "сбоем" системы сдержек и противовесов (клёвая, да?), а с единственным возможным итогом рыночного миропорядка, построенного на потрошении человеческих и нечеловеческих существ.

Альтернатива варварству известна. Идея социальной революции не нуждается в нашем одобрении. Это мы нуждаемся в социальной революции, чтобы не сдохнуть либо от ментовской дубинки, либо под имперской ракетой, но так или иначе на свалке истории.

Сегодня все мы — "красные" в глазах власти. Однако не все ещё поняли, что ничего само собой не рассосётся. И вот уже Тимоти Снайдер бежит с корабля. А бусик империи едет за нами. Может, если мы переназовём улицу, по которой он едет, то адреса не совпадут, и мы спасёмся?

@dadakinder – поддержать автора

​​Совсем нет времени поужасаться в унисон. Хотя по моему лицу хлещет тряпка той же реальности, и тех же новостей, которые сообщают парад кошмаров.

Обстановка следующая: жандармы с собачьими головами хватают людей, и отправляют их за тридевять земель в родные тюрьмы; происходит демонтаж институтов либеральной демократии: разнообразие, инклюзия, и критическое мышление исключены из языка "великих снова"; ближневосточный геноцид не прекращается, как и кремлёвские прилёты; за окнами воют сирены, мчится вертолётный луч, и кричат безумцы... перешагивая через их душистые язвы, я ныряю в автобус, и еду в оптическую проекцию — на кампус.

Здесь, в саду, все лежат на траве, сверкают шкурой, катают мяч, и участвуют в пивных конкурсах. Иногда пропадает студент. Закрывается лаборатория. Отменяется исследование. Но раздача сумок с презервативами, средствами от передозировки, и ваучерами на кофе пока справляются с гипернормализацией авторитарной олигархии.

Подобно телефонному мошеннику, режим хронической чрезвычайности провоцирует реагировать на свою антиутопию: мгновенно что-то говорить, занимать позицию, демонстрировать идентичность, сплёвывать социальное напряжение, и сознавать себя беспомощной мошкарой в зеве рыночной машины.

Что делать?

Во-первых, прекратить изумляться произволу, и распознать его обыденность для текущей модели производства. Слово "кризис" обманчиво, поскольку намекает на сбой, аномалию, временность того, что является константой процесса эксплуатации и накопления — меняется лишь степень видимости наматывания твоих кишок на дыбу рынка. Смысл принятия данного факта не в смирении с капиталистической реальностью, а в избавлении от иллюзорных надежд на возможность "улучшить" её рабовладельческий строй — сделать невыносимое выносимым, бесчеловечное — человечным...

Во-вторых, не стоит тратить сил на аффективные коммуникации в социальных сетях. Время, которое мы расходуем на обмен аффектами, поводами для которых нас снабжает пан — это время, когда мы могли бы развивать своё материальное существо, отношения друг с другом (Реляцию), и практику Альтернативы.

Имеет ли смысл бузить и юродствовать?

Несомненно! Большинство актов протеста не завершаются свержением сосущих. Но каждый акт является его репетицией — практикой воображения и взаимодействия. Без практики нарушения порядка нет выхода из его инерции, как и возможности обрести телесное знание того, что все границы условны, и то, что мы зовём общественным договором является вампирской диктатурой. Это её щёчки зарумянились от сока наших жил!

Национал-империализм, наиболее ярким выражением которого является режим Трампа, обнуляет моральный кредит рыночной экономики, возвращает идею социальной революции, и приглашает переосмыслить её содержание.

Моя работа в этом направлении сейчас связана с проектом диалектической политизации новых материализмов, реконфигурацией романтизма как экологического мышления, и "озеленением" социальной политики — включением в её оптику окружающей среды и разнообразия форм жизни.

Речь о необходимости выйти за рамки вульгарного индивидуализма и тоталитарного коллективизма; выстраивать новые системы коммуникации и взаимодействия материальных тел, чьи субъекты динамичны и творят друг друга в отношениях заботы и практике солидарности — по существу, через биофилическую любовь.

Вижу в кошмарах музу, и приглашение к политическому творчеству. Эпоха застоя распадается на потроха, и это — хорошие новости. Не потому, что завтра беременно гарантированным карапузом "светлого будущего", а потому, что обвал и неопределённость — это возможность.

Могилы старого мира — это клумбы, зовущие нас выращивать на своих животах цветы новых миров.

@dadakinder – поддержать автора

​​Пара слайдов из моего выступления в Стенфорде.

Одним из концептов, которые я сейчас развиваю, является романтическая биофилия — т.е., аффективное влечение к живой материи, порыв слиться с природой, экологическое пристрастие.

РБ не стоит путать с одухотворением природы или проекцией на неё человеческих чувств. Используя в качестве исходной точки романтизм, — как его отношение к природе (миру страсти и творчества), так и революционный аффект (зарядивший Весну Народов и Штурм Неба), — я извлекаю из него экологическое воображение, и политизирую его как одно из средств борьбы с вампирской машиной.

РБ помогает размывать границы между человеческим и нечеловеческим, культурным и природным — освобождаться от предрассудков и твердей категорий, которые диктуют модели поведения; переосмысливать отношения, связи, и себя в мире; становиться внимательнее и вовлечённее в живую материю и её трансформацию.

РБ — это форма эмоционального и материалистического мироотношения; диалектический синтез рэволюционной политики — не только посредством включения в неё экологической повестки, и понимания разнообразия живых организмов как родственных, товарищеских существ, но и как выход за рамки антропоцентризма — в новые, гиперинклюзивные, реляционные формы сосуществования.

Романтическая биофилия противостоит отчуждению, подрывает трайбализм политики идентичности, и способствует экологии солидарности; этике заботы и практике взаимной жизни — со-становлению в со-зависимости.

@dadakinder – поддержать автора

​​Под предлогом весны делюсь находкой из блокнота. Не знаю, есть ли ещё место для подобных звуков в это наше жидкое время, но они звучат... вопреки, из борьбы с тошнотой, — конкретно эти: на палубе во время шторма, посреди которого я подглядываю за воспламеняющимися незнакомцами.

1

Минуты считают часы,
всё дальше и дальше
от встречи,
от надежды на

Луна ласкает мой череп,
глядящий на то,
как рождается чудо,
как закипает пена моря,
и волны-хохолки хлещут берег
шлепками солёных ладоней

Волосы, впитавшие ветер,
напоминают ветви деревьев,
застывшие на щеках,
прилипшие к румянцу —
ожогу от жара дней

Луна-Луна,
не уходи, не исчезай,
Озари пузырь неба,
шар хлеба — свети!

В ответ — течь,
луча серебряная нить —
леска для кадыка,
ласка не для меня

2

Вечер, море, лицо, две косы,
и только одна — моя,
явившаяся за мной

"Поделом!" — зашептали часы,
зашуршали их стрелки — ножи,
а под кожей брезента — май:
над спиной пролетает сова

Ни говорить, ни быть
повода нет, но есть:
лунный свет,
тихий взгляд,
звук цикад,
и пространства час,
— наш момент

Позади — встреча глаз,
зениц алмазы — тазы с огнём,
она думает о нём
а я думаю о ней

Иней дней
тает сон,
с ним и он,
и она,
и я

3

Гори-гори,
не исчезай, момент
кусай всласть
до крови
языки

Сад — внутри
Позади — тоже сад
Впереди — закат:
солнца, глаз,
и надежд

А сейчас — встреча птиц;
зениц сомкнувшихся блины
из черноты; в них — ты

Гори-гори,
и я буду гореть,
оловом блеска
на волн брови

Я не уйду,
и ты не уходи

Гори!

Горит...

Она во мне
И он во мне
А я — в огне
В окне — Луна
таращится на

@dadakinder – поддержать автора

​​За кулисами слова «любовь» может твориться всякая всячина. В том числе собственно любовь. Но и «собственно любовь» бывает разной. Под маской слова скрывается созвездие аффектов, имеющих своим источником Эрос.

В центре любви находится желание. Желать можно всё, что угодно. И что не угодно желать тоже можно. А вот чего нельзя, так это говорить о желании «в общих чертах», поскольку действительность желания всегда конкретна, и очертить её можно только в спайке с желающим субъектом.

Желающие субъекты далеко не всегда совпадают в своих желаниях. Как и действительность далеко не всегда располагает обстоятельствами, способствующими реализации того, чего хочется. Такие обстоятельства можно создать трудом и волей — в попытке примирить принципы удовольствия и реальности. Но для этого желания создающих и примиряющих должны если не совпадать, то сочетаться. В противном случае субъекты обречены метаться в клетках своих любовей, и выгорать от желаний, либо добывать из них того рода jouissance, чья взаимность питается невозможностью и реализуется в садомазохистском неврозе.

Обещая тотальность рабочего поцелуя, марксистская ортодоксия, оперирующая понятием «классового сознания», упускает из внимания тот факт, что совпадение классовых интересов ещё не означает единства субъектных желаний. Желая поцелуи, каждый желает целоваться не «в целом», а «по-своему» в отношениях с конкретными телами.

Обещание тотального поцелуя без спецификации целующихся является обещанием губ, которые отрезаны от лиц в пользу плаката: де-субъективированной коллективности, где есть «универсальный человек», и, значит, нет никакого человека; есть абстрактное наслаждение, и нет конкретного субъекта, который мог бы кончить. Как, впрочем, и начать.
Вышеописанная марксистская генерализация создаёт противоречие между претензией на материалистическое понимание мира, и идеалистической практикой обобщения рабочего субъекта в «рабочего вообще» — в мёртвый знак. Знаки не свергают вампиров, не штурмуют небес, и не творят историю народов. Знаки лишь значат.

Преодоление данного противоречия предполагает субъективирующее отношение к трудящимся телам. Нет класса, который бы мог выйти на площадь. Есть конкретные субъекты, вступающие в отношения, и тела, способные на действие. Мы можем использовать понятие класса для описания экономической динамики. Но мы не можем говорить о классе как цельном существе, способном обрести одно на всех «классовое сознание», и броситься на другую понятийную абстракцию — «правящий класс». Куда полезнее называть вампиров по имени, в их субъектной и институциональной конкретике, дабы не иметь дело с мифом о Дьяволе, и Боге, прячущемся за «классовым сознанием».

Освобождение от эксплуатации посредством низвержения вампирского миропорядка и овладения средствами производства создаёт материальные основания для процветания рабочего человека, но не унифицирует объект любви в его бессознательном, — классово окрашенную, но, всё же, субъектную конкретику желаний. Как и не меняет динамику репрессии, в рамках которой субъект получает удовольствие одновременно от кляпа и звонкого «чпок!» при его извлечении.

Это не значит, что революция обречена, а коммуна невозможна. Это значит, что процесс построения общего, более справедливого дома требует интеграции не только политической практики, но и психоаналитической работы.

Революция направлена не только «во вне» класса, но и «во внутрь» его субъектов: в долину желаний, влечений и снов. Небом в вопросе о штурме неба является как, собственно, власть в лице социальных институтов и отношений, так и её интернализованная структура на уровне субъекта и его ментальных процессов. Стреляя «в Зимний», «Аврора» стреляет также в Супер-Эго, чьи залы заняты моралью и ценностями имперского угнетателя.

@dadakinder – поддержать автора

​​Желание состояться толкает субъекта к Другому как условию собственного становления. Без Другого нет соотношения, и холста, на котором можно было бы вычленить «Я», и понять, чем оно отличается от «не-Я». Другой выступает зеркалом, в оптической инверсии которого отражается субъект.

Но как? Посредством коммуникации (через язык и культуру) и интеракции (непосредственного взаимодействия тел). Такая интеракция не сводится к Другому как другому человеку, и включает в себя взаимодействие со всем разнообразием существ и явлений объектного мира: от собаки до утёса — Другим вообще.

Другой — это «не-Я», но что делает его «не мной»? Его тело как отдельный объект, форма, носитель субъекта. Если «зеркало», в котором отражается «Я», также является субъектом, между «Я» и Другим возникает конфликт: оба борются за своё становление в качестве «Я». Парадоксом этого становления является то, что «Я» нуждается в Другом, и одновременно пытается присвоить, заместить его «собой» и «своим» желанием, которое, как и себя, узнаёт только вместе с Другим.

Иными словами, становление «Я» происходит в диалоге, который напоминает игру в перетягивание каната, и приводит к тому, что «Я» распознаёт и «уничтожает» Другого — свой источник, само себя. Суть этого диалектического уничтожения выражает сентенция Рембо «Я — это Другой». Все другие тела, и всё то, что «не-Я», творят меня, и, значит, являются мной. Отражаясь в Другом, «Я» преломляется им, и преломляет его.

Участники генеративного взаимодействия перестают существовать в качестве тех, кем они были до него, и становятся каждый чем-то иным, последующим, обновлённым. «Я» творится, поскольку уничтожается, и уничтожается, поскольку творится. Драйвером этого уничтожения является не «стремлении к смерти», а, напротив, — Эрос. Уничтожение «Я» – это творческий акт.

Диалектика становления субъекта реализуется через отрицание отрицания, и указывает на отношения реляции между телами. Именно реляция обеспечивает возникновение и трансформацию субъекта. Лакан видит в этом подмену подлинного «Я» образом «Я» – структурой, которая конструируется через язык и желание Другого, и на этом основании понимается как нечто чужое, и вызывающее расщепление субъекта, который оказывается в состоянии нехватки – неутолимого желания желать и быть желанным.

Для меня, однако, проблему здесь составляет не Другой, а конкретная практика речи, в рамках которой «Я» подвергается психо-символической фиксации в слове, образе, идентичности. Суть этой проблемы не в замутнении некоей «подлинности» или «эссенции» субъекта чем-то внешним, привнесённым, а в том, что акт фиксации «Я» противоречит его феномену, и служит средством коммодификации, реификации, и подчинения субъекта. Эта фиксация происходит не тогда, когда Другой говорит и определяет субъекта, а когда сам субъект мнит себя чем-то определённым, и исполняет идентичность.

«Я» можно описать, но только как процесс, — динамику со-становления, — и невозможно в терминах конкретной, законченной «вещи». Конкретно у субъекта только тело (форма), но не сам субъект (содержание).

Содержание субъекта, его «Я» – это река ситуативных импульсов и реакций, возникающих в процессе интеракций материи. Существо субъекта – жидко, текуче, и всякое слово, образ, идентичность оказываются лишь отблеском, отголоском существа, кусочком представления — метафоры, в которую не помещается живой, ускользающий субъект.

Предлагаемая онтология со-становления субъектов позволяет увидеть в Другом не только Ближнего, но Родственника (Kin). Это открывает возможность для практики вовлечённых и заботливых отношений с собой, миром, и всем, что его населяет.

Речь не о том, чтобы превратить Ближнего в себя, или стать Ближним. Речь о том, чтобы со-становиться в диалоге; творить друг друга и совместность на основании горизонтального синтеза. В этом процессе «Я» не исчезает. «Я» освобождается от давления языка и идентичности — осознаётся реляционным, ситуативным, открытым.

@dadakinder – поддержать автора

​​Победа 1945-го неразрывно связана для меня с победой 1917-го, которая со временем становится всё более убедительной. Особенно на фоне авторитарной олигархии, повсеместной войны, и неоколониальной распродажи национальных богатств, которую устроили люди, откапывающие мощи советских солдат, даже из-под земли напоминающих детям погромщиков о "подвиге" их предков.

Пусть каждый сам решает, когда и что ему праздновать. Если бы я родился в какой-то другой семье, с иной историей, и в прочем месте, я мог бы относиться к этому как-то иначе. Например, как исследователь пингвинов с "говорящей" фамилией Дикий, который фантазирует об ударах по параду победы, чтобы "девятое мая стало и нашим праздником". Но я не Дикий, и девятое мая — мой праздник. Ему не нужно ничем "становиться". Смысл этого праздника прост — моя жизнь. Которой бы не было, если бы не было девятого мая, и тех членов моей семьи, которые сделали всё, чтобы девятое мая было. И думаю я в этот день не о "великой победе", а о конкретных людях, и подарке жизни, которую я люблю, и за которую им хочется сказать спасибо.

@dadakinder – поддержать автора

​​Нервом моих размышлений является напряжение между потребностью в любви и стремлением к свободе. Отказываясь признавать его как естественное и неизбежное, я вижу в нём симптом, механизм, и результат имперского вторжения; оккупацию, которая затрагивает не только географии и тела, но также и ментальные аппараты захваченных субъектов.

Сопровождающий оккупацию кризис политического воображения предотвращает революцию как на территории социальной практики, так и на территории индивидуальных снов — в желаниях и мечтах человека. Циничному «реализму» обескрыленной твари, утратившей способность желать чего-то большего, чем жира и покоя, хочется противопоставить новые сны и практики, в рамках которых любовь дарит свободу, а свобода раскрывает любовь.

Что в поцелуе, где люди разделяют интимность, что внутри политического движения, которое невозможно без солидарности, вопрос доверия между людьми — первичен. Без доверия нет ни интимности, ни солидарности, ни близости — всего того, что предваряет любовь, и определяет её отношение к свободе.

Вопрос революции спаян с вопросом онтологии любви, и пониманием, что эта онтология, как и субъекты, может быть разной, не всегда совместимой, и не всегда ведущей к революции. Отражая и продолжая свои материальные обстоятельства, эта разница между способом любить заслуживает внимания, поскольку сама является выражением психосоциального антагонизма, вписанного в тела, практики и привязанности.

Осмысляя антагонистичные способы любви, я исхожу из того соображения, что нет и не может быть революции без трансформации отношений с Ближним. В то же время, залогом трансформации по существу является революция. Этот логический Уроборос указывает как на необходимость диалектического сотворчества любящих и борющихся субъектов, так и на проектность отношений как процесса, который воспроизводит только сам себя, и не даёт конечных, раз и навсегдашних форм — только возможности быть или не быть вместе.

Реализация этих возможностей, и сотворчество, которое они предполагают, требуют работы воображения — «внутреннего глаза», способного видеть и пересматривать не только Настоящее в оккупации, но и Возможное за её пределами — саму будущность без империи. Такой пересмотр не гарантирует ни любви, ни свободы, но создаёт пространство репетиции и изучения желания.

Посредством работы воображения субъект производит и конкретизирует образ желания. Так желание предвоплощается: принимает форму целеполагающего ментального изображения, видится достижимым, вооружается надеждой, оформляется в нарративный горизонт и получает шанс воплотиться в живой практике любви и свободы.

Иными словами, воображение — это территория, где желание может быть извлечено из бессознательного, увидено, сформулировано, опробовано. Именно поэтому кино, поэзия, музыка привлекают такое внимание власти. Поэзия опасна, поскольку обнажает желание, и впускает в сознание «преступление» — поцелуй, революцию.

Действие предваряет образ действия. Но этот образ не возникает в изоляции: субъект не может осуществить работу воображения — ни произвести образ своего желания, ни себя самого — вне отношений с Ближним.

Воображение, таким образом, есть также практика отношений, выходящих за рамки автономии субъекта. Даже мечта реляционна.

Разница между оккупацией и революцией — это разница между желанием власти и желанием любви; между захватом суверенитета и освобождением от него; между вертикальной и горизонтальной трансгрессией; между насильственным поглощением и творческим со-становлением.

@dadakinder – поддержать автора

​​Можно любить, как костёр. А можно любить костёр. И тепло от костра. Быть друг с другом, или с другими. Как и всё, что творится на территории общества, форма любви выражает материальную ситуацию любящих, и связанную с ней идеологию.

1

Энгельс видит в моногамной семье режим патриархального господства, который обеспечивает передачу имущества по наследству, и этим способствует укреплению капитализма. Однако, тому же способствует и либеральный феминизм, который борется с патриархатом, но «освобождает» женщину лишь в том смысле, в котором капитализм «освобождает» рабочую силу вообще — интегрируя её в рынок; даруя женщине право стать боссом, и эксплуатировать Ближнего наравне с другими боссами любого пола, цвета, и ориентации. Над всем этим шелестит велеречивое знамя «эмансипации».

Аналогичным образом полиамурность может заявляться как протест против консервативного удушья, и, при этом, работать на воспроизводство вампирского порядка. Рынок заинтересован в том, чтобы субъект хронически желал, и продолжал потреблять новые объекты желания. Возникающая из этих желаний «любовь» напоминает fast fashion. Она не предполагает ни высокого качества, ни долговременных привязанностей, поскольку таковые сдерживают сверх-потребление и экономический рост.

2

Куда интереснее, впрочем, не столько известный рыночный механизм, сколько его оформление в речи, а точнее — имперская личность, которая может скрываться за риторикой освобождения, автономности и суверенитета. Её свобода — это невозможность быть призванной к ответу; безответственность как эмансипация.

Проявить эмпатию — значит, замутниться, прогнуть свою субъектность под Другого, отдать ему власть над собственным знаменателем.

Генерирующие всякого субъекта отношения с Другим, осуществляются имперской личностью опосредованно — через потребление коммодификатов (вещей, знаков, идентичностей). Поскольку же коммодификаты, как и сам субъект, становятся фетишами в результате своего превращения в товар, имперская личность не видит социальных отношений, лежащих в основе реальности. И заявляет себя автономией, существующей «до» и «вне» отношений; пребывающей в постоянной борьбе с «внешней» тотальностью общества.

Другой либо полезен как объект, либо опасен как субъект, который желает и воздействует, разрушая контур имперского субъекта, лишает его контроля над собственным фетишем. За этим фетишем скрывается эссенциализированная персона, чья автономия и аутентичность зависят от нарциссической «чистоты» —исключения Другого как фактора воздействия. Любое воздействие понимается как принуждение, подчинение, вмешательство Другого, требующего с собой соотноситься, согласовывать желания, от чего-то отказываться, и терять суверенитет в пользу отношений договора и ответственности.

3

Имперская свобода — это напряжённая охрана границ «автономии», и переход чужих в угоду «свободного», безоглядно желающего «Я». Её результатом являются отношения без доверия и интимности — пространство манипуляции, конкуренции, сокрытия уязвимости, хронического подозрения.

«Автономия» оказывается формой одиночества, которое, однако, экспансивно, поскольку объект желания всегда находится вне желающего субъекта. Самореализация имперской личности требует полномасштабного вторжения в Ближнего с целью его оккупации, подчинения, потребления; но также — иллюстрацией фундаментального противоречия: зависимости, несамостоятельности «автономного» субъекта.

Имперская любовь — это форма империализма, чьи границы одновременно строги, и, в то же время, нигде не кончаются, а фантазия о «свободе» скрывает желание контроля и доминации как способов обезопасить господство своей субъектности. Параноидальный акцент империалиста на угрозе безопасности является искренним, и указывает на то, что имперская личность пытается скрыть: уязвимость завоевателя.

@dadakinder – поддержать автора

​​Автономному суверену я противопоставляю биофилию и реляционную онтологию любви. Свобода возникает не за счёт обособления и дифференциации субъектов, а через связь и отношения — взаимное становление и зависимость: проще говоря, является не свободой ОТ, а свободой С.

В основе биофилической любви лежит совместность. Свобода, которую обещает суверенитет, толкает субъекта в недра внутренней крепости, прочь от взаимопроникающего партнёрства — в «безопасное» одиночество. Залогом «безопасности» тут является способность окапываться, нейтрализовать аффект, сохранять его источник на аналитической и иронической дистанции. Потребляемый как внешний сервис, аффект подвергается контролю с помощью рационализации — хронической баррикады на подступах к сердцу.

Биофилическая любовь разворачивается иначе: слияние грохочущих мякишей углубляет коммунальную связь и приглашает субъектов друг в друга — выращивать сад: живую сеть взаимосвязанной, чувствующей, сознающей и переживающей собственное движение материи. Любовь делает материю взаимной.

Вопрос дистанции важен. Безотносительно конкретики желаний, всякий субъект желает близости в любви. Не обязательно близости тел. Скорее того рода близости, в основе которой лежит внимание, понимание, и принятие субъекта. Условиями внимания, понимания, и принятия является уважение, диалог, и забота. Их наличие снимает напряжение с проблемы разницы субъектных желаний, и оформляется в признание желания Ближнего быть.

Бытие Ближнего является условием бытия Себя, своей свободы; всё, что делается для Ближнего, делается и для Себя, но не всё, что делается для Себя, делается для Ближнего. «Я» возникает только в диалоге с Ближним — не до, а во встрече — через со-происхождение субъектов в событии связи. Такой субъект конкретен только в конкретике социального действия и их исторической тенденции. Его «Я» — не автономное существо, а практическое содержание связи, «между» и «мы» субъектов, чьи отношения — это со-творчество.

Индивид оказывается дивидом, а внутреннее конституируется С внешним. «Я» — прикосновенно для Ближнего, и в ответе за, ответно в целом. Биофилический субъект не сбегает в собственное отстранение, и отказывается от страха, даёт любви шанс: движется во взаимное бытие — через текучесть во множественность; развивает социальную индивидуальность, онтологическую близость — свободу с Ближним.

Напряжение, сопровождающее осознание зависимости существ, не замирает, не становится неврозом, а толкает субъектов к диалектической разрядке взаимных противоречий, трансформации субъектностей и связей — новым интеракциям внутри неразрывной продолжительности отношений.

Любовь случается в момент обоюдного отказа от власти. Отказ от власти над Ближним становится моментом свободы. Творя и обретая свободу, биофилическая практика реализует субъектов, сенсуализирует их реляцию, служит фундаментом солидарности, и восходит — от персонального к межличностному, от межличностного в групповое, из группового — в Общее. Коммунизм начинается с поцелуя.

Биофилическая любовь не лишает субъекта магии флуктуации, но и не является туманом, в неопределённости которого культивируются тревожные расстройства. Структура отношений не становится бытом, поскольку является предметом развития. Понимание взаимосвязи и взаимозависимости субъектов ведёт к осознанию последственности всякой интеракции, и требованию ответственности перед Ближним.

Иными словами, биофилия — это способ преодоления антагонизма любви и свободы, их сплав в ответственную практику и чувство, озаглавливающее сущностную трансформацию, ведущее к революции через иную онтологию субъектности и социальной связи. В конце концов, это живая совместность: со-становление и со-существование; не бытие-для-себя, а бытие-вместе — в экологии нежности, общности и заботы.

@dadakinder – поддержать автора

​​В феврале 2025 года Дональд Трамп пообещал «взять под контроль» сектор Газа — территории, опустошённые в результате израильской военной кампании, которая унесла десятки тысяч палестинских жизней:

«США возьмут под контроль сектор Газа… Мы завладеем им... сравняем участок, уберём разрушенные здания, поровняем всё, создадим экономическое развитие, которое обеспечит бесконечное количество рабочих мест и жилья… […] Мы собираемся взять этот участок, развить его… и это будет нечто, чем весь Ближний Восток сможет по-настоящему гордиться. […] Я предвижу, как там живут люди мира, люди всего мира».

Позже это «предвидение» получило название «зоны свободы» (freedom zone):

«Я бы гордился, если бы Соединённые Штаты получили эту территорию, взяли её, превратили в зону свободы. Позвольте там происходить хорошим вещам, дайте людям дома, в которых они смогут чувствовать себя в безопасности…».

В том же жанре инфраструктурной утопии очертил своё видение будущего оккупированных территорий Украины и Владимир Путин:

«Уверен, мы обязательно вернём мир на Донбасс, решим самые сложные задачи, построим и восстановим дороги и жилые дома, школы и больницы, учреждения здравоохранения, образования и культуры, промышленные предприятия».

Эти акты речи, звучащей из имперских уст, и пророчащей жертвам неоколониальной агрессии «светлое будущее», симптоматичны. Не только как формы геноцидального оптимизма и морально-риторического оправдания передела, но и как экспрессии имперского воображения. Экономика в стиле Realpolitik допускает обмен выжженных городов и мёртвых тел на новые инфраструктуры господства. Всё будет хорошо — нужно только «взять» и «сравнять» участок.

Такая транзакция обнажает отоваривающий взгляд имперского глаза, но главное — само желание, которое определяет его фокус: экспансия и рост любой ценой, без оглядки на субалтернов — расходных объектов разного номинала. Люди оказываются такими же «активами» отжимаемого ландшафта, как реки, заводы, или металлы. Их желания и судьбы не имеют значения, теряясь в повести о натурализованном дарвинистском прогрессе.

«Свободный рынок» производит «свободные зоны». Империя не просто регулирует жизнь, но распределяет смерть в рамках того, что Ачилле Мбембе называет некрополитикой, и очерчивает как имперскую суверенность — «способность решать, кто может жить и кто должен умереть».

«Свободные зоны» оказываются зонами смерти — квинтэссенциями рынка, чья свобода реализуется в практиках выхода за рубежи своей законности и чужой cубъектности; посредством заполнения пространств жизни, её насильственном присвоении в форме захвата земель, ресурсов, тел и воображений.

@dadakinder – поддержать автора

​​Оккупация не сводится к вторжению военной техники в ту или иную географию. Упомянутые акты речи Путина и Трампа являются иллюстрациями экспансии империи на территорию возможного — в саму будущность.

1

Завтра ещё не состоялось, но уже оккупировано на уровне воображения, захваченного имперским «предвидением». Так империя сообщает свой сон — и желание, которое должно быть усвоено субалтернами.

Одним из вариаций этого усвоенного сна-желания является мантра: «Легче вообразить конец света, чем конец капитализма». Это клише позволяет не только зафиксировать, но и утвердить положение вещей, списав своё рефлексивное бессилие на «всемогущую» имперскую машину. Построенный на этом бессилии анализ гегемонии выражает протест, заявляет субъекта — и тут же констатирует невозможность выхода за рамки текущего порядка.

Критика капитализма, которая не ведёт к революции, оказывается соучастницей его воспроизводства, а борцы с капитализмом — хнычущими инфантами, которые декларируют собственную импотенцию и пребывают кто в «депрессивной гедонии» (по Фишеру), кто в «левой меланхолии» (по Беньямину), но так или иначе в состоянии аффективной стагнации: желании без надежды. В этом положении им ничего не остаётся, кроме как бранить хозяйскую цепь. Задача, однако, её порвать.

2

Меланхолия интересна. Не только по причине своей вездесущести, но и в связи с удовольствием, которое содержится в невротичной фиксации на потерянном объекте любви. В отличие от скорбящего субъекта, который прощается с таким объектом в процессе скорби, меланхолик продолжает цепляться за своё желание к тому, что было потерянно. Фишер описывает это цепляние в терминах хантологического застоя — блуждания в кругу призраков. Гана — как симптом несломленной надежды, сопротивления, и, значит, жизни — самого Эроса.

В обоих случаях вероятной спутницей удовольствия является либо апатия, либо самоубийство, которое происходит на фоне мечтающих, желающих, и действующих империалистов.

Понимая меланхолию как «привал», в режиме которого субъект сохраняет себя и свою способность к действию, я вижу необходимости в ревитализации воображения. Её алгоритм включает в себя:

— отказ от сопротивления, которое превращает процесс становления субъекта в зацикленность на источнике репрессии — в реактивное положение, при котором человек хронически противостоит внешнему давлению, не меняя динамики отношений с Ближним, и сохраняя родительскую фигуру власти и связанное с ней положение репрессии как условия своего становления.

— осознание потерянного объекта любви — его вербально-символическое оформление; конкретизацию желания, его извлечение из бессознательного;

— конверсию желания в практику: смычку с объектом любви; превращение желания в телесный акт.

3

Революция не является потерянным объектом любви. Таким объектом является свобода — реализация субъектности в отношениях. «Потерянность» тут означает не столько утрату чего-то, что было, пропало, и ностальгически требует себя вернуть («сделать снова великим»), сколько потерю будущего как ощущения перспективы быть, надежды на своё становление с Ближним.

Революция — это практика надежды на свободу. И вытесняют её потому, что она служит орудием освобождения субъекта и реализации любви как желания свободы — творческого бытия собой с Ближним.

Таким вытеснением занимаются, в том числе, «прогрессивные реформаторы», которые призывают к «здравому смыслу»: к демократизации эксплуатации; к смягчению материала ошейника, но не избавлению от поводка.

@dadakinder – поддержать автора

​​Одним из средств деоккупации воображения является Мечта — территория желания и репетиции его воплощения; место действия желания до действия тела.

Мечтать — не значит убегать от мира. Мечтать — значит спускать сознание с цепи. Мечта позволяет сменить фокус и перейти от критики положения к фабуляции альтернатив. На пути этого перехода возникают мантры о «невозможности вообразить», циничные умозаключения о «природе человека», и обвинения в идеализме — справедливые лишь в том случае, когда Мечта замыкается на себе, и не ведёт к социальной практике.

В отличие от досужего «мечтательства», Мечта как революционная фабуляция желания—репетиция свободы, обретаемой посредством революции—не «выпускает пар», не даёт разрядки, и не приносит покоя — напротив, обостряет нереализованное желание, даёт образ действия и соблазна, усугубляя тошнотворное удушье несвободы: в общем, делает выносимое невыносимым, предотвращая его гипернормализацию.

Ключевым реактивом, позволяющим превратить Мечту в практику — в действие вопреки подавлению желания — становится аффект. «Обгоняя» сознание, аффект помогает опережать идеологию, подрывать оккупированные ментальные структуры, и «вышибать» субъекта из инерции подчинения.

Аффект, лежащий в основе реляционной онтологии субъектности, заряжает структуру отношений как между отдельными телами, так и в рамках общественного организма. Содержанием этого аффекта является жизнь, и её ключевой эротический импульс — любовь.

@dadakinder – поддержать автора

​​Шагал, друзья, по тротуару, ступал ступнёй на каменные плиты, а на одной из них сидит когтистой лапой сокол — пятнистый, будто мухомор.

"Не улетай, — говорю, — дай разглядеть тебя, как следует, и разгляди меня саблей взгляда, способного нырять в кроля за тридевять земель".

Но тщетно. Стоило зашуршать, шевельнуться, и птицы не стало — метнулась восвояси — к иным добычам, без драм и шуршаний — в смешное, игривое лето.

Меж тем, какой прекрасный красный куст. Зачем поникли головы цветов? Ведь не от пчёл, садящихся на них жужжащим животом?

Решил для себя, что цветы — телефонные трубки. Когда становится совсем невмоготу, я говорю в душистые бутоны, звоню напролом — в сновидение, и объясняюсь в мнимое ухо. Ухо не отвечает. Но мне легчает.

Облако пара сгустилось у водоёма. Пронзаемо светом — не то листвой, не то семенем искр. Здесь, на краю возможного, сосалась ириска, — сладкая, как губы диабетика; затмевающая своим сахаром поляну красных флагов; кладбище пней; какие-то серые чащи.

Куда я забрёл? В безответность. В туманы, в намёки, в уколы и плети. "Всё шутка, всё шутка". Но не для меня. Как солнца луч — не для меня, а всем.

Жар хлещет лицо своей тряпкой, языком огромной собаки — лижет-лижет меня, но сухо, ведь слюна испаряется прежде, чем покрыть щёк румяных булки хлеба.

Хочу остыть — вхожу в кондиционированное пространство общественной жизни: ни кустов, ни сокола здесь не видать – благодать ледового воздуха, репетиция могильного холода. Зато наверняка. Без случайностей. Смерть не обманет!

Под куполом цирка, в банке черепа, — мчится загнанный мотоциклист. И так пока колёса не сотрутся, шины не станут рамой, не прекратится мчание, не погаснет стук — грохот недр, говорящих, что это — Оно. Чудо чудес. Жар-птица. Сокол.

Шагать, друзья, по тротуару – значит наматывать на нос тину прошедших здесь событий. Ими измазано всё — и цветок, и железный сосок водокачки.

Ах эти дивные американские места! Людей смешных и лёгких, как платок. Без драмы и букета стонов; носящих под рубашкой не лунный кратер, и не вес лет, а блеск поверхности, и ночь, которая доступна — без вопля в ней, без тяжести словес, без говорения о, без поэзии — делом тела. Как хочется.

Вот с такими и надо якшаться: жевать апельсины, смеяться, забывать нервных, обретать счастье.

@dadakinder – поддержать автора

​​Не так давно я писал:

"Желать можно всё, что угодно... А вот чего нельзя, так это говорить о желании "в общих чертах", поскольку действительность желания всегда конкретна, и очертить её можно только в спайке с желающим субъектом".

Так ли это?

1

Это так — если понимать под желающим субъектом человека. И рассуждать о его желании в контексте "культурного общества" — того, что академический мицелий зовёт Антропоценом.

Это не так — если рассматривать желание как свойство жизни. В этом случае универсальное, всеобщее желание, — Желание вообще, — есть, и пронизывает собой все формы живой материи.

Что это за "всеобщее желание"?

Фрейд называет его "Eros", а Шопенгауэр — "Wille zum Leben". Буддисты зовут это "Taṇhā", индуисты "Kāma", а суфьи — "Shawq". На языке Кечуа это — "Kawsay"; у Йоруба — "Ifẹ́ ayé", "ịchọ ndụ" у Ибо, и т.д...

Я предпочитаю понятие Уилсона "Biophilia" и термин Спинозы "Сonatus". Речь о Желании Быть.

Это желание объединяет выдру и почтальона, розу и сенбернара, червя и сифилис — желание существовать, продолжаться, сохранять своё бытие.

Преломляясь в каждом теле, в каждой сущности, Желание Быть становится ситуативным, субъектным, специфичным: один хочет стать космонавтом, другой мечтает о доченьке; мышь мечтает о сыре, диктатор — о тотальности власти.

Все эти желания выражают одно, всеобщее, универсальное желание — Быть.

2

Как натянуть гипотезу о всеобщем Желании Быть на глобус кажущихся исключений: самоубийц, террористов, наркоманов? Как объяснить то, в чём Фрейд видел "стремление к смерти"?

Самоубийство является одной из форм Желания Быть. Расколдовать наружную противоречивость этого утверждения можно, обратившись к Гегелю. "Самосознание — это желание", — пишет Гегель. Желать — значит, быть субъектом; значит, желать быть. Но вот субъекту ставят диагноз, в соответствии с которым ему осталось жить отмеренное количество дней. Смерть отменяет перспективу жизни, но не лишает субъекта желания жить. Быть субъектом.

Акт суицида можно рассматривать как акт субъектного бытия, — отказ быть объектом в руках диагноза; воплощение субъекта как желания быть — в субъектном акте, в практике воли, в последнем агентном действии желающего субъекта. Этот субъект не может контролировать свой диагноз, но может отнять у него контроль над мгновением смерти, и в этом состояться — быть субъектом.

Как и в случае с самоубийцей, наркоман находит отчаянный способ быть в обстоятельствах невозможности или невыносимости бытия — например, нищеты, дегуманизации, безысходности в доступном.

Мы можем по-разному оценивать эти формы и выборы способов быть. Более того — именно эти формы, эти аберрации, эти симптомы, заслуживают особого внимания как отсылки к диагнозу — системному положению вещей.

И, тем не менее, за всеми ними прячется всеобщее желание жизни, пусть и реализованное так. Что, конечно, трагедия, и ой, но также — повод творить обстоятельства, где Желание Быть может быть иначе. Однако, и тут это — оно.

Желать смерть невозможно постольку, поскольку невозможно вообразить небытие. Тот, кто утверждает, что хочет умереть, хочет быть в небытии, — в другой, не этой нынешней, но форме бытия — в бытии смерти, которую не может представить, потому что такое представление лежит за пределами субъекта и сознания, желающего быть.

@dadakinder – поддержать автора

​​Никогда не забуду эти стаи "друзей Украины" из безопасности осуществляющие свой virtue signaling; с далёких диванов разоблачающие диктаторов; доподлинно знающие кто что задумал, и как всё есть и что будет в этой геополитической многоходовке, которую они, ну разумеется, давно разгадали; повторяющие мантру о победе справедливости, тема которой не поднимается, когда эта олигархическая мерзость, на которую вероломно напала другая, заталкивает людей в бусы, идущие на "передки" — защищать проданную "белому господину" родину; в общем — всячески демонстрирующая верность идентичности и "правому делу" — в надежде, что либеральное бабло вернётся, и вся эта повыезжавшая и готовая служить шелуха сможет снова кушать жир, рассказывая миру о "диких" народах мордора, его тоталитарной истории, и необходимости всё это подмыть на деньги госдепа, который смыл их всех в унитаз (где им и место).

Смыл, впрочем, не только их, но и тех, кто им поверил. И вот этих, поверивших — жаль. И ничего, кроме скорейшего мира, и мостов в бесшерстие пожелать им не хочется. Хочется строить мосты — от живого к живому, искать смычки в буре, нащупывать поводы быть, и строить мир вместе, без оглядки на племенные флаги.

Сил нет читать и писать эти "патриотические" звуки, эти имперские "анти-империализмы", эти чистосердечные признания в справжнем украинстве и хорошей русскости, замаскированные под бытовые истории о вечерах в Берлине, шоппинге в Лондоне, и тоске над нью-йорским борщём.

Три отдушины спасают: цветущая весна, труд на фабрике знаний, и львовские детки, танцующие под Моргенштерна в морду царящим кликушам, обещающим им войну без конца.

@dadakinder – поддержать автора