Коммунисты и фашисты это не единственная опора России в Евросоюзе. Вопреки расхожему мнению, России принадлежит часть европейского леворадикального траффика не коммунистического толка.

Так, например, в Евросоюзе и Великобритании действует проект под названием Red (аккаунт в Х). Red — это англоязычная медиа‑платформа с леворадикальной повесткой, публикующая материалы о социальной несправедливости, расизме, колониализме и классовой борьбе в западных странах. Проект критикует капитализм, НАТО и Запад в целом, часто с позиций, совпадающими с интересами российской внешней пропаганды.

В 2023 году Red (тогда еще назывался Redfish) попал под антироссийские санкции и был вынужден провести ребрендинг. Причина санкций в том, что проект являлся дочерней компанией немецкой Ruply , которая в свою очередь является частью Russia Today.

Как и в случае с Коммунистической партией Греции, авторы проекта Red предпочитают не замечать агрессивный характер и преступления, совершаемые противниками Запада. Их казалось бы леворадикальная, классовая повестка выстроена вокруг явно не сбалансированной антизападной пропаганды.

На практике, такие проекты помогают деморализовать западное население с целью вызвать политические симпатии к действиям России на международной арене (особенно среди русскоязычной и мусульманской диаспоры), а также стимулировать подрывную работу в тылу противника. Так, например, 23 июня пропалестинские активисты ворвались на предприятия бельгийской компании OIP Land Systems и повредили военную технику, предназначенную для отправки на Украину. Также многим известны случаи саботажа поставок НАТО со стороны греческих коммунистов.

Ошибочно, конечно, думать, что Россия как-то напрямую руководит подобными операциями. Я считаю, что это практически исключено. Россия просто подливает леворадикального траффика и разжигает так называемую классовую борьбу с империализмом. Она не создает подобные нарративы и активизм, но усиливает их и использует в своих интересах. И, конечно, западные страны действуют схожим образом на территории России только вместо коммунистов и леворадикалов они используют социал-демократов и либералов.

Со временем я пришёл к выводу: писать о политике с нейтральных позиций практически невозможно. Любая критика в адрес одного государства неизбежно работает в интересах другого.

Вот, например, нынешний конфликт с Азербайджаном. Можно рассказать о царско-советской экспансии на Кавказ, о недавно сбитом самолёте и о том, как это усилило страх и раздражение в азербайджанском обществе. А можно — о развитии азербайджанской культуры и государственности при Советах, о военно-политическо-экономической поддержке Москвы, о произволе азербайджанских силовиков и об исторической тенденции Баку требовать от России больше, чем давать взамен.

Как говорил Ленин, «жить в обществе и быть свободным от общества нельзя». Но это утверждение справедливо и для международной политики. Комментировать её и при этом быть нейтральным невозможно. Так, например, в заметке про конфликт Запада и Ирана я написал «Ядерное оружие в руках Ирана — это натуральный апокалипсис для всего мирового порядка». Слово “апокалипсис” позволяет сделать вывод, что я и вы не должны этого хотеть, а значит надо быть на стороне противников Ирана. Я тогда не сразу понял, что из одного эмоционального слова делается такой вот прозападный вывод.

С другой стороны, марксисты полагали, что классовая позиция помогает преодолеть политическую предвзятость. Но каждый раз, когда они пытались выстроить интернационал, быстро выяснялось, что он состоит преимущественно из националистов. И приходилось начинать всё заново — новый интернационал, новый манифест, новая надежда.

Забавно, что несмотря на череду провалов всех интернациональных проектов, социал-шовинизм и оппортунизм по-прежнему рассматриваются как исключения, а не как системная черта рабочего класса, наряду с буржуазией. Чтобы сохранить стройность теории, марксисты предпочли объявить закономерность исключением, а редкие исключения — правилом.

Иными словами, классовая солидарность, как историческое явления, просто никогда не существовала. Были исключения, но в основном рабочий класс солидаризовался с буржуазией, а иногда и сам был источником национализма и шовинизма, как в СССР.

С точки зрения обсуждения политики, я немного расстроен этим фактом. Я хочу быть нейтральным, но по большому счету не могу. Видимо, те, кто хотят быть интернационалистами на самом деле, должны забыть про существование политики как таковой и стараться избегать любых разговоров о международных отношениях.

Решил почитать знаменитую книгу Адольфа Гитлера. Неожиданно — но она оказалась довольно интересной. В разделе о военной пропаганде он объясняет, почему она выглядит столь прямолинейной и грубой. По его словам, задача пропаганды — не в том, чтобы дать научное объяснение происходящему, а в том, чтобы убедить массы в своей правоте. А поскольку массы не обладают усреднённым интеллектом, охватывать их можно, только ориентируясь на самую простую и наименее образованную часть аудитории.

Интеллектуальная восприимчивость у этой части публики крайне ограничена: у неё узкое мировоззрение, слабая память и неспособность усваивать сложные конструкции. Поэтому любая информация должна подаваться в форме многократно повторяемых, простых, эмоционально заряженных лозунгов и образов. Именно поэтому военная пропаганда (и пропаганда вообще) кажется столь тупой и агрессивной — потому что она рассчитана на максимально широкие массы.

Далее Гитлер пишет, почему пропаганда должна внушать исключительно свою правоту. По его мнению, народ в целом состоит не из рациональных людей, способных к критическому мышлению, а из плохо осведомлённых индивидов, склонных к колебаниям и крайностям. Если ты пытаешься рассуждать научно, взвешивать доводы "за" и "против", массы устанут от таких качелей, запутаются и решат, что ими манипулируют. В результате они перестанут тебе верить и перейдут на сторону более напористого и однозначного агитатора — твоего противника.

Читая эти рассуждения, я вдруг увидел и одну из причин деградации марксизма — он тоже ориентировался на максимально широкие слои населения. Но изначально ведь это было не так. Изначально марксизм был интеллектуальным течением, созданным и развиваемым людьми, способными к глубоким теоретическим обобщениям, знающими сразу несколько языков и без устали читающих книжки. Но по мере того, как марксизм проникал в рабочее движение — а особенно после прихода марксистов к власти в России — ему пришлось всё больше упрощать себя, чтобы быть понятным самым широким слоям населения.

На самом деле рабочий класс и крестьянство не были способны переварить даже базовые идеи марксизма. Многие никогда не читали «Капитал» — а порой и вовсе не умели читать. Маркс писал не для масс, хотя сам он наверняка думал иначе. Он писал для интеллигенции, он дискуссировал с ней, опровергал ее и ждал от нее ответных аргументов.

Но когда марксизм стал массовым, он утратил эту черту. Ленин уже намного проще Маркса, не говоря уже про Сталина. То есть по мере того, как марксизм привлекал массы, он превращался в глупую, эмоциональную и догматичную любовь к государству. Именно эту мысль советская власть вдалбливала своему населению семь десятилетий подряд. Современный марксизм по своей интеллектуальной ценности для населения (не для интеллектуалов пытающихся в диалектический анализ) сводится к простому культивированию государства. Простой и понятный марксизм для всех.

Пример того, что сближает коммунистов с наиболее реакционными элементами, как говорится. Коммунисты и консерваторы вместе противостоят либеральным свободам, которые они отождествляют с Западом.

Коммунисты критикуют капитализм, империализм США и неолиберальную экономику. Тоже самое делают консервативные патриоты, но с чуть более национальных позиций.

Например, и коммунисты, и консерваторы одинаково осуждают «цветные революции», «американское вмешательство», «уничтожение традиций» или вот слишком мягкие репрессии по отношению к собственному населению. В этом смысле коммунисты союзники власти, окучивающие просоветскую аудиторию.

Негативное отношение коммунистов к либералам во многом связано с событиями 1991 года и победой последних над социализмом. С точки зрения многих коммунистов, именно либералы несут ответственность за разрушение советской системы, тяжёлые последствия экономических реформ 1990-х годов и свёртывание элементов социального государства.

Следует признать, что переход к новой экономической модели действительно сопровождался серьёзными социальными и экономическими потрясениями. Вместе с тем, критика либерализма среди коммунистов со временем стала буквально безапелляционной. Либеральная идеология стала рассматриваться как однозначное зло, не подлежащее никакому переосмыслению. Это была ошибка, сыгравшая на руку современному фашизму.

Изначально левая критика либерализма была направлена на справедливую борьбу с бессердечной экономической политикой и либеральными мифами о коммунизме. Однако с началом СВО ситуация изменилась. Либеральные ценности оказались в оппозиции к новой государственной политике. Столкнувшись с трудностями на фронте, государство усилило репрессии и укрепило вертикаль власти, что резко обострило конфликт между либеральной законностью и потребностями текущей ситуации. Сегодня либералы — это не власть, а оппозиция. Об этом свидетельствуют многочисленные преследования как самих либералов, так и сторонников так называемых буржуазных свобод.

Несмотря на это, коммунисты продолжают атаковать либералов, будто ничего не изменилось. Такая слепота привела их на сторону наиболее реакционных, как говорится, элементов финансового капитала давно мечтающих покончить с остатками правового государства. В результате коммунисты стали помощниками тех, кто под прикрытием "борьбы с либерализмом" целенаправленно демонтирует основы правопорядка в России.

Показательный пример — закон об иноагентах. До войны он выполнял строго репрессивную функцию. Однако в нынешних условиях военной истерии он стал, как ни парадоксально, одним из немногих механизмов, способных спасти людей от произвольной посадки в тюрьму. Когда достаточно одного неаккуратно сказанного слова, чтобы посадить человека на 5, 10 или 15 лет по надуманному обвинению, любые формальные процедуры становятся препятствием для безудержных репрессий.

Более того, сами коммунисты, по-видимому, не понимают историческую роль либерализма. Марксизм, в своей основе, вдохновлялся либеральными идеалами середины 19-го века. В эпоху империализма он стал их историческим продолжением — новой формой борьбы за национальное и социальное освобождение.

Иными словами, либерализм — это промежуточный этап между всевластием государства и перспективой его демонтажа как формы социального контроля. Борьба с либерализмом в условиях войны, борьба с остатками буржуазной демократии в условиях, когда по телевизору людям публично режут ухи, это не что иное, как подыгрывание самым реакционным кругам в российском силовом аппарате, стремящимся уничтожить всякую законность и перейти к ничем не сдерживаемому насилию.

Сегодня коммунист в России — это, увы, чаще всего сторонник фашизма. Вместе с монархистами и ультраправыми националистами он становится одной из опор авторитарного государства, способствующей демонтажу всего, что когда-либо имело отношение к справедливости и свободе.

Когда много читаешь советскую прессу, перестаёшь удивляться «бешеному принтеру». Ибо, по сути дела, все нынешние волны законодательных инициатив и громких заявлений, в чём-то копируют советские общественные кампании, когда тоже шла отработка определённых тем на всех уровнях: от статей в «Правде» до собраний на предприятиях. Сегодня мы боремся за повышение качества обслуживания в заводских столовых. Завтра будем клеймить тех, кто срывает взмёт зяби и сев кок-сагыза. Послезавтра нашей мишенью станут «зажимщики самокритики».

Чем мы отличаемся, так это тем, что на фоне управляемых государством информационных кампаний, в интернете есть ещё множество источников волн хайпа, причем нередко самозарождающихся. В советском мире они были где-то на периферии, и государственная информационная машина реагировала на них не столь оперативно. Сейчас у нас каждый год разрушают фундаментальные основы общества то спиннеры, то ловля покемонов, то папиты, то Хагги Вагги, то лабубы. Чтобы проснулась и начала реагировать советская система (хотя бы на уровне «Крокодила»), требовались куда более значимые феномены, вроде рождественской ёлки или ансамбля «Битлз».

Возможно задача нынешних мероприятий по регулированию интернета и сформулирована так, чтобы вернуться к тому, как было в СССР. Но различия наших эпох нельзя не учитывать. Куда тогда перекочуют такие, вполне советские явления, как слухи (здравствуйте, Владимир Семёнович) и «письма счастья», которые сейчас бытуют в интернете?

То, что Россия сегодня воспроизводит худшие советские практики, уже очевидно многим. Страна не справляется с тем уровнем нагрузки, который обрушился на неё за последние три года. Вести эту войну — действительно тяжело. Силовики всеми способами пытаются удержать систему от саморазрушения — и никаких иных методов, кроме советских, у них попросту нет.

Сейчас не время для экспериментов. Просто бери и внедряй старые репрессии на новом технологическом уровне: облавы на онлайн-кинотеатры, расстрелы за криптообменники, ФПВ-дроны, выискивающие заядлых домашних геймеров (иди учись заводить генераторы, козел).

Создаваемая сегодня надстройка — это именно то, за что так упорно борются коммунисты: максимальная самоизоляция от «империалистического окружения», ставка исключительно на собственные технологии, подавление любых национальных брожений, жёсткое ограничение свободы слова. Останется только социализировать экономику и закрыть границы — всё, готовый Советский Союз.

Вот к чему приводит неспособность взглянуть на себя со стороны. Война дала уникальную возможность понять: советские практики прекрасно вписываются в концепцию «осаждённой крепости» в которой сейчас оказалась Россия. И неважно, какие у вас формы собственности. Для людей, по сути, по ощущениям, по чувствам — ничего не меняется. Революция, на которую нас до сих пор призывают некоторые, на самом деле это революция за то, чтобы ничего не менять, кроме внутреннего ощущения морального превосходства. Испытать его в повседневной жизни не получится, ведь все деньги ушли на реиндустриализацию говна и ремилитаризацию говном, зато мы не такие, как они. Мы коммунисты, а они пидорасы.

И самое поразительное — это то, что этих коммунистических фетишистов ничуть не смущает, что революционер и гроза черносотенцев Ленин сегодня спокойно продаётся в любом буржуазном магазине. Во время войны. При военной цензуре. В буржуазном государстве. Зато пацифисты, социал-демократы и прочие противники авторитаризма (реакционеры, короче) объявляются террористами и экстремистами, а доступ к их материалам вскоре станет поводом для штрафа.

Нашелся сегодня часок почитать одного известного немецкого философа. В одной из глав своей книги Гитлер объясняет, откуда взялись его идеи о «расовой чистоте». Оказалось, что во многом они были связаны с борьбой против венерических заболеваний.

Гитлер много пишет о сифилисе, который действительно был одной из самых серьезных медицинских и социальных проблем Европы того времени. По оценкам врачей, в крупных городах Германии до 10% взрослого населения были заражены сифилисом. Болезнь плохо поддавалась лечению, а больные подвергались сильному общественному осуждению — примерно как люди с ВИЧ в 80–90-х годах.

Сифилис тогда воспринимался не только как угроза здоровью, но и как «вирус, разрушающий нацию изнутри». Считалось, что болезнь передается не только половым путем, но и через «порчу крови» наследственно. Это вызывало страх перед «дегенерацией» нации и будущих поколений.

На самом деле в Германии идеи «социальной гигиены» существовали задолго до появления нацизма. Создавались специализированные клиники, проводились обязательные осмотры, контролировалась проституция. Однако профилактика часто сопровождалась насильственными мерами: зараженных людей и проституток могли принудительно лечить и ограничивать в правах.

Из-за слабого понимания природы сифилиса и отсутствия эффективного лечения в начале XX века появилось много псевдонаучных идей. Болезнь связывали с моральным разложением и культурной деградацией. Медицинская риторика постепенно перешла в сферу идеологии. Идеи евгеники — улучшения «чистоты генофонда» — начали смешиваться с мерами борьбы с инфекцией. Если сифилис считался передаваемым «по крови», то логика «очищения» стала применяться и к целым социальным группам.

Нацистская идеология просто унаследовала этот язык «гигиены» и «чистоты». Медицинские термины перенесли в политику: «зараза» стала означать «расовое загрязнение», а «лечение» — изоляцию, стерилизацию или уничтожение «неполноценных». Но по сути дела, идея «чистоты крови» выросла из простой потребности в профилактике и лечении венерических заболеваний.

История эпидемии сифилиса показывает, как реальные социальные проблемы могут превращаться в идеологию. Когда общество не понимает природу болезни и не умеет с ней бороться, появляется информационный вакуум. Его легко заполнить страхами, мифами, чем угодно. Так получилось, что в Германии этот вакуум совпал с большими социально-политическими перестановками. Новый идеологический конструкт стал инструментом политических спекуляций. Так нехватка научных данных и страх перед инфекцией породили не только жестокие санитарные меры, но и целую идеологию расовой чистоты, которая привела к катастрофе Второй мировой войны.

Недавно несколько европейских стран объявили о намерении признать Государство Палестина. До 1988 года Палестина не признавалась вообще никем — даже арабскими государствами. Это объяснялось тем, что сами палестинцы и большинство арабских стран отвергали резолюцию ООН №181 о разделе Палестины.

До 1988 года Организация Освобождения Палестины (ООП) открыто ставила целью уничтожение Израиля и возвращение контроля над всей территорией бывшей подмандатной Палестины. Считалось, что только так можно добиться освобождения и решить проблему палестинских беженцев. В основе этой позиции лежало представление о насильственном изгнании палестинского народа с его земель в результате сионистской интервенции. Однако это не совсем так.

С середины XIX века в османской Палестине начали формироваться капиталистические отношения. Земля стала товаром: её можно было продавать, покупать — и терять. В результате длительных экономических процессов палестинские крестьяне постепенно разорялись, влезали в долги и продавали свои участки крупным землевладельцам. Последние, в свою очередь, с охотой перепродавали землю сионистским организациям. К моменту создания Израиля в 1948 году значительная часть земель принадлежала не палестинскому народу как таковому, а палестинской земельной аристократии — как, например, муфтию Иерусалима Амин аль-Хусейни.

Тем не менее, в массовом сознании продолжает существовать представление о том, что сионисты отняли землю именно у "простого народа". И это важный момент, который показывает, что на самом деле для большинства людей не имеют никакого значения ни право собственности, ни экономические отношения. Когда палестинец говорит об утрате своей земли, он имеет в виду не юридический акт купли-продажи и не насильственное отчуждение собственности, но образ жизни, который был разрушен в связи с основанием государства Израиль.

Крестьяне, утратившие землю, хотели вернуть не сами гектары, а возможность жить в соответствии со своей культурой, говорить на родном языке, свободно передвигаться, поддерживать привычные социальные и экономические связи. Но самое главное — они хотели и продолжают хотеть равного положения в политической и экономической системе.

Проблема в том, что если ваша власть, работодатели и государственные учреждения говорят на другом языке и действуют в рамках другой культурной логики, то вы оказываетесь в весьма невыгодном положении. Кто такой палестинец в Израиле? Это человек, которому априори труднее занять более высокую социальную позицию. Не потому, что так прописано в законах, а потому что им труднее конкурировать на рынке, сложнее защищать свои интересы в бюрократической системе и вести даже простые бытовые споры.

Именно нежелание жить по чужим культурным правилам, потому что это снижает социальный статус и лишает человека ощущения уверенности, является главной причиной национализма. Это противоречит марксистской догме о том, что в основе всех конфликтов лежат капиталистические производственные отношения. Палестинский случай показывает, что национализм способен преодолевать любые классовые различия и сплачивать эксплуататоров и эксплуатируемых. Не потому что он предлагает вернуть имущество, а потому что он предлагает привычный и понятный образ жизни. Свой феодал и буржуй лучше чужого пролетария и крестьянина. Именно так мыслит глубинный народ.

И именно так он мыслил во время Великой отечественной войны в СССР. Для подавляющей части населения идеи коммунизма и социализма были абстрактными и непонятными — как тогда, так и сегодня. Люди не воевали за теории, они воевали против «чужих». Немец говорил на чужом языке, вел себя иначе, выглядел и действовал не так, как «свои». Он был чужим, он нарушал привычный порядок вещей, образ жизни, в котором люди чувствовали себя дома.

Мобилизовать массы демагогией о классовой борьбе — задача крайне трудная. Но указать пальцем на «других», живущих иначе, — гораздо проще и эффективнее. Потому что это не про идеологию, а про чувство. Люди инстинктивно отторгают тех, кто угрожает их укладу, и стремятся не допустить, чтобы «чужие» начали навязывать им, как жить.

Многие националисты выражают недовольство политикой Советского Союза в отношении русских. По их мнению, коммунисты сознательно размывали русскую культуру и национальную идентичность, подменяя их так называемым советским интернационализмом. Это, в свою очередь, якобы привело к дискриминации русских в пользу малых народов.

Коммунисты действительно подавляли православно-монархическую традицию. Более того, РСФСР была единственной союзной республикой, не имевшей собственной республиканской компартии. Руководство КПСС опасалось пробуждения русского шовинизма и стремилось сдерживать его — пусть и не прямыми репрессиями, но последовательным административным давлением.

В то же время, о чём не упоминают националисты, русский язык был доминирующим в СССР. Подобно палестинцам в Израиле, это означало, что представители многих народов Советского Союза с самого начала оказывались в неравных условиях — в труде, в образовании, в культурном развитии.

Формально русские не имели законных привилегий и в ряде случаев даже сталкивались с правовыми ограничениями. Но ведь суть дела не в законе, а в устройстве социальных и экономических отношений. Человек, рождённый, например, в Тбилиси и любящий свою родную культуру, согласно заветам интернационализма, должен был в то же время усвоить чуждый для него язык. Таким образом он неизбежно уступал в саморазвитии тем, кто родился в Москве или Ленинграде. Русские всегда имели культурное и языковое преимущество над другими народами СССР. Это не было закреплено юридически, но было естественным следствием централизации политической и экономической жизни страны в РСФСР.

Коммунисты утверждают, будто национальный вопрос обострился вследствие развития капиталистических отношений, которые к тому же и развалили СССР. Однако всё было иначе. На деле ядро советской экономики всегда составляли русские, а остальные часто оказывались в положении их обслуги — в неравноправных и несправедливых условиях.

Жители Эстонии, Узбекистана, Грузии и других республик вынужденно делали выбор: либо сохранять свою национальную идентичность и чувствовать себя людьми второго сорта, либо ассимилироваться в чужую культуру. Чтобы добиться тех же результатов, которых русский достигал "по умолчанию", им приходилось прилагать вдвое больше усилий. Русский язык и культура не были для них родными, но становились обязательными для социальной успешности.

Сами русские при этом чужой культурой не интересовались и практически никогда не учили чужие языки. Среди живших в Средней Азии русских, по данным переписи 1989 г., свыше 95% из них заявили, что не владеют никаким другим (кроме русского) языком народов СССР (Полынов М.Ф. Проблемы и противоречия в развитии национальных отношений в СССР). Именно это культурно-языковое неравенство возбуждало национальную ненависть и стремлению к независимости от РСФСР. Речь шла не столько о желании жить богаче, сколько о праве на культурно-языковое равенство.

С этой точки зрения, распад СССР был актом социальной справедливости — освобождением малых народов от гнёта культурной унификации. Да, возможно, в материальном плане они стали беднее, но они обрели возможность сказать: «Это — наша страна, наша культура, наш язык». А это важнее, чем достаток. Важно чувствовать, что тебе не нужно учить второй язык и приспосабливаться к чужой системе культурных ценностей, чтобы добиться успеха. Распад Союза сделал национальные отношения более справедливыми — пусть и ценой общего экономического благополучия. Деньги не главное. Главное — чувство социальной однородности.

Русская община на страже коммунизма. Я вам уже писал, что Россия постепенно адаптируется (1, 2, 3) под советские нарративы и начинает превозносить их. После начала СВО возник запрос на сильное государство и репрессии. Никакого другого идеологического обоснования, кроме обращения к истории быть не может. Государство обращается к Сталину, героизации репрессий и осквернению памяти жертв государственной машины, чтобы оправдать свои текущие поступки.

Коммунисты же издавна с пеной у рта отвергали любую критику репрессий Сталина, несмотря на реабилитации и открывшиеся архивы, четко указывающие на их преступный характер. Коммунисты сами долгие годы рассказывали, что репрессии это хорошо, потому что они ведут к победе. Они всегда сами делали акцент на том, что это полезно для государства и ведет к экономическим успехам. Они никогда не говорили в чем заключаются то самые классовые интересы СССР, кроме успехов в противостоянии с Западом и ростом экономических показателей. Это именно то, что и нужно современной России. Это именно то, что коммунисты, как оказалось, готовили долгие годы — оправдание империалистической войны и репрессий.

Ещё немного о национализме в СССР.

Мне кажется, что советский принцип интернационализма был важным фактором в формировании национального самосознания, а следовательно — и национализма в бывших союзных республиках.

Коммунисты неоднократно провозглашали, что мы ценим каждый народ и культуру, в отличии от Запада, где все культуры растворяются под воздействием “реакционной буржуазной идеологии” космополитизма. СССР гордился, что он поддерживает национальную идентичность, культуру и языки.

Однако этот интернационализм существовал в условиях жёсткой централизации политической и экономической жизни вокруг РСФСР. Добиться успеха государственного масштаба, не сближаясь с русскими, не отказываясь частично от своей культуры и языка, было крайне затруднительно. Теоретически возможно — но на практике сложно.

Советская система, как и капиталистическая, в своей основе стремилась к постоянному экономическому росту. А стремление к выполнению всё более амбициозных планов автоматически превращалось в стремление стандартизировать взаимодействие между людьми. Русский язык, будучи языком межнационального общения, становился инструментом такой стандартизации, и, соответственно, русские получали от этого наибольшие преимущества.

В конечном счёте это выражалось в фактическом навязывании русского языка местному населению. Чтобы выполнить план, надо было подстраиваться и действовать быстро (империалисты на пороге), а не размышлять о развитии национального телевидения и прессы в Чувашской АССР.

Там, где местное население слишком медлило с усвоением передового языка, культуры и лучшего в мире образования, туда завозили русских специалистов и обслуживающий персонал. Например, в Эстонии в 1930-х годах доля русских составляла менее 10%, а к 1991 году — уже около 30%. Это означало, что коренное население — вместе с языком и культурой — буквально вытеснялось в процессе, который, уж простите, вполне можно назвать колонизацией Прибалтики.

Звучит резко, но именно это объясняет глубокую неприязнь многих народов к русским и стремление отделиться от них. Речь шла не столько о стремлении к экономическому процветанию "вне" союза с русскими, сколько о стремлении к утрате русскими своего языкового, культурного и политического превосходства. В общем, о стремлении к социальному равенству, когда местное большинство само определяет условия коммуникации между собой, а не принимает то, что ему навязывает внешнее меньшинство.

Советский интернационализм воспринимался именно так: если мы все равны — на словах и в теории — если между нами предполагается взаимное уважение, а не космополитическое размывание культур и отказ от национальных традиций, то и русские должны отказаться от своих неформальных привилегий и начать жить на равных.

Но на практике, конечно, никакое равенство наций в рамках интернационализма невозможно. Всегда будет существовать центр — ядро — которое подминает под себя меньшинства. И в этом смысле капиталисты оказались правыми, а коммунисты левыми нет: победить национализм можно лишь через стирание культурных различий, а не через коллективные декларации о равенстве и взаимоуважении, которые просто не могут быть реализованы на практике.

В годовщину атомных бомбардировок Японии хочу пересказать основные идеи ролика “Dropping the Bomb: Hiroshima & Nagasaki”, где подробно разбираются причины применения США атомного оружия.

Автор начинает с того, что в войне многое зависит от того, с какой стороны смотреть на события. Когда авиаудары наносим мы, это называют стратегической бомбардировкой — холодным военным расчётом, призванным приблизить конец войны. Когда же то же самое делают против нас, речь уже идёт о варварском терроризме, направленном на запугивание мирных жителей. В реальности уровень техники того времени почти неизбежно вёл к ковровым бомбардировкам с огромными потерями среди гражданского населения, и атомные удары не стали исключением. Более того, они даже не были самыми разрушительными по меркам Второй мировой — ни по количеству жертв, ни по масштабам разрушений.

Далее автор обращается к позиции разных участников американского руководства. Многие высокопоставленные военные (Лиги, Нимиц, Эйзенхауэр) считали, что военной необходимости в применении нового оружия не было: Япония и так была на грани поражения, и блокада с обычными бомбардировками рано или поздно привела бы к капитуляции. К этому добавлялось и соображение профессиональной чести: они опасались, что использование атомной бомбы создаст ложное впечатление, будто победу в войне обеспечили не их тяжёлые и кровавые кампании, а усилия учёных и новые технологии. Для военных было важно сохранить признание вклада армии и флота, завоевавших победу традиционными средствами.

Учёные же, напротив, в той или иной форме настаивали на боевом применении. В их глазах единственным способом оправдать колоссальные затраты на Манхэттенский проект была демонстрация бомбы в реальном бою, а не в пустыне. Протоколы «Target Committee» прямо показывают, что упор делался на психологический эффект — как на японцев, так и на весь мир, — а не на чисто военные цели.

При этом автор отвергает упрощённую версию, что удары были главным образом предназначены для запугивания Советского Союза. И Москва, и Токио к этому моменту уже прошли через куда более тяжёлые испытания, чем уничтожение одного или двух городов. Запугивание могло быть побочным эффектом, но не главной целью.

Ключевым моментом становятся дипломатические маневры. На Ялтинской конференции США и Великобритания пообещали Российской Империи СССР вернуть Южный Сахалин, Курилы, Порт-Артур и железнодорожные привилегии в Маньчжурии, а также признать советское влияние в Монголии — в обмен на вступление в войну против Японии через 2–3 месяца после капитуляции Германии. Но к июлю 1945 года, в начале Потсдама, президент Трумэн уже знал, что император Японии ищет пути к миру, хотя и не на условиях безоговорочной капитуляции. Это означало, что вторжения наподобие мясорубки в Окинаве, возможно, удастся избежать, и в советской помощи отпала прямая военная необходимость.

Однако камнем преткновения оставался вопрос о будущем императора. Для японцев сохранение монархии было принципиальным условием. Для американских военных оно тоже имело смысл, ведь через фигуру императора можно было быстрее добиться прекращения сопротивления в отдалённых гарнизонах. Но внутри США за годы войны было создано настолько демонизированное изображение Хирохито, что значительная часть общества требовала его казни. Прямо обещать японцам сохранение императора было политически опасно (выборы проиграешь). Поэтому в Потсдамской декларации этот вопрос обошли молчанием, рассчитывая, что в Токио прочтут это как сигнал, но внутри страны скандала не будет.

В этой ситуации США и СССР действовали наперегонки. Москва стремилась успеть вступить в войну до японской капитуляции, чтобы получить обещанное в Ялте. Вашингтон, напротив, хотел завершить войну до советского наступления, и видел в атомных ударах способ подтолкнуть японское руководство к безоговорочной капитуляции.

Несмотря на то, что бомбардировки не сломили «ястребов» в японском высшем совете, они дали императору Хирохито редкий повод для личного вмешательства. Он заявил, что необходимо принять Потсдамскую декларацию, чтобы избежать полного уничтожения страны (как будто для него это было важно).

Но если атомные удары стали лишь поводом, то в чём была настоящая причина? Разумеется, в вступлении СССР в войну. И дело было вовсе не в том, что Советский Союз представлял собой силу, способную мгновенно сокрушить Квантунскую армию. Японскому руководству было плевать на Квантунскую армию также, как и на атомные бомбардировки Хиросимы или Нагасаки. Главным было то, что участие СССР в войне ясно показало Токио, что больше невозможно играть на советско-американских противоречиях, выторговывая для себя более выгодные условия капитуляции. Сочетание этих двух факторов — зрелищные взрывы и дипломатическое поражение — позволило императору преодолеть сопротивление военной верхушки и представить капитуляцию как исполнение воли божественного монарха, а не поражение армии.

В итоге автор приходит к выводу: атомные удары не стали решающим военным фактором, но сыграли важную психологическую и политическую роль. Они не произвели особого эффекта на военное командование, но создали условия, при которых император мог «красиво» завершить войну. Маловероятно, что американцы рассчитывали запугать таким образом СССР, но вот, что у них точно вышло, так это заставить его поспешить напасть на Японию, пока она не сдалась. В этом плане бомбардировки Хиросимы и Нагасаки и советское вторжение в Маньчжурию необходимо рассматривать как действия, ускорившие капитуляцию Японии и как постепенный переход планеты к логике к Холодной войны.

Оба лагеря коммунистов — и т.н. социал-шовинисты, и ортодоксы-ленинцы, — одинаково склонны выражать скорбь по жертвам атомных бомбардировок Хиросимы и Нагасаки. Эти трагедии, ставшие символом бесчеловечности применения оружия массового поражения, прочно закрепились в левом политическом дискурсе как пример крайней формы милитаристского варварства. Однако при этом нередко упускается из виду, что в истории самого коммунистического движения существовали события, по масштабам человеческих жертв сопоставимые или даже превосходящие эти бомбардировки.

Сталинские чистки и так называемые «перегибы на местах» в общей сложности унесли намного больше человеческих жизней, чем атомные удары по двум японским городам. Советские репрессии, проводившиеся под лозунгами защиты революции и укрепления социалистического государства, обернулись массовыми арестами, расстрелами и депортациями, масштаб которых по своей смертоносности значительно превзошёл последствия применения ядерного оружия в 1945 году.

Иными словами, если американцы сбросили две атомные бомбы на Японию, то русские умудрились "сбросить" несколько штук на собственные города. Но американские бомбардировки это, как мы помним, варварское преступление империализма, а наше собственное промышленное уничтожение людей, это холодный расчет в интересах приближения всеобщего коммунистического благосостояния.

Ролик «Вестника Бури» о сталинских репрессиях вновь реанимировал вялотекущую дискуссию о И.В. Сталине и сталинизме. И тут казалось бы можно с уверенностью заявить, что спор лишен какой-либо актуальной политической значимости и важности. Но это далеко не так. Образ Сталина в современном информационном пространстве это не про историю, а про мифологизированного героя – второе пришествие Христа, образ Ивана-царевича, спасшегося наследника престола или императора, ратующего за интересы народа.

В условиях жесткой классовой эксплуатации и тотального отчуждения от политической жизни многим людям нужно иметь мифологизированную фигуру спасителя, который придет и решит всех их проблемы за них и вместо них. Если человек является лоялистом, то такой спаситель уже найден в лице живого президента, если антилоялист – спаситель ищется в прошлом. Лучше всего он обретается в лице Сталина.

И тут у коммунистов встает такая развилка – прагматично использовать образ Сталина и получать какие-то политические очки, отмежевываться от Сталина и пытаться стать более антисталинистами, чем либералы или не поднимать вовсе данную тему, ссылаясь на ее исторический характер.

В текущей реальности прагматичное использование образа Сталина практикуется отдельными блогерами, которые зарабатывают на выпуске контента. Левым политическим организациям это пользы как таковой не приносит. Так как если в 1990-е поклонники Сталина готовы были выходить на улицу, то сейчас этого явно нет по понятным причинам. Но вектор на использование фигуры Сталина сохраняется, хотя встает вопрос о практическом выхлопе данной политики.

Сталин и сталинская модель – это история про прагматизм, ограниченную эффективность при больших издержках. Никто в текущей реальности из левых это показать, увы, не может. Вопрос нужно ставить в практической области – на текущей момент времени продвижение образа Сталина в черных или белых тонах может как-то способствовать усилению коммунистического движения? Сомневаюсь. Донаты это принесет, но политические результаты весьма сомнительные, так как мы в очередной раз подбросим топливо в печку народной мифологии и ожидания «сталинского чуда».

Одна из вещей, которая мне больше всего не нравится в левом движении, — это нежелание отказаться от старых, заезженных нарративов прошлого века. Левые (в общем-то и правые тоже) всё ещё мыслят категориями Холодной войны, национально-освободительных движений и антиимпериализма. Их позиции почти не изменились, несмотря на то, сколько всего произошло с тех пор.

Что нового можно предложить таким людям? Да, по большому счёту, ничего. Тут надо ставить вопрос не «что предлагать?», а «кому это вообще нужно?». Если человек живёт прошлым, никакая альтернатива у него просто не приживётся. На такой почве ничего нового не вырастет.

Хотя, казалось бы, буржуи своей современной политикой прямо говорят — ценности обесценились. Фашизм, коммунизм, либерализм, исламизм, терроризм, геноцид, апартеид, оккупация, самооборона, закон, журналистика, цензура — всё это утратило свой изначальный смысл. Любое слово превратилось в инструмент, который достают по необходимости, направляют против кого надо, а потом убирают обратно. Потому что задача высоких слов не в том, чтобы объяснять этот мир, а в том, чтобы служить политическим партиям.

Прошлое надо оставить в прошлом это единственный способ преодолеть тупик в котором мы сейчас находимся. Чтобы искать новые формы самоорганизации нужно быть открытым для них, готовым испытывать их даже, если они исходят от тех людей, которые вам не нравятся, которых вы привыкли считать тупыми, врагами или агентами империализма. Нужно перестать бегать с громкими лозунгами и думать о конкретных делах в конкретных ситуациях. Жить настоящим.

Но, честно говоря, пока что это маловероятно. Инерция человеческого сознания тянет нас обратно в XX век — туда, где нет интернета и мобильников, зато есть национально-освободительное движение, ЦРУ, КГБ и Берлинская стена. У меня это вызывает только тоску. Если люди не хотят нового, то дать им его просто невозможно — они даже не попробуют, как бы это ни было полезно. Потому что это не вписывается в привычную им картину мира. Ведь в их картине мира есть «добро», которое вот уже 50–70–100 лет предлагает «правильные рецепты», и есть «абсолютное зло», которое ни в коем случае нельзя слушать. Такая установка делает невозможным обмен идеями и появление чего-то по-настоящему нового.

Со временем это, конечно, пройдёт. Ещё 20–30 лет идеологической инфляции — и мы увидим массовую политическую апатию. Если повезет, то люди осознают, что любое политическое движением бессмысленно и не ведет к каким-либо существенным переменам лично для них. И я считаю, что этот процесс стоит ускорить. Например, когда я говорю, что коммунизм должен остаться в XX веке вместе с фашизмом, я именно это и имею в виду: сегодня эти слова ничего не значат. Среди коммунистов полно людей с фашистскими взглядами, а среди фашистов можно найти больше эгалитаристов, чем среди анархистов.

Я даже скажу так. Сейчас не время для социальных перемен. Сейчас время ломать старые идеологические конструкты, потому что они мешают смотреть на мир объективно. Похоронив XX век, мы освободим способность человека мыслить по-новому, а значит откроем для него возможность для усвоения новых идей, подходов и, в конечном итоге, новых действий.

Я поддерживаю сближение России и США. Любое движение в сторону мира и разрядки — это благо, независимо от того, кто его инициирует: капиталисты, социалисты, кто угодно. Если люди перестают умирать, это хорошо. Если это помогает прекратить конфликт на Украине — это тоже хорошо.

Вместе с тем важно помнить: при любой договорённости между США и Россией нельзя забывать об интересах Украины. Это суверенное государство, и оно не должно становиться разменной монетой в чужих отношениях. Игнорирование украинских интересов создаст почву для реваншизма и политических обид, которые могут сорвать мир. Интересы Украины должны быть удовлетворены в тех пределах, в которых это реально в нынешних условиях. Если украинская сторона сможет согласиться с достигнутым, это станет прочной основой для стабильности.

Для мира иногда необходимо дать сторонам символическую победу. Если для России и лично Путина важно представить всё как «новую Ялту» или великое историческое соглашение, то почему бы и нет? Это дешёвый и безболезненный для США способ укрепить российский престиж — назвать Россию великой державой, подчеркнуть равенство, говорить о вечном сотрудничестве. Такие ритуалы поддерживают авторитет власти и вертикали, а главное — могут стать условием заключения мира. Если для этого нужно потешить эго политического руководства и значительной части общества, в этом нет ничего плохого.

Я понимаю, что для США сближение с Россией — часть большой игры, направленной на отрыв Москвы от Пекина. Но я предпочитаю видеть Россию сближающейся с США, а не с Китаем. Дело не только в политике, но и в культурной близости: американское общество и западный образ жизни мне более понятны. Китай же остаётся для меня закрытой страной со своей культурой, которую я мало знаю. И дело не просто в различиях — дело в том, что китайский режим ограничивает обмен информацией с внешним миром. Это сильно отталкивает.

То же самое я не принимаю и в нынешней политике России: ограничение доступа к информации отдаляет её от мира, мешает сближению с другими странами и лишает народ возможности быть понятым. Свободный обмен информацией — ключ к взаимопониманию и симпатии между народами.

Короче, надеюсь они там успешно договорятся.

ChatGPT вполне подходит для написания заметок, новостей и речей. С его помощью можно создавать и более объёмные работы — сценарии, брошюры и даже книги. Но ожидать, что достаточно просто сказать: «Сделай мне сценарий для ролика на миллион просмотров», — наивно. Этот инструмент так не работает. Сегодня я потратил несколько часов, чтобы убедиться в этом на практике.

У меня уже был опыт использования ChatGPT для редактирования коротких заметок, расшифровки голосовых сообщений и написания постов по ключевым тегам. Но на этот раз я решил проверить его в более серьёзном деле: написать сценарий на сто страниц о становлении арабо-израильского конфликта.

Для этого я загрузил в чат около сорока книг по экономике, империализму и истории Османской и Британской Палестины, после чего попросил ИИ накидать предварительное содержание сценария (к слову, загружать книги необходимо, чтобы ИИ получил доступ к более детализированной информации по проблеме). Затем я попросил... написать сценарий. И вот тут начались проблемы.

Первая проблема — ChatGPT не умеет создавать длинные тексты за один раз. Даже если попросить «напиши пять страниц по этой главе», он выдаст максимум две и будет уверять, что сделал все пять. Причина в том, что модель не в состоянии держать длинную мысль внутри одного сообщения — это приводит к сбоям. Сам ИИ признаёт, что может потерять нить повествования и запутаться. Поэтому, если нужен текст на сто страниц, его приходится разбивать примерно на пятьдесят глав по две страницы и последовательно работать над каждой. Только так можно получить результат.

Вторая проблема — приоритеты. Когда формулируешь слишком общую задачу, ответ получается таким же общим. ChatGPT пока не умеет выстраивать логику изложения так, как это делает человек. Вы должны проверять актуальность всех глав, что он вам предложит. Вы должны направлять и проверять. Если вы не знакомы с темой и не умеете отличать главное от второстепенного, ИИ вам не поможет. Конечно, он справится лучше, чем человек, который совсем ничего не знает. Но однозначно хуже, чем специалист в теме.

Третья проблема — стиль изложения. По умолчанию ИИ пишет сухо и механически: перечисляет факты, ставит заголовки и подпункты. Но детали и живые примеры ему даются плохо. Он не умеет вовремя вставить цитату Ленина, привести яркий эпизод из истории становления большевистской партии среди сибирских оленеводов или удачное сравнение Советского Союза с Третьим Рейхом. Текст получается ровный, но скучный. Иными словами, если вы не умеете отличать хороший текст от плохого, если вы заранее не знаете что и как надо подсветить так, чтобы зрителю было интересно, то ChatGPT вам не поможет. Вы должны уметь редактировать текст.

Как итог. Потенциал у ChatGPT огромный: с его помощью можно писать сценарии, книги и даже академические работы. Но это лишь инструмент. Он не заменяет человека, а лишь облегчает его труд. Без личного времени, самостоятельного погружения в тему и исследовательской работы вы не получите ни научного, ни даже просветительского текста. У ИИ много знаний, но их нужно уметь правильно извлекать, сортировать и редактировать. Соответственно, конечный результат всегда зависит от того, насколько хорошо вы разбираетесь в теме и насколько грамотно умеете ставить перед ИИ задачу.